РЕВОЛЮЦИЯ, ЗДРАВСТВУЙ!

Каждый раз, посещая Эрмитаж, я удивляюсь тому, как исподволь меняется, наполняется новым содержанием экспозиция. Все чаще и чаще появляются в ней стенды, рассказывающие о свершениях русских императоров, их ближних и дальних родственников, приближенной к трону аристократии. Перестав быть музеем искусства и истории, Эрмитаж (как, впрочем, и многие другие аналогичные объекты по всей стране), словно стремится вновь стать Зимним Дворцом — царской резиденцией. Меняется и публика. Все чаще слышу голоса, обсуждающие, сколько могла бы сегодня стоить та или иная драгоценность, сервиз, статуэтка, этажерка, во что обошелся бы дубовый паркет. В роскошные покои хлынула река возродившегося мещанства, с одинаковым интересом изучающего и царскую перину, и новый диван из Икеа.

В Эрмитаж, в Петергоф, в крымскую Ливадию едут не для того, чтобы уловить дыхание великих событий, изменивших судьбу человечества, а чтобы вообразить себя на месте прежних господ. Подсмотреть, восхититься, позавидовать. Как жили? На чем спали? Чем ели? Сколько слуг? Как устроены вентиляция и отопление?

Под потолком вновь расселись золотые двуглавые орлы. А чья-то невидимая рука расставляет подсказки, напоминания. Вот, перегородив коридор, галерею императорских портретов замыкает Николай Второй, в полный рост, в парадном мундире. Стенд по соседству рассказывает о “варварском разгроме”, учиненном в комнатах Александры Федоровны 25 октября 1917-го года:

— “Ожесточение с особенной наглядностью проявилось в беспощадном истреблении всех изображений Царской семьи (именно так — с большой буквы). В библиотеке, служившей кабинетом А.Ф.Керенского, взломан книжный шкаф; в кабинете разбросаны изорванные гравюры и фотографии, письменный стол вскрыт и сдвинут с основных тумб, кожаная обивка на мебели снята”.

Кто же учинил разром? Кто надругался над этим великолепием? Нет ответа.

Само слово Революция почти под запретом. Фигура умолчания. Музей, весь город, да и вся страна теперь — территория реставрации, реакции. Отъевшимся пузом торговый город Санкт-Петербург вытесняет последние воспоминания о Ленинграде. Подобно бетону схватывается и застывает новая мифология. Будто и не стреляла никогда Аврора, не размахивал наганом матрос Железняк, не мерз караул перед Смольным. Октябрь? Историческая ошибка. Не вспоминайте. Какие-то неведомые, сатанинские, черные силы ворвались в Зимний, чтобы осквернив его сияющие залы, на 70 лет погрузить всю страну в воронку ужаса и страданий, а потом навсегда исчезнуть.

На ограде перед Спасом на Крови скрупулезно перечислены достижения Александра Освободителя.

— Выдающийся государственный деятель.

— Реформатор и демократ.

— Гуманист и просветитель.

Поступок народовольцев в таком контексте должен восприниматься как еще одно проявление безумия — в самом деле, за что же можно было поднять руку на столь кроткого и заботливого государя? Смирение, терпение, покорность — вот самые трендовые слова. Бунт же — всегда удел взбесившейся черни.

Бесы! Любимым автором эпохи Реакции становится Достоевский. Он невероятно удобен, практичен, как огнетушитель. Бесовщиной клеймят любую попытку оспорить несправедливость, поднять голос против обрюзгшей и самодовольной стабильности. Никто не вспомнит, что и сам Федор Михайлович по молодости отстоял свои десять минут у расстрельного столба. Как и во времена Верховенского с Раскольниковым, словом Революция опять пугают детей.

В музейной квартире Пушкина я нахожу описание страшных, трагических подробностей казни декабристов. Веревка оборвалась, провалились под помост. Раздробленные кости, сломанные позвонки. Придя в себя, Кондратий Рылеев бросает наблюдавшему за экзекуцией Бенкендорфу:

— Что, генерал, Вы видно приехали посмотреть, как мы умираем? Обрадуйте своего Государя, что его желание исполнено – мы умираем в мучениях! Но я счастлив, что второй раз умираю за Отечество!

О чем думал в эти минуты бесстрашный и безжалостный Бенкендорф, бравый вояка, не щадивший жизни за веру и государя, создатель прообраза сегодняшней тайной полиции? Понимал ли, как трагически не совпадают два этих Отечества — его, Бенкендорфа, казённое отечество и казНенное отечество Рылеева? Видел ли в гаснущих глазах черную пропасть Ганиной ямы? Чувствовал ли, как во время прогулки на Воробьевых горах даёт присягу революции разбуженный декабристами тринадцатилетний Герцен?

— Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,

И радостно гибнет за правое дело!

Эти строчки из рылеевского стихотворения “Иван Сусанин” декламирует юная Зоя Космодемьянская в фильме 1944-го года. Мы знаем, что, попав в плен, патризанка назвала себя Таней. Мало кто помнит, кто такая Таня. Неудобно вспоминать. В новую мифологию Таня не вписывается. 7 ноября 1918-го года двадцатилетнюю революционерку, большевичку Татьяну Соломаху белогвардейцы четвертовали — отрубили руки, ноги, голову. Перед смертью Таня успеет выкрикнуть:

— Наша кровь не пройдёт даром… Советскую власть не убить!

— Я не одна, нас двести миллионов, всех не перевешаете. Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье — умереть за свой народ… Прощайте, боритесь, не бойтесь! С нами Сталин! Сталин придёт!..

Так попрощается Зоя. Каждый год я приезжаю в музей в деревне Петрищево и смотрю на листовку немецкой комендатуры, сочиненную кем-то из коллаборационистов. Ровный почерк, старорежимные обороты выдают в составителе человека хорошего образования. Судя по всему, в 1941-м году он вернулся в Петрищево вместе с немцами, чтобы очистить свое отечество от бесовщины и... революции.

— За хранение оружия, военнаго, а также охотничьяго, амуниции всякого рода и радиоаппаратов — подлежат расстрелу. Поддержка и помощь партизанам будет наказываться виселицей.

Проезд к Петрищево сегодня подсказывают черные орлы Российского Военно-исторического общества. На бревенчатом музее ещё висит комсомольский значок с профилем Ленина, но рядом гастарбайтеры уже возводят замену – большой и современный мемориальный комплекс. На проекте комплекса комсомольского значка нет.

Когда-то здесь процветал названный в честь Зои совхоз-миллионник. На плацу перед памятником Космодемьянской местных школьников принимали в пионеры. Не осталось ни пионеров, ни совхоза. Ничего, кроме дач и закрытого спа-поместья для столичного бомонда.

На съемной петербургской квартире я нахожу собрание сочинений Ленина, а рядом — “Историю царской тюрьмы” М.Гернета. Переключаюсь с книги на книгу, и, кажется, вновь понимаю, откуда пришел этот вихрь, поставивший Россию на дыбы:

— Кнут и шпицрутены соперничали между собой на улицах российских городов. При Павле и Николае I шпицрутены, по-видимому, брали верх над кнутом. Для примера — несколько цифр из истории холерного бунта в Нижегородской губернии. К розгам было приговорено 150 человек, которые в общей сложности получили 44 750 ударов. К наказанию шпицрутенами было приговорено 1599 человек, которые в общей сложности получили 2 770 000 ударов. К наказанию кнутом было приговорено 89 человек, которые в общей сложности получили 2346 ударов.

Только с 1800-го по 1861-й год в границах Российской империи зафиксировано больше полутора тысяч крестьянских восстаний. Кнут и шпицрутены, шпицрутены и кнут. Слышен ли их свист тем, кто любуется на лакированные портреты венценосных особ? Вспоминаются ли некрасовские строки?

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашёл я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

На другой странице Гернет описывает казнь Пугачева, его последние слова:

— «Прости, народ православный, отпусти мне, в чем я согрубил перед тобою; прости, народ православный». При этих словах по данному знаку чиновника палачи бросились стаскивать с Пугачева белый бараний тулуп и раздирать рукава его шелкового малинового полукафтана. Пугачев был опрокинут навзничь, голова его была быстро отрублена и воткнута на металлическую спицу над колесом на столбе. Отрубание рук и ног было произведено уже у трупа.”

Так хитрая Екатерина, состоявшая в переписке с Вольтером, постаралась сократить страдания бунтовщика и спасти репутацию на либеральном Западе. И после смерти Пугачева страх перед бациллой революции больше чем на столетие останется в просторных залах Эрмитажа. Для недопущения революций и удержания черни в узде австрийская, прусская и русская монархии создадут Священный Союз. Но как обручи не удержат порох внутри бочки, так штыки и виселицы не в состоянии сдержать натиска истории.

На баррикадах Парижа молодые европейцы Маркс и Энгельс уже чувствуют, уже изучают, уже математически доказывают эту всесильную диалектику противоречий. Как времена года сменяют друг друга, как сменяют друг друга рождение и смерть, так неизбежно чередуются революция и реакция, пламень и лёд, прогресс и стагнация. Их не бывает друг без друга, они связаны неотменяемой логикой бытия. В зареве войн и восстаний 19-го века проступят очертания неотвратимых событий. С победой торговца и промышленника над средневековым феодалом новая формация — капитализм — оплодотворит одряхлевшую Европу, заставит её содрогаться от грохота паровых двигателей и жара мартеновских печей. Спустя полвека тяжелая беременность разрешится катастрофой Первой мировой войны.

Верден и Галиция, хлор и иприт, испанка и тиф. Всю мощь своего интеллекта, все свои разросшиеся, колоссальные производительные силы человечество бросит на... самоуничтожение. Капитализм отныне — империализм. Механизированное убийство во имя грабежа и наживы. Смерть впервые превратится в конвейер, проглатывающий самых слабых, самых беззащитных, самых бедных и бесправных.

— Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие нажраться лучше как,-

может быть, сейчас бомбой ноги

выдрало у Петрова поручика?..

Напишет через год после начала войны молодой Маяковский. Но смерть не всесильна. И совсем скоро, в газетных судорогах зимы 1917-го года, неприметный русский политэмигрант с большой плешью, наблюдающий за войной из Цюриха, почувствует пульсацию новой жизни. Отринув швейцарский покой, он бросится в голодный, митингующий Петроград, увлечет за собой в водоворот событий тысячи таких же отчаянных, разбуженных Герценом, закаленных борьбой, ссылками и каторгой. Не засланных кайзеровским Генштабом инородцев, а кипящую народную лаву, столетиями копившую жар негодования и гнева. В самом начале войны Ленин пишет работу “О национальной гордости великороссов”:

— Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т. е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика. Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое и свое рабское настоящее, когда те же помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну. Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство, такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам.

Да, когда разъяренный, нищий, оборванный человек ворвется в Зимний Дворец, сперва он устроит погром в царском будуаре. Но тот же самый человек превратит эти залы в бесплатный Государственный музей, доступный каждому ребенку. Об этом уже 30 октября 1917-го года объявит нарком просвещения Луначарский. Через два года, в разгар гражданской войны, большевики откроют в Эрмитаже первые выставки об истории древнего Египта. Накопленная в народе вековая жажда знаний, развития, лучшей жизни — вот что обеспечило триумф русской Революции. Из гнилой и кровавой дыры, из бездны бесправия и гнета коммунисты поманили людей в будущее, к свету, к творчеству и созиданию. И народ поверил. И народ поднялся. Встал и пошел.

В тифозном бреду зимы 18-го года человек мог различить Чкалова и Водопьянова, Челюскина и Мухину, Островского и Гайдара, Мичурина и Гагарина. Вот что позволило Революции отразить натиск интервентских армий. Вот что позволило ей победить.

Гуляя по вылизанному и ухоженному Петергофу, я восхищаюсь не позолотой фонтанов, а подвигом советских людей, спасавших (нередко — ценой собственной жизни) царские драгоценности во время войны — закапывавших статуи, прятавших от немцев картины. Даже погибая, советские люди верили и знали — их дело победит. Дело революции не будет предано. Ленинград устоит.

Теперь в этом городе нет проблем ни с роскошью, ни с блеском. Как впрочем, и с нищетой. На смену заводам, КБ и НИИ вновь, словно во времена Достоевского, пришли доходные дома и рюмочные. “В Питере — пить!” — вот истинный лозунг современной реакции, извивающейся в танцах на дорогих корпоративах ежегодного экономического форума. Вновь, потупив взгляд, заняла свое место на Невском Соня Мармеладова. Вновь бродят мимо Свидригайловы, Лебезятниковы, ковыляют старухи-процентщицы. А в каком-нибудь строительном магазине задумчиво разглядывает топор Родион Романович Раскольников.

https://agitblog.ru/articles/r...