ПОЭЗИЯ ВЛАДИМИРА ПОЛЕТАЕВА

Слушай! Ели,

Ветвистые ели

Непогодой студеной шумят

Если бы он не погиб – Россия получила бы второго Андрея Белого. В стихах – кожное ощущение мира, которое бывает только у молодых. И безошибочный поэтический слух, позволяющий отличить бездарность, халтуру, графоманию, рифмовку, ширпотреб - от истинной поэзии. Такой слух отсутствует почти у всех современных поэтов. И у современных читателей. Для нынешних и бастарды на конкурсе «А ну-ка, все вместе» – певцы.

Полетаева можно сравнить с юным Рембо:

Я брел, засунув руки

В дырявые карманы,

И бредил про любое

Дрянное пальтецо

Я брел под небом, муза,

Смотреть тебе в лицо,

И о-ля-ля влюблялся

В блестящие туманы.

Или с Игорем Шкляревским:

Иду от Днепра до почты.

Холодно. Утро. Май.

Годы жизни – 1959 – 1970.

Родился Полетаев в Саратове. Окончил московскую школу. По алгебре, геометрии, физике не вылезал из двоек. Учился в Литинституте (семинар Льва Озерова). При жизни три стихотворения были опубликованы в «Московском комсомольце» (февраль 1969), в сборнике «Тропинка на Парнас». Переводил стихи с белорусского, грузинского (Николоз Бараташвили, Иосиф Гришашвили, Георгий Леонидзе, Галактион Табидзе, Симон Чиковани и др.), немецкого (Райнер Мария Рильке) и украинского (Богдан-Игорь Антонич, Виталий Коротич, Василь Симоненко, Павел Тычина, Тарас Шевченко и др.). Покончил с собой, выбросившись из окна пятого этажа своего дома по Ленинградскому проспекту. Похоронен на Востряковском кладбище. В 1983 году в тбилисском издательстве «Мерани» вышла книга «Небо возвращается к земле» (составитель – одни из главных шестидесятников Олег Чухонцев, предисловия Льва Озерова и Георгия Маргвелашвили), в которой собраны почти все стихи и переводы.

Он погиб еще мальчиком, как пермский поэт Дима Долматов.

… Переплелись в моем венке сонетов

Узоры пальцев, тени. Полусвет.

Рисунок снегопада на стекле,

Накиданный по памяти моментом…

Их стиль чем-то схож.

Не приходите, что вам до меня,

Цветы Голгофы. Я вам не родня…

Не приходите. Я умру легко…

Его предсмертная записка:

...Но вы забыли, что в итоге

стихи становятся травой…

Прозаик Виктор Санчук писал о Полетаеве: «Часто, когда я читаю написанное им, мне становится страшно. Откуда и как этот школьник, ходивший в московскую школу и дом пионеров, мог в свои 16-17 лет знать то, что он знал!»

Надсон погиб в 24 года от туберкулеза. Причины самоубийства Полетаева неизвестны.

Блажен, кто праздник

Жизни рано

Оставил, не допив до дня

Бокала полного вина.

Друзья вспоминали: «Володя, худой, длинный, вечно влюбленный, не важно, как звали девушку, был среди нас талантливым. Мы любили ушастого Володьку и никак не могли понять, откуда это у него - щемящая тоска по смерти и страх перед неизбежным, долженствующим непреложно произойти? Ведь он не был изгоем, неудачником, больным». Говорят, что влюбился в женщину, намного его старше - она уже была замужем и воспитывала маленькую дочку. Полетаев предложил ей стать его женой, она отказала. Но думаю. дело не в этом. Это могло быть лишь одной из причин, спусковым крючком. А этот момент – когда всё, буквально всё в жизни сходится в одну точку.

… И за Лермонтова Михаила

Я отдам тебе строгий отчёт,

Как сутулого учит могила

И воздушная яма влечёт…

Нет, не несчастная любовь, вся его короткая жизнь – как бросок с скалы с переломанными крыльями.

Вставай, к тебе стучит безумная Елена,

Часы уже спешат, и пять минут прошли.

Мы баловни судьбы, нам правда по колено,

Мы все мечты сожгли, мы все кресты сожгли.

На серых простынях не замолить позора.

Как бестолкова смерть. Вставай, неровен час!

В твою стучатся дверь лихие прокуроры,

Ты больше не уснешь. Ступай, в квартире грязь.

Мы шли по городам, дождя сдвигались стены,

А может быть, пурги. Шли нищие вокруг

Толпы, а впереди безумная Елена

Указывала путь на Екатеринбург.

Устроена душа, как ветви у деревьев

Устроена судьба, как души у деревьев,

Крадется черный дождь в кривые пятерни,

Не разглядишь глаза, нас много, мы - отребье.

Ты плачешь по утрам. Оставь. В крутые дни

Голубушка пурга нас дочиста раздела.

Кто золото возьмет и свой укроет прах,

Жди гостя! Завтра смерть, и нету нам предела,

Мы заняли рейхстаг на верхних этажах.

На верхних этажах злодейки-вьюги белой

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1993

Стихи Володи Полетаева

Вот снег неумелый и мокрый

по горло дворы завалил.

О, привкус живительной охры

на синьке февральских белил.

А большего нам и не надо,

такая у нас благодать,

такая простая отрада

снежки в мирозданье кидать.

***

Небо начинается с земли,

с лепета последнего былинок,

с огонька случайного вдали,

с жёлтых Якиманок и Ордынок.

Как страницы, листья шелестят.

Где-то рядом, где-то очень рядом,

слышишь, подступает листопад,

мы с тобой стоим под листопадом.

Задыхающаяся жара

торопливо обжигает щёки,

дождь зарядит с самого утра,

глухо забормочут водостоки.

Дождь зарядит с самого утра.

Эта осень на дожди щедра.

Капли расплывутся на стекле –

небо возвращается к земле.

* * *

…Я заучил вас наизусть,

дожди, похожие на грусть…

Я прислоняюсь к фонарю,

я с фонарём заговорю,

неосторожная звезда,

свалившаяся из гнезда,

покатится по рукаву, –

живу я или не живу? –

часы, прозрачный циферблат,

идут они или стоят?..

* * *

Кружился снег, стократ воспетый,

кружился медленно и строго,

и под полозьями рассвета

плыла январская дорога.

Неприбранная мостовая

лежала в белом беспорядке,

мучительно напоминая

об ученической тетрадке.

Ах, сколько снега, сколько снега,

какая чистая страница –

пройти, не оставляя следа,

и в пустоту не оступиться.

Ах, детство, детство, моё детство,

моё фарфоровое блюдце,

мне на тебя не наглядеться,

мне до тебя не дотянуться.

Над розовыми фонарями,

над фонарями голубыми

кружился снег, и губы сами

произносили чьё-то имя.

* * *

А у нас на Зубовском бульваре

рупора играют во дворах.

А у нас на Зубовском бульваре

дождь вразброд и окна нараспах.

Дождь вразброд и улица – вкосую,

светофор вкосую на углу.

Женщину поющую рисую,

осторожно – пальцем по стеклу…

Не наказывая, не прощая,

тихо наклоняется ко мне

молодость моя или чужая –

женщина – поющая в окне.

* * *

Сегодня белый плоский теплоход

(над ним зигзаг – реки изображенье)

нам предлагает странствия начать.

…А где-нибудь играют Мендельсона,

и это время выпускных балов

и всяких глупостей. Теперь ведь лето

и можно делать глупости. И окна

распахнуты. И каждое окно –

цветной фонарик. Улицей плывёт

чудесный запах булочных, молочных,

кондитерских. До локтя рукава

закатаны. Сливаются кварталы

в зелёное и шумное пятно.

А на вокзалах в мокром целлофане

серебряную продают сирень,

и, осыпаясь, тёмные соцветья

таинственное обещают счастье,

и мокрые уходят электрички

за железнодорожный горизонт,

и где-нибудь захочется сойти

и больше никуда не возвращаться.

Вы знаете, что я чуть-чуть романтик,

чуть-чуть нахал. Вы знаете, что я

разглядываю с равным изумленьем

созвездья Девы хрупкую звезду

и ваши осторожные колени…

* * *

…когда приметы листопада

закопошатся там и сям,

когда незваная прохлада

уже бежит по волосам,

когда над городом упорно

играет чёрная валторна,

и на развалинах жары

пируют старые дворы,

и розовая Поварская,

заученная наизусть,

закружится, а я смеюсь,

и рук твоих не выпускаю,

и недоделаны дела,

а ты проста и весела…

Вот небо хлынуло потоком

и нам загородило путь,

и так легко его потрогать –

лишь только руку протянуть.

В Новгороде

Сентябрь бледно-лилов

в преддверьи листопада,

и ветер вдоль ограды

свистит, как птицелов.

И сторож по утрам,

попивши и поевши,

за гривенник приезжих

пускает в божий храм.

А в храме полумгла –

по крохам храм растаскан,

и пахнет алебастром,

и дует из угла.

Века, века, века,

когда-то, всё когда-то,

и только Пантократор,

суровый Пантократор

взывает с потолка.

Листва скользит с дерев

и оседает в воду –

как будто позолота

сползает с куполов.

Архангелы трубили в трубы,

и кровь блестела, как трава,

и жёлтый месяц скалил зубы

над самым храмом Покрова.

А храм гудел и плыл над ночью

семиголовый, как дракон,

и девки непутёвых зодчих

глядели из его икон.

И государь стонал – не спится,

и шёл на ощупь, как слепой,

и верещали половицы

под государевой стопой.

А в щели демоны свистели:

«Пошто казниша божьих чад?»

И он не мог найти постели,

и щупал стены, и кричал.

Крик разносился по палатам –

и ночь качалась и текла,

и диким маревом цветастым

неслись сквозь сумрак купола…

А поутру в библиотеке

царь размышлял, тоской объят:

«Пошто латиняне

и греки

Меня жесточе во сто крат?»

III

Ворот на горле распахнут,

хворост шуршит за стеной.

О, как томительно пахнет

свежей доской смоляной.

Ветром суровым и грубым,

северным ветром гоним,

в серое небо над срубом

чёрный поднимется дым.

Голодно в городе стольном,

холодно на небеси.

Ветром холодным и вольным

буду гулять по Руси.

А нагулявшись, обратно

прахом на землю вернусь, –

дымом холодным и смрадным

мы разлетаемся, Русь…

Колокол гулко ударит.

Хлынет толпа из ворот.

Быстро закрестится скаред

да загундосит юрод:

«Ох и запоют

дикие ветра

возле царских врат

у того двора.

Задымится снег,

заклубится прах,

на его на всех

на семи холмах»…

Купецкое благообразье,

звон колокольный по утрам,

суровой византийской вязью

весь изукрашен божий храм.

Горит на солнце позолота,

налипшая на купола.

Плывут сквозь белые ворота

девичьи ладные тела.

Платки опущены на брови –

господень дом не для потех,

но в каждой малой капле крови

живёт и бродит тёмный грех.

…а женщина проходит полем –

трава колен не достаёт,

и звон бесовских колоколен

над полем медленно плывёт.

И если смертное затишье

нахлынет с четырёх сторон,

я знаю: я тогда услышу

все тот же отдалённый звон.

Последним напряженьем воли,

полуодолевая боль,

я ухвачусь за это поле

и унесу его с собой.

Вставали белые туманы,

вставали, таяли вдали.

Полянами в чужие страны

березы босые брели.

И монастырская прохлада,

белее мела и стекла,

под сутолокой листопада

покачивалась и плыла…

Там высоко и одиноко,

за долгим криком журавлей,

легла последняя дорога

славянской вольности твоей.

* * *

…заговори же поскорей

посередине тротуара,

свояченица снегирей –

шарманка, дудочка, гитара.

Заговори, заговори,

окраинная, гулевая –

смотри, какие фонари,

какие звонкие трамваи:

как будто нотную тетрадь,

раскрыли вдруг на середине…

Заговори…

А мне отныне

твои напевы повторять.

* * *

А в январе – как в январе,

не первый снег и не последний,

а во дворе, как во дворе,

все те же хлопоты и сплетни.

А где-то шестнадцатилетний,

неосторожный человек

идёт моим неверным следом –

неверным следом – белым светом…

Кому-то станет первым снегом,

быть может, мой последний снег…

* * *

…а жизнь моя была проста

во власти чистого листа,

во власти благостной, во власти

нетерпеливого пера,

в неумолкающем соблазне,

а жизнь моя была щедра.

Зима ворота раскрывала

заворожённого двора,

укутанного в одеяло

до самого полуподвала,

и абажура кожура,

оранжевая, проплывала,

и удивлённая строка

дрожала в пальцах чудака,

и ускользала за ограду

захолодалая щека,

прижавшаяся к снегопаду,

а жизнь моя была легка…

* * *

А в доме глухо и темно.

О. Чиладзе

…а в доме музыка жила, –

когда она входила в двери,

вставали мы из-за стола,

себе уже почти не веря.

Не глядя, не смотря вокруг,

она протягивала руку,

и от руки тянулся звук

или, верней, подобье звука.

Он возникал помимо фраз,

обетов наших и обедов,

и знали мы, что он от нас

не утаит своих секретов.

Что он, правдивый до конца,

рыдая и смеясь над нами,

летит, как бабочка на пламя,

на руки наши и сердца.

Он открывал нам в нас самих,

такие стороны и струны,

что становился старец юным,

а юный – мудрым, как старик.

* * *

…но вы забыли, что в итоге

стихи становятся травой,

обочинами вдоль дороги

да облаком над головой.

И мы уходим без оглядки

в неведенье и простоту

затем, что давние загадки

разглядывать невмоготу.

А ветер длинными руками

раскачивает дерева,

и листья кружатся над нами,

и превращаются в слова.

Составил Борис Ихлов, 30.8.2024

ТОП ЗА 3 ДНЯ