ПОЧЕМУ НЕ ВЗОШЛА ЗВЕЗДА ИВАНА ПУШКАРЁВА?

                                                      ВЛАДИМИР ВЛАДЫКИН

ПОЧЕМУ НЕ ВЗОШЛА ЗВЕЗДА ИВАНА ПУШКАРЁВА?

Начну с того, что осенью 1972 года я пришёл из армии с твёрдым намерением посвятить себя литературе. О том, где проводятся занятия городского литературного объедения, я узнал из объявления в городской газете «Знамя коммуны». Это произошло в январе 1974 года. Занятия проходили в одном из редакционных кабинетов. Проводил их журналист и литературовед Игорь Викторович Власов. Хотя руководил литературным кружком Василий Старцев, который был редактором многотиражной газеты Электровозостроительного завода «Вперёд». Власов был у него заместителем, но вёл занятия бессменно Игорь Викторович. И не помню, чтобы хотя бы раз они не состоялись, разве что по каким-то обстоятельствам мне самому приходилось их пропускать. И все справедливо считали, что потенциальным руководителем является не Старцев, а Игорь Викторович.

На первом же занятии я и познакомился с заводским поэтом Иваном Пушкарёвым. Он был чуть выше среднего роста, голубоглазый, с лёгким ироничным прищуром, с прямым носом, плечистый, и оттого казался коренастым. В то время Иван Григорьевич уже регулярно печатался в нэвзовской многотиражной газете. Его стихи я впервые прочитал ещё задолго до нашего непосредственного знакомства в городской «Знамёнке». Подборка стихов привлекала неподражаемым тонким лиризмом и мелодичностью. И так совпало, моё первое знакомство с городским литературным объединением произошло, когда обсуждались его стихи. На том занятии я встретился с человеком, которого хорошо знал, когда ещё до армии занимался в Народном театре при городском Доме культуры. Театральным кружком тогда руководил Иван Фёдорович Донник. Он был высокого роста, слегка сутуловат, одно плечо немного выдавалось вперёд, умные тёмно-карие глаза с врождённой косиной смотрели пристально, тонкий нос в горбинку говорил о непреклонном бойцовском характере. От других его отличала принципиальность и стойкость взглядов. Наверное, из-за своей неуступчивости, он тогда не поладил с руководством Дома культуры и перешёл работать во Дворец культуры НЭВЗа, куда за ним потянулись почти все участники из прежнего театрального кружка, которые считали, что Донника (такого свойского, компанейского, романтически настроенного), просто выжили. Но некоторые потом вернулись, поскольку Иван Фёдорович сменил сцену на многотиражную газету. Что же касалось меня, то я понял, что театр не для моей органики и решил попробовать себя на литературной стезе, начав уже тогда писать стихи, зарисовки, этюды, первые рассказы, которые никому не показывал. И вот такая неожиданная встреча…

Иван Донник и Иван Пушкарёв были старше меня – первый лет на десять, второй – на четырнадцать. В моих представлениях, если судить по газетным публикациям, первый заявил себя как интересный журналист, а второй виделся уже вполне состоявшимся поэтом. Я признавал его даже маститым. Но так не считал Донник, который сам писал не только детские стихи, пьесы, рассказы, он успешно занимался, как я уже сказал, и журналистикой. А пьесы даже ставились в театре, кажется, на Урале. Позже он стал по-настоящему профессиональным журналистом, заочно учился в ростовском госуниверситете…

Всех, кто присутствовал из участников на том моём первом занятии, из-за давности события, назвать не могу. Назову лишь Михаила Лаврова, Валентина Склярова, уже упомянутого Ивана Донника, Ивана Пушкарёва, Игоря Власова, Анатолия Озерова. Разумеется, были также и женщины, но их фамилий, к сожалению, почему-то не запомнил. С Пушкарёвым за редакционным столом сидел сотрудник многотиражной газеты «Вперёд» Евгений Иванович Пятин. Когда заводской поэт прочитал новую подборку стихов, началось обсуждение, которое проходило, на мой взгляд, разноречиво и очень бурно. Однако Донника поддерживали немногие. Да и не все решались столь эмоционально, как Иван Фёдорович, высказывать своё мнение о творчестве Пушкарёва. Его напевная и мелодичная манера чтения, выдавала в нём истинного поэта, а у кого-то, может, даже и зависть. А иначе и быть не могло, так как он был лишён всякой нарочитой позы и рисовки. Я считал, что поэт так и должен читать. Его стихи мне казались почти совершенными, но так не думал Иван Донник, который этак по-Белински неистово разносил в пух и прах почти все его стихи, отказывая ему в оригинальной «поэтической образности и идейности». Впрочем, Донник критиковал в таком же духе всех, кто осмеливался выносить на обсуждение своё творчество. И он считал, что на это имел все права, так как был теоретически подкованным, эрудированным, следившим за современным литературным процессом и потому критиковал кого бы то ни было, как говорится, по полной программе.

А поскольку идеология тогда в творчестве литераторов играла главную роль, то с этой позиции Донник полагал, что как раз стихам Пушкарёва не хватало полного отражения современной (читай социалистической) действительности. И, думаю, совершенно несправедливо и даже надуманно уличал его в «есенинщине», то есть будто бы тот сознательно следовал его традиции, а то и подражал великому поэту. У меня же никаких ассоциаций с творчеством Есенина никогда не возникало, наоборот, я видел в поэзии Пушкарёва лишь близкую с ним манеру. Хотя даже не было и этого, просто Иван постоянно находился в поиске своей интонации, своего голоса. И за музыкальностью и ритмами стихов чётко слышалась проникновенная лирическая интонация Пушкарёва. И это у него получалось превосходно. В его стихах даже улавливался спокойный, не конфликтный характер автора. Его внешность, если так можно сказать, его голос, даже подходили к его стихам, что отмечали многие его почитатели.

В полемику с Донником вступал Евгений Пятин, который был не только другом Пушкарёва, но и горячим ценителем его поэзии. Насколько помню, с Донником Пушкарёв никогда не был дружен. И не оттого, что тот всегда наскакивал на него, просто они расходились идейно. Пушкарёв, конечно, был в курсе современной литературы, но по начитанности, заметно уступал Доннику. И вместе с тем Пушкарёв превосходил своего оппонента поэтическим даром, он, безусловно, среди участников литобъединения был самым даровитым, не раз участвовал в областных семинарах и уже публиковался в коллективных сборниках. Но тогдашние ростовские поэты считали, что он остановился в творческом развитии, якобы этому способствовали ранние публикации стихов, что возомнил себя уже состоявшимся поэтом, для которого теперь не обязательно было повышать уровень стихов ни духовно, ни теоретически.

Но это было абсолютно не так, ему претило какое-либо зазнайство; Пушкарёв не был самоуверенным и самонадеянным. Всё обстояло значительно проще: его талант превосходил поэтов областного центра. И скорее всего в нём видели серьёзного конкурента, наверное, те же А. Гриценко, Н. Скребов. Не буду сюда причислять Е. Нестерову…

На том памятном семинаре в заключение обсуждения стихов Пушкарёва выступил И.В. Власов. В отличие от Донника Игорь Викторович критиковал объективно. Сначала он говорил, что нельзя по-кавалерийски рубить стихи талантливого поэта, он хвалил его поэтику, темы стихов, отмечал рифмы как удачные, так и неудачные. А под конец мог и согласиться с предыдущими критиками и не соглашаться. Власов умел уравновешивать отношения между критиками и поэтом…

В конце 70-х годов Пушкарёв готовил книгу стихов, и, казалось, она должна была вот-вот появиться. Но, увы, при его жизни этому, к сожалению, не суждено было сбыться. Впрочем, в дальнейшем так оно и произошло.

Запомнилось ещё две встречи с ним. В начале февраля 1974 года в Доме культуры посёлка Ключевой прошёл литературный вечер, на котором, помимо И. Донника, М. Лаврова, Е. Пятина, А. Смольского, и ещё кого-то, выступил также и Пушкарёв. Все выступления прошли по-своему интересно, тем не менее Иван Григорьевич читал свои отличные стихи так проникновенно, так эмоционально, что не возникало сомнения в его самобытном таланте. После вечера я поговорил с Иваном Григорьевичем о его выступлении и прекрасных стихах, он пригласил к себе в гости. Я попросил своего приятеля, у которого была машина, чтобы свозил меня к знакомым: поэту Пушкарёву и журналисту Пятину. Он согласился. Сначала мы ездили по его делам в Ростов-на-Дону. В тот день стоял густой туман, по такой погоде ехать было весьма опасно. Просёлок был грязным, на колёса налипали комья мокрого грунта, и машину иногда коварно бросало из стороны в сторону, колёса гальмовали, отчаянно и надрывно, пыхтя паром, ревел мотор. Лобовое стекло и кузов были облеплены грязью. Когда выбрались на асфальт, старенький «Москвич 401» пошёл плавно и ровно, и только временами подпрыгивал на неровном шоссе. Туман стал было рассеиваться, как вдруг начал снова наплывать серой завесой. На пятьдесят метров уже невозможно было разглядеть приближение встречного транспорта. А какой мог идти разговор в такую погоду об обгонах. Но мой приятель до отчаяния был лихой парень, обгоны его только веселили. Он задорно, с прыгавшими в глазах бесенятами, посмеивался, когда я просил его прекратить обгонять идущие впереди нас машины.

Он мчался сквозь туман со скоростью восемьдесят километров в час, встречные машины вырывались точно из чёрного туннеля с включенными ближними и дальними фарами. Но и они совершали обгоны, точно водители соревновались по части смелости.

В Ростове мы были уже часов в десять утра. Помотались по городу часа два и, сделав все дела, направились в обратный путь. С приятелем меня связывала увлечение поэзией и литературой. Помню, по авто-радио была передача об Эдит Пиаф, рассказ о жизни и творчестве певицы сопровождался её исполнением песен. В два часа пополудни мы уже были в Новочеркасске; романтическое настроение, созданное пением великой француженки, и эта дорога, окутанная туманом, и встречные машины с зажжёнными фарами, и стекавшие по лобовому стеклу капли сырого тумана, и мокрые голые лесополосы по обе стороны шоссе, и чернеющие за ними еле заметные поля с белыми пятнами снега – всё это мне казалось в тот день чем-то необыкновенным и необычным.

Туман, однако, и не думал расходиться. Мы поехали в посёлок Молодёжный. Иван Пушкарёв работал на заводе электросварщиком. Жил в общежитии, было ему тогда около сорока лет. Принял он нас весьма радушно. Он сказал, что скоро должен прийти Евгений Иванович Пятин. Иван Григорьевич (я называл его по отчеству, хотя он этого не требовал от меня) спросил, привёз ли я стихи, как он просил несколько дней назад: «Непременно привози, не стесняйся», – и когда я сказал, что стихов хороших у меня нет, он заговорил как бы успокаивая: «Я ж тебе говорил, что мне нравится помогать молодым. У тебя должны быть хорошие стихи». Почему он так думал, я не спрашивал.

Впрочем, мне казалось, он хотел быть просто вежливым и не больше. Но в то время я ещё не знал, что он действительно любил опекать начинающих. Меня тогда, ещё без достаточного житейского и творческого опыта, интересовало то, как долго вынашивает стихи, как их пишет, при каких обстоятельствах рождаются замыслы и что служило толчком к их написанию, и как достигается мелодичность, стройность и образность стиха? Он отвечал, что этого он и сам толком не знает, вот пришло какое-то чувство, вот произошло какое-то событие, создалось настроение и складываются слова в строчки и оформляются рифмами. Обычно стихотворение как бы само просится из души.

По нашей просьбе Пушкарёв долго читал свои стихи, его уже привычная напевно-протяжная, ни на кого не похожая манера, приводила меня в неподдельный восторг. Но он не любил ни комплиментов, ни явного захваливания; и всегда был не доволен собой и творческим результатом. Пушкарёва отличала скромность и порядочность, на грубую критику никогда не отвечал злой отповедью. И даже казалось, что он не мог вообще злиться, а тем более интриговать. Он был терпелив и по-философски мудр, чего я нисколько не преувеличиваю. Только очень жаль, что о поездке к Пушкарёву и встрече с ним я сделал краткую дневниковую запись и не записал подробно то, о чём мы в тот день конкретно беседовали. И главное, тогдашними воззрениями на жизнь мы полностью сходились, наивно веря в светлое будущее, о чём теперь было стыдно вспоминать, как нас всех жестоко обманули в самых лучших ожиданиях.

Между прочим, Иван прочитал стихотворение «Дождь», которое, думал ли я тогда, что когда-нибудь напечатаю в журнале, как и другие подаренные мне им оригиналы, которые храню уже почти сорок лет. Без сомнений недруги ему завидовали, замалчивали, и нарочно принижали его творчество, низводя несправедливо до подражательности известным классикам. А ведь у него изначально сложилась своя поэтическая интонация.

По нашей просьбе он прочитал много стихов. Но тут с молодым человеком пришёл Евгений Пятин. Пушкарёв оборвал своё задушевное чтение, решив уделить гостям внимание. Мы встали для приветствия. До того как в комнату вошли Пятин со своим товарищем, они, видно, по дороге к общежитию о чём-то страстно спорили. У обоих оживлённо сверкали глаза, а при виде нас Пятин издал восторг. Он ни с того ни сего бросился меня обнимать. И тотчас я почувствовал, исходивший от него запах спиртного.

Приятно было находиться среди людей душевных, искренних. И ни кто-нибудь, а именно Пушкарёв подкупал каким-то особым обаянием и теплотой, как тогда я писал в дневнике, «окружал рабоче-поэтической простотой и доступностью». Да, не побоюсь повториться, ему претила всякая рисовка, кичливость, чванство, как это можно было наблюдать среди тогдашней творческой интеллигенции.

Помню, ещё полтора месяца назад Пятин приглашал меня приехать к ним в общагу в воскресенье. Поэтому в тот день нас не ждал, хотя несколько дней назад мы обещали приехать, договариваясь на воскресенье. Но мы пожаловали в пятницу, так как уведомляли, что можем прибыть и раньше. Если Пушкарёв всякому виделся мужественным, волевым и добрым человеком, то Пятин по своей натуре был сентиментальным, что слышалось в его жалостливо-чувствительной интонации. И тут он вдруг вспомнил о своём приглашении полуторамесячной давности, заговорил с неподдельной обидой, дескать, обещал да не приехал и почему я так долго не появлялся и ему даже не звонил? Я невольно был польщён его таким трогательным вниманием, точно я был его близкий родственник. А ведь в первый день нашего знакомства он действительно просил, чтобы я, не откладывая ни на день, обязательно приехал.

Ещё бы не быть польщённым, так как в своей жизни я тогда впервые познакомился с профессиональным журналистом. А люди этой необычной профессии мне представлялись окутанными романтическим ореолом, что они незаурядные, честные, благородные, обладающие всесторонними знаниями жизни и общества, а также высокопорядочные, необычайно интеллигентные и передовые люди своего времени. Соответствовал ли Евгений Пятин моему идеалу, я тогда не задумывался. Но хорошо помню, что в отношении Пушкарёва не возникало ни одного сомнения, что он ненастоящий поэт, а только из себя воображает такового. Одевался он без всякого модного изыска и тем более не использовал никакие внешние атрибуты для создания образа незаурядного поэта. Он просто был им от рождения по складу своей души и обаятельной натуры.

Евгений Иванович представил нам своего спутника. Это был на вид приятный двадцатисемилетний мужчина с интеллигентной внешностью. В нём виделся уверенный в себе человек, которого можно определить такими словами: «Учти, я о тебе всё знаю, не укроешься!» Молодой человек, высокий и стройный (имени его не запомнил), оказался заводским художником. Для себя и своих друзей он писал картины в нетрадиционном направлении. Когда он говорил, то казалось, что он будто проглатывал слова, как бы нарочно недосказывая их. И вот мы были познакомлены, начался разговор об искусстве, что-то премудрое зачитал Художник с энергичным умным лицом. Его разговор мне был не совсем понятен. «Абстракционист!» –– назвал его Евгений Иванович невысокий, пухленький с весёлым лицом и круглыми небольшими карими глазами. Этот художественный метод мне, воспитанному на марксистко-ленинской эстетике, тогда представлялся в искусстве враждебным направлением, оторванным от реальной жизни, и только широко распространён на западе. Ведь тогда господствовал исключительно социалистический реализм, который в то время я тщетно пытался освоить.

Дальше разговор перевёлся на поэзию, Пушкарёву предложили читать свои стихи. Все с упоением слушали. Как-то за разговором художник увидел в окно какого-то парня и живо того зазвал к нам. Тот послушно зашёл. Хотя Евгений Иванович на это возразил, мол, зачем. Но Художник настоял, дескать, пусть зайдёт, это мой друг. На вид это был совсем молодой парень. Художник пояснил, что его друг прошёл отличную школу жизни: бывший рабочий, а теперь студент, учится в кузнице инженерных кадров, то есть НПИ. И, как сказал он, студент был выходец из рабочей семьи, чем как бы подчёркивал значимость всех трудностей, которые выпали на его долю. Из-за длинных да ещё не мытых спутанных волос его можно было вполне отнести, к таким представителям западной молодёжи, как хиппи. Художник же счёл нас успокоить, что он вовсе не хиппи, а просто несколько люмпенизированный субъект ...

Здесь я сделаю отступление. Не успев вступить на литературную стезю, я задумывал написать роман о том, как строился и основался наш хутор Киров, почему люди срывались с обжитых мест, уезжали к чёрту на кулички? Но в силу отсутствия опыта, книга мне тогда не удалась. Свой замысел я отложил надолго, и принялся обдумывать современный роман о молодом педагоге, который сплачивает в дружный коллектив уличных ребят. Но как задумывался, этот замысел мной полностью не воплотился – не хватило жизненного опыта. Так что написанный роман я сжёг, как неудачную попытку выразить тогдашние семейные и социальные проблемы. Хотя сжигал и позже. В те дни я решил, что надо писать только о положительном, и тогда перо тебе непременно повинуется, ты подчинишь все свои помыслы только этому. Но жизнь наша вовсе не как накатанная дорога, а полна каверзных лабиринтов и противоречий. Так я тогда думал, и что меня интересовало, я спрашивал у Пушкарёва. Он отвечал примерно так. «Стоит только убедиться, что жизнь сложна и противоречива, то и приукрашивать её нет смысла по той самой причине, что она противоречива и довольно сложна. А наша литература создаёт действительность во многом отличную от настоящей, в достижении поставленной цели она использует социалистический реализм, который требует во всех проявлениях умеренно правдиво отражать эту самую «противоречивую жизнь», не подрывая социалистической идеологии».

Я соглашался с ним только отчасти, думая, что мы живём как бы в двух реалиях: одна – это социалистическая действительность, другая существует, как бы вне первой. Её невозможно отражать в литературе такой, какой она является на самом деле. Но тогда я ещё не создал ни одной малой и крупной вещи, упражняясь лишь дневниковыми записями, позволяя себе писать лишь о том, что считал нужным и не писал, о чём было нельзя. Вот я и писал как раз о том, о чём хотелось. Но как раз без той правды, которая нас окружает, а ведь грешно писать не о том, что составляет всю сложность жизни, которая несёт в себе отрицательные и положительные явления. Впрочем, тогда я в этом ещё глубоко не разбирался.

Я думал, что в своих стихах Пушкарёв настолько искусно поэтизировал отношения людей, настолько поэтизировал сложности жизни, вот потому они так задевают все струны твоей души. Вот так и надо писать! Но тогда, в начала своего пути, я пока ещё не мог самовыразиться ни в прозе, ни в стихах…

Переговорив о том о сём, было решено собрать стол, для чего сложились и кому-то предстояло сгонять в магазин. Жребий указал, что это должен сделать Студент. И пока он бегал между нами завязался разговор о литературе и её роли в жизни человека. Затем Пушкарёв продолжал читать стихи. А когда кончил, стали просить меня, чтобы я прочитал свои вирши. Они у меня были, но я их никому не показывал, а свои друзьям отвечал, что наизусть их не помню. И наотрез отказался опозориться примерно такими простодушными строками: «В поле ветер склонился, дует свежий ветерок, и далеко мне мниться чей-то огонёк». Или: «Серый свет течёт кварталом, и мокнет под дождём асфальт, машины бегут одичало, куда бегут – невозможно понять…»

Видя, что я лгу, Художник сказал, дескать, незачем скромничать. Не надо бояться читать своё, наоборот, давай стихи всем и читай сам, тебе так легче будет писаться. И дальше он продолжал: «Тебе укажут на твои ошибки, научат подходить критически, и тем самым будут помогать разбираться в твоём творчестве. И находи свою тему и выстрадай её. И обретай свой почерк и стиль. Вот у меня, думаешь, всё идёт гладко? Да ни черта! Я не могу докончить картину и верить своему замыслу, пока кто-нибудь из знакомых или посторонних не увидит её, и тогда глубже видишь свою сверхзадачу. Я вижу её другой, а зритель по-своему. Или вот доработаешься до того, что тебе кажется, что картина не отвечает полностью твоему замыслу. И ты мечешься, мечешься, ищешь настойчиво идею для воплощения замысла. Но, в конечном счёте, она должна показывать единство темы, идеи и композиции. И в этом мне должен помочь зритель. То же самое у поэтов и писателей…». Но тут его перебил Пушкарёв и начал: «Да-да. Сначала наброски, затем воплощение своего замысла. Потом шлифовка и только тогда рождаются стихи. Я тебе уже об этом сегодня толковал». И на этом умозаключении он умолк, показался мне усталым. Но тут снова начал художник тоном наставника: «Так что стихи, рассказы, не бойся читать всем и что осмеют…».

В это время пришёл Студент, за разговором мы даже не заметили как он молча сел и слушал. Тут же разговор принял другой оборот. Пододвинули стол ближе к кровати, так как не хватало стульев. Студент и Художник сидели на кровати. А все остальные уселись на стульях. Разливал по старшинству Пушкарёв. Мой приятель отказался от спиртного. Ему предстояло вести машину и все согласились с его доводом, и во всё наше пребывание в гостях у поэта и журналиста больше ему не предлагали.

На столе из закуски было сваренный в мундире картофель да малосолёная селёдка, нарезанная кусочками. Пили вино гранёными стаканами. За выпивкой разговор ещё более оживился. Тон задавал Евгений Иванович, поведя сентиментальный рассказ о своей первой учительнице… Но его часто перебивали Художник и Студент, говоря на перебой о значении в жизни человека начальной школы. Вставлял степенно своё слово и Пушкарёв. Евгений Иванович обижался, что ему не давали дорассказать и призывал к хотя бы элементарной вежливости. Затем заговорили о современном литературном процессе и его значении в жизни начинающего писателя. И весь пафос Художника сводился к одному: современная литература довольно слабая, что сейчас нет таких книг, которые бы сильно трогали и наводили на раздумья. Его доводы меня не устраивали, я говорил, что, наоборот, у нас есть такие книги, которые глубоко отображают действительность и помогают разобраться в жизни, называя В. Астафьева, Е. Носова, В. Белова, Ф. Абрамова, Ю. Бондарева, В. Тендрякова, С. Антонова, Ч. Айтматова и ростовских – М. Шолохова, А. Калинина, В. Закруткина, А. Бахарева, П. Лебеденко, Б. Изюмского др. Спорили мы долго. И только Пушкарёв сидел как бы безучастно. Это говорило о том, что он не был ни скандалистом, ни ярым спорщиком, он просто был поэт, обаятельный, душевный человек…

Не помню, в какой из дней, ближе к вечеру, я пригласил И. Пушкарёва и Е. Пятина к нам в гости, и мы с моим приятелем В.М. поехали в хутор Киров, который находился в семи километрах от Новочеркасска. Погуляли по единственной улице. Пушкарёв рассматривал подворья, интересовался историей хутора, который основали беженцы в годы коллективизации. Откуда он был сам родом, я не спрашивал, хотя знал по его стихам, что по духу и воспитанию он сельский. Но свою судьбу навсегда связал с городом. Мы сфотографировались на память, прошло с тех пор около сорока лет, что видно и по чёрно-белому снимку плохой печати…

Встречались мы с ним ещё несколько раз, теперь я бесконечно сожалею, что это происходило так редко. У меня уже была семья, он жил в заводском общежитии микрорайона Соцгород. На занятиях литобъединения бывал уже реже, думаю, не оттого, что достиг предела мастерства, просто, как поэт, он уже сложился. Иван Григорьевич всегда терпеливо выслушивал несправедливую критику. Литобъединение, как он считал, уже не способствовало его творческому росту, поскольку литературный уровень самих руководителей не превышал его творческую индивидуальность.

22 января 1980 года на областном выездном совещании в редакции «Знамени Коммуны» обсуждали стихи из уже подготовленной к изданию им книги стихов. Я приведу здесь дневниковую запись о том поэтическом семинаре Ростовской писательской организации.

«В просторный кабинет главного редактора В. Михеева собралось до сорока человек. В редакции было необычайно оживлённо, что подчёркивало празднично-торжественную обстановку. Когда наши все собрались, ростовчан ещё не было. Кто-то пришёл с улицы и сказал, что они уже приехали и стоят возле машины.

– Так зовите их, Игорь Викторович, – сказал Василий Старцев.

– Скребов пошёл перекусить, – ответил тот же голос, – он прямо с работы.

Пока ростовские поэты поднимались, в кабинет сносились стулья. А. Гриценко, И. Долинского я уже видел раньше в Ростове, а вот Н. Скребова и Е. Нестерову впервые. Долинский был невысокого роста, коренастый, с пышными седеющими чёрными волосами, чёрными подвижными глазами. Скребов был высок, с гладко зачёсанными назад тёмными волосами и как-то смешно улыбался. У него лицо скорее актёра-комика, чем поэта. Гриценко был полноват. Он выглядел здоровым, свежим, выхоленным, глаза у него были этакие, что ли сверлящие. Мне казалось, они все смотрели на нас, начинающих, с этакой ироничной снисходительностью.

Елена Нестерова была с короткой стрижкой из чёрных крашеных волос и выглядела моложаво. В её хорошеньком миловидном лице виделось что-то удивительно детское. А тёмные глаза рассматривали окружающих с каким-то даже повышенным любопытством.

Пожалуй, из этих поэтов я отдавал предпочтение только Елене Нестеровой, поэзия которой идёт не от созерцания, а из сердца. Её взволнованная и трепетная интонация была мне всегда близка. И вот все собрались в кабинете главного редактора газеты. А. Гриценко был в качестве председателя выездного семинара, он представил своих коллег и рассказал о каждом вкратце. Затем он попросил Власова познакомить ростовскую делегацию с членами городского литобъединения. В первую очередь он назвал И. Пушкарёва и В. Склярова, третья участница обсуждения Т. Лазарева от научно-проектного института была в служебной командировке.

Открыл семинар А. Гриценко, он был председатель. Первому предложили поэтическую трибуну Ивану Пушкарёву. Он читал плавно, мягким нараспев приятным бархатным негромким голосом. После того, как Пушкарёв прочитал свои стихи, Гриценко предоставил слово членам литобъединения тем, кто пишет стихи. Мне так хотелось выступить, что я нетерпеливо ёрзал на стуле. Поочерёдно выступающие стали говорить своё мнение о только что прозвучавших стихах и все единодушно расхвалили нашего поэта. Но это не понравилось Елене Нестеровой, она сказала: «Все пропели дифирамбы, а ведь критиковать есть за что». После её слов я остыл, хотя мне было обидно, что она так сказала даже с некоторой иронией. Я всегда принимал стихи Пушкарёва положительно, и так разволновался, что боялся проронить и слова, поскольку был и остаюсь непубличным человеком. С Пушкарёвым к тому времени я был знаком больше шести лет, но встречались уже редко. И стихи его появлялись в печати уже нечасто. И вот я думал, наверное, за эти годы он несоизмеримо вырос с теми годами, когда мы виделись чаще. Однако я был огорчён и даже несколько разочарован, поскольку его творческий почерк почти не изменился, интонации остались всё те же, исконно его.

А какими они должны были стать? Сейчас, когда с того семинара прошло тридцать два года, я думаю иначе. Стихи его стали глубже, интонация изменилась. Но почему-то критики всегда ждут какого-то необычного преображения поэта…

А тогда после критических (и порой резких и несправедливых) выступлений ростовских поэтов, я отчасти с ними в душе соглашался. Просто хотелось, чтобы Пушкарёв расписался во всю мощь своего таланта, так как, думалось, что себя он сдерживал, чередуя, если, так можно выразиться, мажорные и минорные тона. На обсуждение он представил такие стихи: «В отпуске», «После отпуска», «Тропа» и другие. Нет, не все стихи подвергли разносной критике, а только какую-то часть. Но и время тогда было не сегодняшнего дня. Отмечали в стихах бесспорные удачи автора, которых было значительно больше. Ведь от поэтов всегда ожидали какого-то наивысшего взлёта. А нужен ли он был тогда, если не все темы поощрялись цензурой и критикой?

Обсуждение проходило интересно, живо и с огоньком. Итог был такой: в коллективный сборник включим, тогда как авторскую книгу надо подождать. А что касалось всего творчества И.Г. Пушкарёва, это было несправедливое решение. Не издание авторской книги, которая того заслуживала, не идёт на пользу любому состоявшемуся поэту и прозаику.

После перерыва слово дали Валентину Склярову. В отличие от Пушкарёва (стихи которого подкупали искренностью, наряду со светлой печалью, а то и драматическими и трагическими нотами, тонким лиризмом), тематика и палитра стихов Склярова была иная, то есть интонация наводила на грустные размышления, что в жизни не всё благополучно, как это благополучие было заметней в стихах Пушкарёва. Хотя немалый интерес у Склярова вызывали такие стихи, как «Старик у моря», «Костюм» и др. У Склярова в отличие от тонкого лиризма Пушкарёва, преобладала философская лирика и внутренний драматизм почти в каждом стихе. К тому же стихи Склярова привлекали сюжетами, мрачными тонами и даже трагизмом, что особенно было заметно в стихотворении «Старик у моря». Можно бы подробней поговорить о стихах обоих поэтов, но без самих текстов судить о них трудно.

Подытоживая сказанное, невозможно не напомнить, в какое время проходил поэтический семинар, когда была цензура, когда в стихах поэтов должны были преобладать исключительно светлые и оптимистические тона, а не упаднические настроения.

Склярову по части техники стиха досталось больше, чем Пушкарёву, у которого мастерство было во многом выше и зрелей. Отмечали, что у Склярова слабая рифма, мол, нельзя рифмовать глаголы. В этом случае приводили примеры из А. Блока, у него глагольные рифмы незаметны из-за внутренней мелодии стиха. И ещё отмечали, что Скляров не столь выразительно прочитал свои стихи, то есть не оттенил их свойственной ему интонацией.

Что же касалось манеры чтения Пушкарёва, то Д. Долинский отметил, дескать, нечасто встречается гармония стиха и голоса поэта. И при чтении самим поэтом его стихи выигрывают, если даже техника стиха не на высоте и т.д. Но как раз последнее не относилось к творчеству Пушкарёва. И не делает чести тем, кто при жизни поэта из-за порой предвзятого к нему отношения не издал ни одной его книги. А теперь ясно: его просто преднамеренно не пускали к массовому читателю. А может, и побаивались его – непохожего ни на одного местного поэта, да что там, смею утверждать, по таланту, он превосходил тогдашних даже некоторых известных советских поэтов.

К сожалению, как я уже упоминал, мы всё реже встречались, одна случайная, но оттого такая радостная встреча в городском парке запомнилась тем, что Иван Григорьевич был неразговорчивым, а то и грустным, о творчестве говорил неохотно. Я постеснялся спросить, когда же всё-таки выйдет его книга. И не осмелился спросить потому, что из скромности он мог и не ответить или просто свести ответ к грустной шутке...

После скоропостижной и преждевременной смерти И.В. Власова осенью 1984 года я перестал посещать занятия литобъединения. Уже тогда чувствовалось, что при тотальном дефиците всего и вся в обществе назревали неизбежные социальные перемены. Уже было не до литературы. А вскоре я уехал из Новочеркасска на постоянное жительство в Брянск. И спустя много лет узнал о трагической гибели 23 декабря 2000 года замечательного человека и поэта Ивана Пушкарёва. Но его стихи, думаю, останутся навсегда в истории поэзии Донского края и будут также радовать почитателей его творчества. Однажды он подарил мне с десяток машинописных страниц со стихами из своей не состоявшейся книги. И тогда я не знал, что минуют десятилетия, и я издам подборку его мелодичных и прекрасных по смыслу стихов в журнале «Новый литератор».

Позже я узнал, что инженер Новочеркасского электровозостроительного завода, журналист Виктор Семёнович Бессарабов, будучи горячим поклонником творчества поэта-земляка, спас почти всё его творческое наследие от гибели. И несколько лет готовил произведения к выходу в свет. Виктору Семёновичу удалось издать посмертных три книги стихов Ивана Григорьевича Пушкарёва («Колея» 2006, «Рождение звезды» 2009, «Осень жизни» 2011). Разумеется, изданные при финансовой поддержке родного для поэта НЭВЗа, на котором Иван Григорьевич проработал электросварщиком около сорока лет.

Каким был в жизни новочеркасский поэт, Виктор Семёнович рассказал такой случай. Когда Ивану Григорьевичу подошла очередь на получение квартиры (он всю жизнь был неженатым и жил в заводском общежитии) и женившемуся своему другу пожертвовал свою квартиру. А ростовские литначальники не без цинизма намекали, дескать, ты, Иван, с хорошим рабочим заработком, а мы профессиональные писатели живём только на гонорары. И отодвигали его очередь выхода первой книги, и, как видно, из очерка, морочили ему голову, дескать, погоди, созрей до конца как поэт, и тогда дадим тебе зелёную улицу. Но, при жизни замечательного поэта, зелёный свет его стихам литчиновники так и не включили, заботясь только о своих очередных книгах.

К 75-летию поэта И.Г. Пушкарёва В.С. Бессарабов подготовил книгу «Избранное». В Новочеркасске при ДК НЭВЗа работает литературное объединение им. И.Г. Пушкарёва. Его друзья хлопочут о том, чтобы участок на заводе, где он работал, также носил бы его имя. И от себя добавлю: он достоин и того, чтобы в Новочеркасске появилась и улица с именем Ивана Пушкарёва.

С В.С. Бессарбовым осенью 2012 года мы побывали на могиле поэта. Она запущена. Ухаживать за ней постоянно некому. Да и памятника хорошего не установлено, а пора бы. После смерти поэта прошло уже почти тринадцать лет…

Сентябрь 2012 года

г. Брянск