Четыре истории о ветеранах

Певец поет: «Дни и ночи у мартеновских печей не смыкала наша Родина очей», – и мы испытываем удивительное, волнующее чувство: воспет подвиг! Но те, что стояли у печей, чувствовали только бесконечную усталость. Мы слышим: «Вставай, страна огромная», ‒ и слезы наворачиваются на глаза. 

Но что было в жизни? В тылу ‒ ужасные лишения, голод, непосильный труд. На фронте – грязь, пот, надрывные усилия, терпение тысячи неудобств... И смерть со всех сторон – совсем не парадная, порою даже не от пули, а от гангрены или туберкулеза. Что же тут прекрасного?

Что прекрасного в том, что человек, защищая товарищей, кинулся на амбразуру, и земля вокруг усеялась ошметками его тела? Почему поэты воспевают подвиги, а люди слушают их и воодушевляются?

Потому что способность человека к подвигу – не от мира сего. Это свидетельство бессмертия души, это прорыв от животного и эгоистичного ‒ к Божественному и святому. К вечности, к Небесному Царству. 

Если душа волнуется, соприкасаясь с героизмом, значит, Господь тихонько напоминает, что все наши большие и малые самопожертвования – не серые будни, а прекрасные подвиги. И, в отличие от людей, Бог не оставит их без награды.

Истории, которые мне хочется привести здесь, настоящие.

* * *

За фронт Бог простил многое

Одна женщина поделилась воспоминанием детства: сосед вернулся с фронта, прожил лет семь и умер «от ран». На сороковой день приснился улыбающимся. Девочка во сне спрашивает:

– Дядя Сема, как ты живешь?

– Слава Богу, теперь хорошо!

Немного помолчал и добавил:

– Когда я умер, Бог показал мне все мои грехи. Начиная с того, как я семилетним украл в чужом огороде репку, надкусил ее и бросил. Но за фронт Господь простил мне многое.

* * *

В алтаре

В один московский храм на День Победы пришел ветеран и попросил окрестить его «прямо сейчас». Священники все уже разошлись, сотовые телефоны тогда были редкостью, а расстояния в Москве неблизкие. 

Старику стали советовать договориться на завтра, но он очень просил именно сегодня. И, стесняясь, добавил, что ему во сне кто-то сказал: «Пойди сегодня же в храм и окрестись».

Списывать видение на праздники не было никаких оснований – ветеран выглядел совершенно трезво. Из уважения к его почтенному возрасту и боевым наградам стали обзванивать батюшек и дозвонились до одного. 

Он приехал, совершил над человеком таинства Крещения и Миропомазания и ввел его в алтарь, что полагается делать с каждым новокрещеным мужского пола. В алтаре старик перекрестился, поклонился и... умер.

Прожил он очень долгую жизнь. Жил по-разному, а умереть Бог сподобил его сразу после Крещения – в ангельской чистоте. И в самом святом месте храма. За какие заслуги? О том знает только Сам Всеведущий.

* * *

Сухорукий дядя Коля

Ее крестили Марфой, но все звали ее «тетя Маша». О покойном муже рассказала мне следующее.

Коля вернулся с фронта покалеченный – сухорукий. Мужик без руки ‒ какой работник? Сторожем да вахтером перебивался всю жизнь. Характера был кроткого, покладистого, но нередко выпивал. Она из-за этого сильно ругалась, и он старался сдерживаться.

Она ходила в церковь каждое воскресенье, он – реже. Но службы выстаивал и хотя бы раз в несколько месяцев исповедовался и причащался.

К старости заболел раком горла.

Теперь, если он и выпивал немного винца, она уже не ругала его, а только мягко журила, жалея. А он жалобно оправдывался: «Я, Марусь, немножечко выпью – мне вроде и полегче». Незадолго до смерти собрался с силами и сходил в храм – причастился.

Умер так: позвал ее с кухни в комнату и попросил побыстрее постелить ему что-нибудь на пол. Она решила, что ему душно, стянула на пол постель и побежала за водой. Когда вернулась в комнату, он стоял лицом к иконам.

– Коля, попей водички.

– Нет уж, все теперь, – непонятно сказал он. И с каким-то надрывом выкрикнул: «Господи, прими дух мой с миром!» Лег на постель на полу ‒ и умер без всякой агонии.

А она до конца жизни удивлялась – откуда он и слова-то такие взял?

Много позже в воспоминаниях одного летчика-фронтовика вдруг встретилось это же выражение. Он писал: случалось, так кричали горящие летчики в последние секунды жизни. И бортовая рация добросовестно передавала живым это предсмертное исповедание их веры.

* * *

«Отец Михаил, расскажи что-нибудь о войне»

Он служил диаконом в подмосковном храме, звали его отец Михаил. К старости у него начали трястись руки и голова, а голос превратился в дребезжащее блеяние. И он ушел за штат. Но служить ему еще хотелось. К тому же пугала одинокая старость. 

И тогда Господь послал ему священника, который пригласил его служить в своем московском храме, когда захочет.

Он чувствовал себя нужным, служил, когда не мешали стариковские болячки, и был бы всем вполне доволен, если бы не ревновал к молодому диакону.

О войне рассказывал охотно, но кратко. И эта краткость еще больше обнажала страшную суть фронтовых историй – ее видели даже мальчишки-алтарники.

– Отец Михаил, расскажи что-нибудь о войне.

– О войне-то? Ну ладно, слушайте. Вот: сидим мы в окопе. Я ему говорю: «Бог есть», а он мне: «Бога нет». Тут убило его. Осколок срикошетил в окоп... и его мозги мне – прямо в лицо. Вот ведь как бывает!

И ни блеющий голос рассказчика, ни его неуместные присказки не заслоняли трагедии происшедшего.

Он никогда не курил и не пил, даже на фронте, и говорил об этом с гордостью. И тут же простодушно сознавался, что свою пайку табака и водки менял на сахар.

Война могла всплывать в его памяти и по-другому. Вдруг задумывался и не к месту говорил:

– Вспомнил!

– Что вспомнил?

– Вспомнил: я как-то немца пленного нехорошим словом выругал. Пойду покаюсь.

И он шаркающей походкой отправлялся на исповедь. Ему не было еще семидесяти лет, но выглядел он дряхлым. И, наверное, не зря ревновал к молодому диакону, ведь далеко не все прихожане понимали, зачем настоятель держит этого «дребезжащего» деда.

Старенький диакон умер. Он не совершил никаких особых подвигов на войне, не сиял святостью. Но хочу верить, что Бог помянет его веру, помянет его многоскорбную жизнь ‒ и упокоит там, где обещал отереть всякую слезу от глаз человеческих.

Инокиня Наталья (Каверзнева)