Ещё один обзор Дмитрия Буянова на книгу социолога Славоя Жижека с Регнума: https://regnum.ru/news/society...
Мы недооцениваем силу обыденности. Самое вопиющее преступление и переворот, к которому притерпелись, забывается, становится естественным, а то и чем-то положительным. Человек может быть добрым и честным, но заниматься каннибализмом — если это обычай его племени. Мы слишком сосредоточены на “эксцессах” — и забываем о необходимости анализировать “слишком нормальное”, а потому постоянно упускаемое из вида. Именно этой проблеме и посвящена книга Жижека
Мы недооцениваем силу обыденности. «Ко всему-то подлец-человек привыкает»: самое вопиющее преступление и переворот, к которому притерпелись, забывается, становится естественным, а то и чем-то положительным. Философы ХХ века любили рассуждать о том, что в основе всякого Закона и государства лежит первичное беззаконие, насилие. То, что было не нормой, антинормой, бунтом, если ему удаётся захватить и удержать какое-то время власть, становится само самой разумеющимся.
Увидеть этот эффект можно при изучении истории и других культур. Дикий для нас каннибализм для какого-нибудь примитивного племени является обычным ритуалом. Исполняющий его человек может быть не только не «злым», но даже — искренне «добрым», честным, законопослушным.
Самое смешное, что, даже узнав в школе про все повороты и непостоянство истории, люди продолжают считать сегодняшнее состояние чем-то вечным: в 1970-е годы мало кто думал, что СССР рухнет; сегодня никто не рассчитывает, что может рухнуть капитализм. В итоге многие аспекты реальной жизни становятся для людей «фигурами умолчания», чем-то столь нормальным, что его не замечают. Однако, как было известно ещё Фрейду, вытесненное из сознания не перестаёт действовать: внутренние проблемы порождают симптомы, борьбе с которыми и посвящена сегодняшняя политика.
Анализу «слишком нормального» в сегодняшней жизни посвящена книга словенского культуролога Славоя Жижека «О насилии». Главный её тезис — в том, что мы слишком много внимания уделяем борьбе с «эксцессами», вспышками терроризма или беспорядков, экологическим и экономическим кризисам, и слишком мало — исследованию того «нулевого уровня», той «нормы», относительно которой мы всё это считаем.
Так, говоря говоря о насилии, Жижек выделяет три его уровня: субъективное (агрессивные действия каких-то людей, выходящие за норму), символическое (закрепленные в языке стереотипы господства, расизма и пр.) и системное («катастрофические последствия спокойной работы» нашей социально-экономической системы). Самым страшным, но и самым незаметным из них является третье. Как говорил Бертольд Брехт: «Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?».
Недооценка зла, заключённого в капиталистической обыденности, приводит мир к таким неразрешимым парадоксам, как «либеральный коммунизм». Так (в шутку) называли себя «прогрессивные» главы крупных корпораций (типа Билла Гейтса) и спекулянты-финансисты (типа Джорджа Сороса), претендовавшие на решение системных проблем капитализма, находясь в самом его сердце. Они хотели показать, что капиталист может быть «добреньким» и даже полезным для общества: борющимся за свободу и открытость против авторитаризма, меняющим мир, а не «просто продающим», социально ответственным, поддерживающим государство и т.д.
Для них, как и для большей части западного политического мира, не существовало системных проблем — только отдельные конкретные эксцессы, вроде голода в Африке, притеснения женщин на Востоке, терроризм. Решаются они, соответственно, не борьбой с мировым империализмом, а благотворительностью, войной за права меньшинств и «примирением сторон». Понятно, что для лечения этих симптомов нужно обладать властью и деньгами — так что бизнес «либеральных коммунистов» должен процветать ради всеобщего блага. Получается что-то из Твардовского:
Это вроде как машина
Скорой помощи идёт:
Сама режет, сама давит,
Сама помощь подаёт
Чтобы решить проблемы, нужны деньги и власть. Чтобы получить деньги и власть в рамках империалистической системы — нужно заниматься спекуляцией, ростовщичеством, давить и разорять конкурентов, эксплуатировать работников и ущемлять их права, лоббировать свои интересы и пр., и пр. Богатые могут давать деньги, чтобы сократить неравенство — но рост неравенства есть необходимое следствие самого капитализма, самого накопления богатств. Это явление даже не ново: Жижек отмечает, что уже в середине ХХ века Эндрю Карнеги завещал значительную часть своих денег на меценатство — хотя при жизни нанимал частную армию для разгона профсоюза.
Возможно, кто-то из этих «прогрессивных капиталистов» — искренний человек, желающий всего хорошего. Он просто добивается этого средствами, которые ему предоставляет капиталистическая система. И проблема здесь даже не в том, что капиталист использует данные ему инструменты «во зло». Проблема — в самой природе этих инструментов.
Аналогичная беда — с трещащей по швам толерантностью. Жижек отмечает, что многие системы нельзя примирить, оставаясь в их рамках и не затрагивая их структуры. Например, невозможно обеспечить мирное сосуществование религий (например, христианства и ислама) на собственно религиозной почве: верящий в Христа не может в той же мере признать существование Аллаха. Парадоксальным образом две веры могут соединиться только на атеистической почве, когда с точки зрения системы в известном смысле нет разницы, какие боги существуют, и существуют ли они вообще. Так, в «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркс замечает: противоборствующие кланы орлеанистов и легитимистов, поддерживавшие разных кандидатов на монарший престол, могли действовать сообща только при республиканском режиме — но не при монархии, на почве которой их союз был невозможен.
Толерантность запутывает проблему: она призывает не трогать специфику, например, национальных религиозно-социальных систем, сохранять их и давать развиваться. Одновременно она пытается бороться с необходимым порождением этих систем, вроде угнетения женщин, представляя дело так, что это — лишь случайные «эксцессы», не имеющие ничего общего с неким «добрым, правильным» состоянием общества (например, с истинным исламом).
Фактически толерантность призывает дать национальным особенностям «свободу» — но только до тех пор, пока она устраивает носителей толерантности, т. е. капиталистические западные страны. При этом в ней всегда остаётся оттенок превосходства: более «развитые» страны мирятся с другими, рассматривая их немножко как дикарей, и учат их правильной свободе. А, как известно, если 30 человек назовут тебя лошадью — пора идти покупать сбрую. Когда Новый Орлеан (население которого — преимущественно чёрное) в 2005 году был затоплен из-за урагана «Катрина», у американских СМИ включился стереотип «чернокожие — значит преступления и хаос», так что журналисты стали раздувать слухи о массовых грабежах и изнасилованиях в затопленном городе. Хотя ничего подобного не происходило, эта «предвзятость» породила страх, власти начали перебрасывать в регион войска, что затормозило эвакуацию, а значит, сказалось на реальном положении чернокожих граждан. Жижек замечает, что даже если бы сообщения о беспорядках подтвердились, это не оправдало бы СМИ: проблема не в корректности высказываний, а в «испорченности» их источника.
Обратной стороной толерантности вообще является разжигание страха: мирное сосуществование столь разных систем и людей подразумевает, что они всегда держатся на приличном расстоянии, не лезут в «личное пространство» друг друга. Поэтому «уважение» к другому сопровождается ужасом от возможного вторжения, домогательства.
Единственное, почему толерантность хоть как-то держится — это реальная сила капитализма, делающая всё стандартным, универсальным, стирающая все границы. Разные культуры могли бы прийти в капитализме к мирному сосуществованию — но не благодаря своим различиям, а из-за единой экономической основы, подчиняющей эти различия.
Однако капитализм, в какой-то степени «объединяющий» мир, в то же время его разъединяет. Капиталистическая система поощряет свободную циркуляцию товаров (да и то — пока это соответствует интересам сильных стран; пошлины и барьеры встречаются здесь не менее часто), но возводит непроходимые стены для людей (иногда — буквально). Положение человека из страны первого мира принципиально отлично от ситуации в третьем мире; богатый — качественно другой, чем бедный. Даже такое «прямое» проявление всемирной свободы и глобализма, как миграция — находится под жесточайшим контролем. Ты ещё можешь въехать в бедное государство, но поездка в условные США, особенно для гражданина из третьего мира, — почти невозможна.
Жижек также считает, что капиталистическая система не порождает полноценной культуры, не создаёт явного объединяющего идеала или разработанной картины мира: она лишает человека человечности, относится к нему как к биологическому телу, вещи, и ставит его под механистичный контроль «нейтральной», «безыдейной» науки. С этим можно согласиться лишь отчасти: культ денег, власти и личного успеха стремительно обрастает соответствующей «оправдывающей» его идеологией, психологией и псевдонаукой. У него даже есть свои святые — шутка про «свидетелей Илона Маска» всё же довольно точна. Даже в Китае уже не чураются выставлять появление «национальных миллионеров» как положительное достижение в строительстве социализма.
В чём же выход? Жижек утверждает, что он связан с этой капиталистической «универсализацией». Объединяя народы и культуры в общую систему, капитализм создаёт для них и общие проблемы. Революция, освобождение должно базироваться не на союзе специфических культур, теснимых капиталом, а на объединении подавленных, эксплуатируемых и страдающих частей каждой из этих культур. Проблемы угнетаемых в чём-то похожи и во всех традиционных культурах, но при капиталистической универсализации они становятся почти идентичны — что создаёт почву для единой борьбы. При этом битва должна идти одновременно и против местной специфики (сложно отрицать, что в некапиталистических культурах тоже есть господство и гнёт), и против определённой универсальной системы, также построенной на господстве и гнёте.
Главное для Жижека — чтобы борьба эта вышла за рамки существующей системы, поставила под сомнение сами её основания, привнесла в мир нечто совершенно новое. Эту новизну культуролог связывает, по сути, с ролью рядовых граждан в политическом процессе. Жижек считает, что не только действие в рамках существующей системы не принесёт результатов, но и действие вообще в любой системе господства (и государства) бесперспективно.
Так, если революционное насилие (в самом широком смысле) вызывается не внутренней потребностью (почти что иррациональной) масс, разрушающих старый мир, а приказом какого-то вождя или партии — это культуролог считает плохим знаком. Нельзя перекладывать ответственность (а значит, и право принимать решения) на кого-то другого, ответственным должен всегда оставаться народ.
Жижек здесь слишком полагается на стихийность, естественный процесс (хотя и критикует за это советский коммунизм). Позднее культуролог всё-таки признает роль авангарда, лидера или партии, помогающей «растормошить» народ. Это значит, что описанные процессы исключают пассивное выжидание, когда «капитализм выполнит свою миссию» по универсализации народов. Обыденность сильна. Кризисы системы — лишь шансы, возможности; если не будет того, кто ими воспользуется, поворота к лучшему не произойдёт.
Жижек предостерегает от поспешных, необдуманных действий: в них легко теряется реальная цель. Однако дилеммы, описанные им, не разрешатся сами собой. Победа над обыденностью — не только в том, чтобы её осознать; из её течения нужно ещё как-то выкарабкаться. И это — проблема, которая в России кажется особенно острой. Поэтому критика «нормального» течения жизни сейчас может оказаться для нас крайне полезной.
Читайте развитие сюжета: «Средний класс»: как оплот капитализма превращается в его нового могильщика
14 июня 2019 Дмитрий Буянов
Оценили 4 человека
12 кармы