Мы двинулись к вокзалу. Улица была странно пустынна. В этот вечерний час здесь должны были сновать ребятишки, прогуливаться парочки, старушки спешить по своим неотложным старушечьим делам. Но никто кроме нас, не спешил и не прогуливался. Мы довольно быстро дошли до вокзала. Двухэтажное здание из светлого кирпича, да и площадь перед ним казались безлюдными. Слева на путях растянулся бесконечный товарняк, справа у перрона стояла грязно-голубая электричка. Но людей на перроне не было. Над входным козырьком алели большие буквы: ГОРЛIВКА. Я не суеверна, но это слово, словно впечатанное в здание кровью, опять заронило в душе тревогу. Вспомнилась слышанная сто лет назад песня: «как из клетки горлинка, душенька-душа, из высокой горницы ты куда ушла...». Вспомнилась и привязалась. Пока мы бродили по вокзалу в поисках кассы, заглядывали в закрытые киоски, я все время бормотала про горлинку. И тут птичкой из-за угла выбежала и полетела к нам на заплетающихся толстеньких ножках, отчаянно косолапя, девчушка лет двух. Розовый бант на растрепанных светлых кудряшках подскакивал в такт шагам. За ней спешила женщина, совсем юная, мне показалось, лет восемнадцати, не больше.
- Леся, остановись! Нельзя! - крикнула она на бегу.
Но беглянка и не думала слушаться мать.
- Как из клетки горлинка, - засмеялся Высоцкий и, распахнув руки , подхватил малышку. Она сопела и молча вырывалась. Подбежала мать, доверчиво улыбнулась нам, взяла дочь, понесла ее обратно. На ходу обернулась, помахала нам рукой. Девочка, обняв мать, серьезно смотрела на нас голубыми глазищами в пол-лица. А юная мама прижала ребенка к груди и не выпускала из своих объятий. Она что-то тихо выговаривала девочке, целуя ее в разрумянившуюся щечку. Я так и вижу их светлые кудрявые головы, подсвеченные заходящим солнцем, розовый шелковый бант, и одинаковые в веселый розовый горох платья. Эта светлая картинка надолго впечаталась в мою память.
В следующую секунду что-то ухнуло, пронзительно заскрежетало, земля под ногами ощутимо качнулась. За углом, там, где терялся хвост товарняка, раздался страшный грохот. Женщина закричала и метнулась к служебному зданию, все двери которого, как мы убедились еще раньше, были наглухо закрыты.
- Ложись! - закричал Высоцкий, схватил меня за руку — я остолбенело пялилась на клубы дыма и пыли и не двигалась с места. Он толкнул меня на газон под разлапистые ели. Я мешком свалилась на землю и тут опять засвистело, заскрежетало.
- Ложись! - заорал Высоцкий женщине, - она в ступоре застыла около закрытой двери, - но его голос потонул в грохоте разрыва. Я уткнулась лицом в землю, закрыв ладонями затылок. Кажется я завизжала от ужаса, но голоса своего не слышала. Когда дым чуть рассеялся, мы увидели развороченный асфальт и за грудой вырванных обломков сначала не заметили женщины, она лежала чуть поодаль от воронки, ветерок играл обрывком платья. Розовые горохи трепетали, как живые. Я увидела, как Высоцкий, поднявшись, качаясь, словно пьяный, заковылял к женщине. Стиснув руками голову, он шел какими-то дерганными шагами, словно ноги не слушались его. Я попробовала встать, но не получилось, и тогда я просто поползла на четвереньках следом, задыхаясь и кашляя. В горле першило, в ладони больно впивалось что-то острое, я вытирала руки о джинсы и ползла дальше.
Высоцкий подошел к воронке, упал на колени. Я заторопилась, доковыляла кое-как и увидела их. Мать и дочь. Они лежали рядышком, устремив в небо, широко открытые, запорошенные землей голубые глаза.
Полностью текст опубликован здесь https://www.proza.ru/2017/08/1...
Оценили 3 человека
3 кармы