БЕЛАЯ РУБАШКА

БЕЛАЯ РУБАШКА

Это просто дневниковая запись. Всего лишь запись. Чтобы не сойти с ума.

…

В 97-ю ходил одетым с иголочки, не богато – но со вкусом. И не дай бог она бы увидела, что без вкуса.

Директором была учительница физкультуры Дугина, мы ее звали Пенна Ванна. Школа под ней стонала, и все радовались, как дети, когда ее место заняла химичка Нина Николаевна Рюмина. За Рюминой ухлестывал наш учитель пения – а потом взял да женился на ее дочке.

Рюмина вела предмет своеобразно: садилась на свой учительский стул, приказывала нам открыть учебники и читать.

Физичка Заря… чтобы в лабораторных экспериментах отмерять секунды, массивная Заря вставала у доски лицом к залу, поднимала руку и говорила: «Двадцать два, двадцать два…» Мы прозвали ее Биг Бен.

Школа держалась на пяти столпах:

- литераторша Раиса Моисеевна Файн, закончила киевский университет. По ее конспектам занимался весь город, все ее выпускники во всех вузах страны писали сочинения исключительно на «пять».

- Чикулаева Галина Николаевна, математик, тоже с университетским образованием. Когда учился в 7-м, помогала мне осваивать дифференцирование, в ту пору в школах его еще не проходили.

- Сергей Федорович, химик, хамоватый, но отменный специалист.

- Юрий Васильевич Коршунов, учитель пения, здоровяк, колоритная внешность. Преподавал еще во 2-й муз. школе, закончил ленинградскую консерваторию, спаял всё, что паяется, для школьного радиоузла. Вел три школьных хора (комсомольский, пионерский и октябрятский) и вел сводный областной хор. Октябрятами мы пели в 4 голоса на музыку Моцарта: «Я скажу, друзья, вам новость. – Говори скорее, не томи…»

Что сказать о Коршунове? Школьная шпана порой побивала учителей мужчин. Били физрука, били химика, били завуча Геннадий Абрамыча. Коршунова не били, шибко уважали. И была в его одежде одна особенность, один отличительный признак. Когда мы видели, что брюки на нем не глажены, мы понимали, что он расстался с очередной своей любовницей.

- Наконец, Руфина Викторовна Лыкова, историчка, наша классная. Единственная, которая выдержала наших оболтусов, и мы ее любили. Сильный характер! Прочие классные от нас сбегали.

Не был посредственностью и наш трудовик и астроном Ханбеков, учился вместе с Гагариным, лично встречался с Мессингом и летал на самолете, купленном на его деньги. Ханбеков присоединился к столпам позднее.

Ибо: класс наш представлял собой гремучую смесь умненьких разгильдяев и грязной шпаны. Циничная Раиса Моисеевна Файн, сравнивая наш «А» с классом «Б», отметила: «Лучше потерять с умным, чем найти с дураком».

В «А» верховодила Могучая кучка: один стал артистом, другой – гитарным мастером, третий – членом обкома КПСС, четвертый – хирургом, пятый – санврачом. За Могучей кучкой тянулись: даже две средненькие ученицы, две Наташки, закончили мехмат университета, расцвели, стали красавицами.

Что еще сказать? Один в третьем классе съехал в Израиль, другая в пятом классе – в Канаду. Скандалы были! Это же был Светский Союз.

Беды преследовали наш класс. После первого года обучения красивая Леночка Ковалевская поехала с отцом отдыхать на автомобиле, случилась катастрофа, и Леночка погибла.

Одна в пятом классе родила, другая – в седьмом, одна отличница сошла с ума, другая уже была сумасшедшей, один отличник, спортсмен – погиб в пятом классе, онкология.

Одновременно в наш класс ссылали всех трудных подростков. Уже в первом классе с нами учится вор-форточник Юсуп, в 5-м классе к нам перевели третьегодников Марыча, Каку и Чуклю. Меня подсадили к Чукле, для повышения его успеваемости. Но тщетно.

На переменках в мужской туалет невозможно было зайти: дым от сигарет стоял такой, что хоть топор вешай. Там шпана наказывала провинившихся.

Классом на год старше руководила литераторша Маргоша. В этом классе протирали сви штаны Микра и Пухич. Однажды повздорили, и долговязый Микра гонялся на Пухичем по всей школе. Пухич забежал в свой класс, оторвал крышку парты, встал за дверью и стал ждать. Дверь открылась, зашла географичка Марь Михална, и Пухич с размаху приложил ее по голове. Уголовник Пухич был джентльмен и бухнулся перед географичкой на колени…

Специфическая, знаете ли, была у нас шпана. Воспитанная Раисой Моисеевной Файн, шпана обожала цитировать: «Сверхъестественным чутьем он понял, что его сейчас будут бить и, возможно, ногами…»

Вообще наша школа была уголовной и держала в районе марку. Поэтому драки были обыденностью. Меня защищал одноклассник, здоровяк, вот он и стал потом хирургом. Приходилось защищать своих одноклассников и мне. Как-то раз какой-то школьный уголовник напал на моего приятеля. Уголовник был старше меня, выше, здоровее, и без труда начистил мне свистульку. Мама потом долго отстирывала алые пятна с белоснежного воротничка.

Порой мы встречаемся с однокашниками на улицах Перми, и болтаем, болтаем часами.

В 9-ю физ. мат. школу все парни ходили одинаково, дресс-код – строгий костюм, однотонная сорочка, галстук, ботинки, в каких ходят в театр. С той поры у меня аллергия на галстуки.

И в 97-й, и в девятке я с полным равнодушием относился к шмоткам, к битлам, вообще к «пластам», к «шузам», ко всему, чем жила золотая молодежь. Джинсы не любил в принципе, они были тяжелые, сковывали, и стирать замучаешься.

Мать с отцом разошлись, потому все деньги, которые я зарабатывал в стройотрядах и на шабашках, отдавал матери и не помышлял о битлах. В университет ходил нарочито бедно одетым – но не потому, что не было костюма или белой рубахи. Просто жалко было труд матери, которая бы эту белую рубаху стирала и гладила. А во-вторых – была у меня глупая мысль, что вот увидит меня моя будущая богиня и полюбит такого, какой есть. Одна деваха сказала напрямую: «Тебе бы брюки нормальные и модную куртку, можно было бы закрутить с тобой». Но я ни черта не понял, и мне еще три разные красотки повторили про брюки и куртку. И в Париж я уже поехал, как говорится, упакованным, чтобы в грязь лицом не ударить. И в МГУ в аспирантуре… И в Буэнос-Айресе шлялся по городу исключительно в приличных брюках, в свежей белой сорочке и в ботинках за хорошую цену.

***

Нет, нет, не знаю, откуда это. Однажды пришел в гости к своему однокласснику, к тому, что потом стал членом обкома КПСС, во двор на Уральской 113. Ребята играли в футбол, и я пристроился к ним. Было жарко, снял рубашку, которую только-что купила мне мама, да-да, белую, положил ее на самодельные ворота и увлекся игрой.

Когда всё закончилось, оказалось, рубашку украли. Было не жалко. Обидно за маму.

За долгие годы свежая белая сорочка срослась со мной, стала моим отличительным признаком, как длинная шерсть у колли. Даже приставленные ко мне КГБ-шники отмечали.

Вот в такой белой сорочке и – нет, не в костюмных брюках, а в задрипанных джинсах и в дешевых кроссовках сидел я однажды у памятника Славянову на скамеечке на улице Дружбы. Замечательная там аллея. Осень набрасывает волшебные акварели на ряды тополей, и длинные клумбы еще не отцвели. Будто бы даже запах резеды сохранился. Теплыми сентябрьскими вечерами собираются на аллее жители близлежащих домов, открывают в полусумраке свои бутылочки пива и ведут неспешный светский трёп. Я подсел к одной семейной паре и открыл своё пиво.

Вечер бы закончился однообразно, как и многие прочие вечера. Но черт дернул троих молодых парней идти мимо нас. И черт дернул одного из них остановиться около нас и черт его дернул начать оскорблять нашу даму. Почему, зачем?? Но начал.

Пока ее муж собирался с мыслями, я сгреб троицу за грудки. Однако молодчики оказались крепкими и порвали мою белоснежную сорочку в клочья. Тут подоспела милиция, нам заломили руки и отвели в опорный пункт. На счастье со мной оказалось журналистское удостоверение от магнитогорской «Рабочей газеты», меня отпустили. Еще предложили написать заявление, отказался: «Вы поймите, был бы я… А тут подрались – ну и что?»

Возвращаться домой порванным было скучно, и направился я к Татьяне.

- Сколько раз тебе говорила – не суйся первым. Подождал бы, пока муж… - тут она сардонически хохотнула.

Татьяна распекала меня, зашивая рубаху. Дала футболку, чтобы голым не сидел.

Я частенько приходил к Татьяне побитым как собака, в разобранных чувствах, или после развода с очередной знакомой, или просто в голову ничего не лезло, ни текст, ни расчеты математические, ни злоба на кого-нибудь. Утешала она всегда одинаково: «Видишь, как по жизни бывает…»

Комната постепенно наполнялась богемой. Пришел Антон, за ним Стаканов, принес гитару и стал петь свою песню «Б… ская осень». Пришла журналистка Юля из «Звезды» с двумя бутылкам белого вина, за ней пожаловал актер Наймушин, он в ту пру ухаживал за Татьяной. За ним заявился художник Остапенко и принялся заставлять всех бороться с ним на руках. Армреслинг называется. Я боролся с Остапенко, и Татьяна повесила мою рубашку на вешалку в коридоре.

Татьяна – мама погибшего поэта Димы Долматова, поэтому к ней вечерами стекался народ со всего города. Всякое бывало в нехорошей квартире Долматовой – но вот тот контингент, что я перечислил – никогда не выходил за рамки приличия.

Не помню однако, кто привел этого студента. Он посидел с нами, выпил водки и ушел. Татьяна собралась закрыть за ним дверь и обнаружила, что мальчонка спёр ее шубу, шапку и мою рубашку. Кто-то позвонил в милицию – это была уже вторая моя с ней встреча за вечер. Студента мигом нашли. Шубу студент вернул, а шапку и рубашку успел пропить. Следователь просила Татьяну, чтобы та простила и забрала заявление. Татьяна забрала. Как думаете, что было со студентом? Посадили на четыре года. Ровно столько отсидел Козленок за то, что обчистил Гохран.

…

- Это вторая, - сказала Татьяна.

Дело в том, что я уже терял свою любимую белую рубаху, Как-то зимой к Татьяне забежали на минутку свердловский бард Генка Перевалов и его напарник, запойный скрипач Копа, Игорь Копнинцев. Хвастались – недавно на каком-то конкурсе Вероника Долина вручила им первый приз.

Мы долго наперебой под гитару пели. И пили. После тяжелой гулянки я очнулся на диване в татьяниной квартире и обнаружил лежащую на себе чужую цветастую рубаху. Оказалось, лысый Копа, одеваясь, перепутал. И ушел, вместе с Генкой. Он и ботинки перепутал, а его обувь – на два размера меньше. Как донесло меня домой – черт знает.

…

А той осенью Татьяна, Наймушин и Остапенко – через недельку - нагрянули ко мне домой. Мы выпили водки, я играл им на фортепиано. Решил похвастать импровизацией, Наймушин был в восторге. Я не сказал ему, что позаимствовал музыку из одного советского сериала. Уходя, гости оставили мне подарок – новую белую рубашку.

Увы, мне не довелось ее носить. Ко мне приехали на Новый год, и я сам надел рубашку на свою гостью. Она забыла. Ее уже нет.

***

… Накрапывало. Налегке

Шли пыльным рынком тучи,

Тоску на рыночном лотке,

Боюсь мою, баюча.

Борис Ихлов, 2001