Глава 21. КТО ГЕНИЙ ЧИСТОЙ КРАСОТЫ?!..
Зеленая вспышка на миг ослепила путешественников. Когда же зрение восстановилось, они увидели под собой сверкающую гладь озера, окружённую живописными холмами.
– Давай к лесочку рули, Федяй! На опушке приземлись.
Слава Богу, в столь ранний час не оказалось свидетелей этакого чуда: на поляну с небес опускается безлошадная коляска с торчащими оглоблями и плавно прячется под густой кроной ближайшего дуба. Это событие потом пересказывалось бы в веках как второе пришествие!
Убедившись, что ценителей самогона в виде крестьян с чуткими носами поблизости не оказалось, Монька с Федей, наряженные во фраки с развевающимися фалдами и белоснежными манишками с галстуком бабочкой, вылезли наружу и сели в густую траву завтракать.
– Доставай перепелов, сыру и «бургунского», Мончик! Да не забудь круасанов с марципанами!
– Ох, и втянулись мы с тобой, Федечка, в деликатесы проклятого прошлого, трудно будет отвыкать на родине!
После благородного напитка под роскошную закуску потянуло в дрёму. Развеселое щебетание местной пернатой живности только способствовало благостному умиротворению, то есть полному расслабону, говоря сегодняшними изысками когда-то «великого и могучего». Это состояние вскоре было прервано девичьими визгами и хохотом. Приподнявшись из травы, они увидели кучерявого парня в красной подпояске, играющего в весёлые догонялки с дворовыми поселянками.
– Вау! Да никак это «Наше всё» по лугу баб гоняет! И я бы от такой ссылки не отказался!
На сей раз охота закончилась ничем, девки оказались проворнее, удирая с задранными подолами. Федяй, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, а горе-догоняльщик оглянулся и повёл носом в их сторону.
– Не может быть! Александр Сергеевич, вот удача! Какими судьбами? – разыграл притворную сцену удивления Моня подходившему поэту, – А мы вот проездом в Псков сели отдохнуть, разморило, и, представьте – лошадь увели!
– Какое варварство, господа, как такое возможно, вроде цыган в нашей округе испокон веку не водилось! – запричитал Пушкин, – что за времена настали, се тэрибль!
– То-ли ещё будет, – загадочно произнёс Федя, представляясь:
– Фёдор, отставной поручик гренадерской лейб-гвардии мотострелковой дивизии!
– А я, позвольте представиться, Моисей, инженер-испытатель при этой дивизии! – гордо выпалил Монька, пожимая крепкую пушкинскую руку.
– Ну, а я, как вы уже признали, печальный обитатель родового поместья. Глядя на ваши фраки, господа, поражаюсь, как же мода скакнула вперёд! Я тут безнадёжно отстал! Но милости прошу, господа, в моё Михайловское, безмерно рад знакомству, ибо я тут уже второй год маюсь от скуки, друзья навещают редко, вот и резвюсь для вдохновения, что ещё прикажете делать?!
– Да этого «вдохновения» у вас тут предостаточно в деревеньке? – выдвинул робкое предположение Моня, – мы с поручиком только что наблюдали трёх!
– Эти что-то больно резвые на сегодня попались, не догнал. Да, признаться, вчера до пол-ночи засиделся с нянькой. О, я вас познакомлю, душевная старушенция, неисчерпаемая кладезь фольклорных россказней!
– А не выпить-ли нам, Александр Сергеич, за знакомство, за историческую встречу, да на таком ещё плэнере?! – бравурно предложил Федя, – «бургундию», к сожалению, прикончили, да и что с неё толку, дамская хрень одним словом! Извольте пригубить нашего, гренадёрского вискаря!
Монька сходил в кабину за жбанчиком, и «Светило русской поэзии» от души пригубило… Приняв стакан, он повалился в траву с идиотско-счастливым выражением на лице.
– Да, не привыкла наша аристократия к настоящим напиткам, – проворчал Федька, – тащи его теперь на горбу в дом, объясняйся потом с Родионовной – где её соколик соизволил нажраться в такую рань!
С трудом затолкали обмякшего Александра Сергеевича в салон «запора», прижав головой к благоухающему бидону. Федька для виду взялся за оглобли вместо лошади, изображая дьявольский перегруз. Монька включил систему и карета заскользила над луговой травой, над непроходимыми лужами и буераками дороги, ведущей к тому же в гору, где на вершине белела колоннами и широкой террасой Михайловская усадьба.
Наш гений уже начал приходить в себя, когда Федька с Монькой, подхватив его под руки, легко втащили что-то гнусавившего поэта в гостиную.
Тут вбежала юркая старушка и стала охать и причитать над своим Сашенькой, возлежащим на диване с довольной улыбкой. Наш герой слегка приподнялся и, взмахнув небрежно рукой, изрёк экспромт:
– Поникла юная заря,
Неравна битва роковая,
Глава повержена хмельная
От гренадера вискаря!..
– Нянька, подай чем-нибудь записать, а то забуду! Потом вставлю в «Годунова».
– Мозги себе вставь, шельмец! И как тя угораздило нализацця? Перед дворней срамотищща! Скажи спасибо господам, што притащщили тя, ирода, домой! Сиди смирна, ща сапоги стащщу! Наказанье моё, то девки, то пьянки, а то и то и другое разом! Да за што мне ента заморока на старости лет, о Госсподи!
– Господа гренадёры! Не слушайте её, она много чего болтает и не всегда по делу. Арина, подавай обед! Сегодня на троих, да достань из погреба бутылку «мадеры», эта будет не такой забористой, как ваша, господа, уж не взыщите!
Обед прошёл на славу! Хороша была окрошка с тёплым деревенским хлебом, горьковатую «мадеру» закусывали душистой буженинкой с греческими маслинами, потом подали фазанью поджарочку со спаржей, а на десерт брусничный пирог. Пушкин окончательно оправился, повеселел и начал каламбурить:
– Гренадёры, гренадёры!
Ярки шлемы краснопёры,
Через реки без затей
Переносят лошадей!
– Между прочим, Сергеич! Это я тебя в горку втащил вместе с повозкой заместо лошади, которую у нас ваши раздолбаи умыкнуть изволили, а ты ещё ёрничаешь! Нет бы спасибо сказать!
– О, Федор! Миль пардон, се бон, трэбьен! Просто у меня сегодня чудное настроение, у меня новые друзья, есть с кем живым словом перемолвиться, а не слушать денно и нощно эту старую перечницу Арину!
– Я всё слышу! – донёсся из-за перегородки нянькин скрипучий голосок. – Получишь у меня ещщо «мадеры», накося-выкуси, баламут!
– А не пойти-ли нам на террасу, господа? Велю туда подать самовар. Право, господа, оставайтесь у меня, ну хоть на пару деньков? Вряд ли уважаемый Федор согласится тащить вашу карету до Пскова. Подыщем вам лошадку, эко дело, я распоряжусь.
– А как у вас тут с развлеченьями, женским обществом? – поинтересовался Моня, – ну, кроме тех забегов, что мы сегодня с поручиком изволили наблюдать на лугу?
– О! Ну как же, как же! Поблизости, в трёх верстах Тригорское, где обитает замечательное семейство Осиповой-Вульф. Там и сама Прасковья Александровна, хозяйка – хоть и второй молодости, но шарман, шармаан! А дочери Анна, младшая Зизи, сэ манифик, чертенёнок! А племянницы, кузины, полный цветник, господа! Можем завтра же и наведаться, они будут в восторге, уверяю вас!
– А я ещё краем уха слышал об Анне Керн? Говорят, «гений чистой красоты»? – решил потрясть компанию школьной эрудицией Моня.
– Госсподи твоя воля! Неужели слава об этой красотке распространилась так далеко?! Ох, затворница, ох и прыткая газель, а я ещё ей где-то в черновиках начал сочинять…
«В томленьях грусти безнадежной
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне …что-то, голос нежный,
И снились милые черты»...
– А ведь и вставил бы ваши изумительные слова, благодарю, дорогой Моня, вы прекрасно выразились: … «Гений чистой красоты»! Представляю себе этого гения, если о ней на всех станциях по трассе легенды слагают?! Порву этот стих к чертям сегодня же!!..
Тут Федяй сердито показал Моньке из под стола увесистый гренадёрский кулак!
ГЛАВА 22
НЕ ПОЙ, КРАСАВИЦА, ПРИ МНЕ…
Плавно наступил вечер, заходящее солнце багряно высветило верхушки тополей и лип барского парка, со стороны деревеньки доносилось коровье мычание и петушиная разноголосица.
Наша компания, разомлевшая от выпитого и съеденного, расположилась в гостевой зале на персидском ковре, подперевшись подушками с кистями.
– Ну, рассказывай же, Федор, как там наш Петербург? Что носят? Какие сплетни? – всё допытывался Пушкин, явно истосковавшись по хоть каким-то новостям. Тут и Монька пожалел, что телевидение изобрели так поздно, не то всей компанией посмотрели бы сейчас футбольчик: Михайловское против Тригорского!
Федька лениво разливал по хрустальным фужерам хозяйскую «мадеру», отщипывая из вазы тёмные виноградины. Ничего не смысля в моде, Федяй честно признался, что родная гренадёрская форма ему в сто крат милее любого камзола, пусть даже расшитого до пят люрексом. И разговор опять плавно завертелся вокруг прекрасного пола.
– Ох, знавал я в Петербурге княгиню Екатерину Ушакову, – Пушкин мечтательно закатил глаза, – какая женщина, мон дьеее! А встречали вы на балах графиню Долли Фикельмон? Это гран плезир! Ла фем вамп! Я за ней месяц волочился, и хоть она внучка самого фельдмаршала Кутузова, но я победил! В подарок на прощанье графиня одарила меня золотым брегетом с трогательной надписью, которую я даже не решаюсь зачитать, господа!
– Мечта поэта? – поинтересовался Монька.
– Даже трясёт при одном воспоминании, мой юный друг! А вам рекомендую приударить за Зизи, дочкой Прасковьи Александровны, хозяйки Тригорского! Полагаю, она ещё не так испорчена, как племянница Прасковьи, эта вертихвостка Анна Керн!
Монька опять попытался поддержать светскую беседу:
– Я припоминаю ваши ранние стихи, Александр Сергеич, что-то типа:
- Не пой, красавица, при мне,
Ты песен Грузии печальной…
– И как вам Грузия?
– О, это особая история! Приударил я как-то за Анной Олениной, этой белль фам, сижу у неё (пардон!) в будуаре, уже допили вторую бутылку «Клико», и вдруг ей непременно захотелось спеть! Я приготовился благостно внимать, и тут она как давай фальшивить, да ещё противнейшим, писклявым голоском пыталась исполнять, что-то типа Сулико! Ну, я, как порядочный джентльмен, прикрыл ея уста поцелуем, а на утро записал ей в альбом этот стишок про грузинские напевы, умолчав об её вокальных данных. Эта глупышка до сих пор счастлива до безумия!
И тут Фёдор хитро подмигнул Моньке, и небрежно поведал свою историю любви:
– А я, Сергеич, как-то был приглашён в одно почтенное дворянское семейство, фамилия Гончаровых, не знаешь? Нет? Так вот. Приметил я там одно очаровательное создание, совсем подросток, лет четырнадцати, зовут Натали. У меня создалось твёрдое убеждение, что мы друг другу понравились! Я стал часто к ним наезжать, мы с Натали подружились, первый поцелуй она получила от меня, тогда ещё корнета лейб гвардии! Мы стали переписываться, от её семейства я получил полное благословение и вот ждём-с совершеннолетия моего ангела, и под венец! А тебя, Александр Сергеевич, хотел бы предупредить на будущее: ежели где-нибудь на балу, случайно встретишь мою пассию Натали, не дай Бог тебе за ней приударить! Иначе я позову своих гренадёров, и мы тебе устроим такую предъяву, что тебе расхочется смотреть на женщин до конца дней! Мы поняли друг друга, мой нежный друг, мой друг прекрасный?!...
Пушкин поёрзал в подушках, протянул Федьке пустой фужер и обиженно заявил, уже заплетающимся языком:
– Федя! Закон дружбы – это святой Грааль! Честь превыше всего!
– Наливай!
Наполнив фужеры, все вскочили и дружно чокнулись за святое мужское братство! А Федька к чему-то добавил:
– И за твоё нескончаемое творчество до глубокой старости! Живи и твори, наше ты, и всё!!
Все дружно выпили и Монька врубил свой магнитофон с Дассеном. Пушкин был уже в такой степени подпития, что воспринял это французское пение из ниоткуда, как послание свыше и стал подпевать!
Вскоре появилась рассерженная Родионовна в ночной рубашке и платком на плечах. В руках она несла большую корзину и поставила перед печкой.
– Третий час ночи, а у их тут дым коромыслом! А ну кыш, ваши благородия, спать!
– А ты чего удумала, Аринушка? – обратился к ней Федька.
– Вот ить, печку надобно протопить, к утру замёрзнем!
– А дровишки-то где? – не унимался Федяй.
– Дык, бумаг подсуну под щепки, разгорятси и дровишек покидаю.
Федяй подошел к корзине и обомлел! Она наполовину была заполнена... пушкинскими черновиками, набросками! Его стремительный почерк и изящные женские головки в профиль он узнал бы всегда!
– И ты собиралась ЭТИМ растапливать печь, геростратка?!!!
– Ну и охальник ты, барин! Какая я ...херосратка?! Как язык то поворачиваетси так обозвать! Срамной!!
– А я всегда этим растапливаю, чо по полу-то валятьси? Всё в дело, а мой Сашенька ещщо намалюить.
Федька вырвал у ней корзину и унёс в свою комнату. Потом сходил к повозке, смочил из канистры тряпку бензином, палкой затолкал в печь и подпалил газовой зажигалкой.
Печурка разгорелась мгновенно, столб огня рванул из трубы, как фейерверк! Печь гудела и шипела, как домна. От такого невиданного эффекта Арина плюхнулась на задницу, причитая:
– Чур меня! Чур меня, нечистая!
– Дрова тащи, Родионна, – крикнул ей на ухо Федяй, сунул ей в руку зажигалку и пошел к себе разглядывать – что за сокровище он спас для мировой цивилизации!
А прийти в восторг было от чего: черновики и целые выброшенные сцены из Бориса Годунова, наброски с рисунками из третьей главы Евгения Онегина, из сцен Фауста, графа Нулина. Много вариантов мелких стихов и критических статей!!
– И это только за одну растопку! Сколько же эта пакостница извела пушкинских работ, которых никогда не дождётся академическое издание!
Зато свою копилку Федька наполнил доверху. Плотно выровняв и сложив пачки рукописей в сумку, Федяй улёгся на кровать, но ещё долго от возбуждения не мог заснуть.
ГЛАВА 23
ГРЕНАДЁРСКАЯ ЛЮБОВЬ
Наутро встали поздно, долго отпивались кофием. Блинчики бабки Арины никто есть не стал, чем разобидели старушку до крайности.
– Мало того, что я, как дура, усё утро оттирала от копоти печь, так моя стряпня им, видите-ли, не по вкусу! Знаю, чего вам в охотку, судари мои, «мадеру» глушить! Таки хрен вам с маслом, неча было вчерась полночи колобродить! А за махонькую огниву спасибочки, ваш благородь, не то свечки запаливать намаиласи!
Тут Александр Сергеевич, которого уже достали, видимо, бабкины причитания, раздражаясь всё более, заявил:
– Ну и пей сама эту «мадеру»! Во, бери свою оловянную кружку и глуши! А мы, господа, прокатимся в Тригорское, там нас ждут очаровательные мадмуазели, всегда отличное шампанское да и коньячок францюзский на редкость хорошь! Одеваемся и в путь!
И во время одевания в своей комнатушке, Федька показал Моне вчерашнее историческое приобретение. Монька аж взвизнул!
– Вот оно богатство, задача выполнена, Федяй! Давай рвать когти, пока не поздно.
– Неудобно перед классиком как-то, расстроим Сергеича, да и не по-гренадёрски это. В сущности, мне на этом девичнике волочиться за барышнями как-то западло, признался в единственной любви к Натали и щупать кого ни попадя! Пушкин меня не поймёт. А ты, Мончик, давай вперёд и с песней! Тебе рекомендовали неплохой вариант с Зизи, так и шустри! Будет что рассказать в нашем дворе пацанам, да, боюсь, не поверят!
Уже через полчаса вся развесёлая компания в начищенных фраках и сверкающих штиблетах, разместившись в Пушкинском экипаже, помчалась по живописнейшей дороге. Проехали озеро Кучане и на запад, по реке Сороть в Тригорское.
Въехали в прекрасный парк и вот, на пригорке, большое строение в один этаж. Как потом выяснилось, переделанное под жильё хозяевами из какой-то фабрики. Скромная, но чертовски уютная получилась усадьба.
Пушкинский колокольчик услышали издаля, и вот почти всё дамское семейство высыпало встречать новых гостей. Пушкин, бывший в этой компании, как в своей тарелке, обнявшись со всеми, начал представлять своих попутчиков:
– Вот, рекомендую, господа, боевой гренадёр, отставной поручик лейб гвардии Фёдор Пиндюрин и его сослуживец, кавалер от инженерии, Моисей Рубик!
Федяй с явным удовольствием принялся чмокать ручки изящным дамам, благоухающих французским парфюмом. Моня пошел за ним следом и вдруг на последней ручке задержался сверх приличия, с удовольствием разглядывая миловидное белокурое создание лет шестнадцати, строившее ему очаровательные глазки.
– Зизи! – представилась она, – очень рада видеть учёного гренадёра в нашем захолустье! Да отпустите же мою руку, мазурку на танцах обещаю вам!
Хозяйка Прасковья Александровна пригласила в дом и всё общество заняло большую гостиную. Начались умилительные пересуды светской жизни: кто, с кем, когда, в чём одеты и одеты ли были?
Федор благоразумно не стал посвящать почтеннейшую публику в подробности гренадёрского быта, боясь, что за такие откровения самому Александру Сергеичу ещё откажут от дома.
Обед подали по нашим меркам роскошный. Продукты все не выходя из рамок деревенского уклада, но побывавшие в руках французского повара. Винный погребок оказался на славу. Помимо шампанских, подавали и разные ликёры, настойки, наливки производства женской половины дома, а также привозные французские и итальянские вина.
На чаепитие вышли на широкую террасу, уставленную белыми плетёными креслами и увитую диким виноградом. Пушкин был в ударе, он сыпал стихотворными комплиментами и тонкими каламбурами:
Мои прелестные богини!
Я не в себе, я вечно ваш,
Готов принять ваш абордаж
Под звуки флейт и клавесина!
Пусть мне порукою Творец,
Что перед вами в одночасье -
Готов рассыпаться на части
Частичкой в каждом из сердец!
Дамы толпой ходили за ним с альбомами и мольбой хоть что-нибудь туда черкануть!
Монька улучил момент, когда поэт удалился в мужскую комнату, вошел следом и чуть не плача стал просить признанного гения написать ему что-то лирическое в адрес Зизи. Мол, самого Бог способностями обнёс!
Подвыпившему поэту особого труда это не составило и он надиктовал Моне сонетик, который тот судорожно записал на ладони шариковой ручкой, завалявшейся у него в кармане:
«Строй рюмок узких, длинных,
Подобных талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый финал,
Ты, от кого я пьян бывал».
Монька тут же концовку исправил на … «пьяным стал!».
Благодарно обняв творца и сгорая от предвкушения, он машинально сунул авторучку в пушкинский нагрудный карманчик и умчался. Пушкин, ошалело разглядывая это диковенное орудие письма, с восторгом влетел в гостиную, и весь оставшийся вечер только этой ручке и был посвящён.
Моня отыскал Зизи на террасе. Она стояла, обмахиваясь веером, явно поджидая его, но виду не подала.
– Фи, как душно! – проворковала она подскочившему Моне, – все наши так скучны, взялись обсуждать какую-то писульку, полагаю, это очередная пушкинская выдумка! Он на эти забавы горазд.
– Да не иначе! – поддержал Моня, приобнял Зизи за плечи и зачитал с ладони пушкинское послание. Видя, что девушка тает, таинственным голосом прошептал ей на ушко:
– А у меня тоже есть диковинка, намедни привёз из Парижа, последний писк тамошней моды – салонный музыкальный инструмент – самозаводная шарманка Эдисона!
Моньке было абсолютно наплевать, что Эдисон родится только в 1847 году, главное заинтриговать эту очаровательную простушку.
– Пойдёмте на конюшню, она у меня в экипаже!
Приманка, кажись, сработала, подумал про себя Моня, моя Зюзюка повелась на эту шнягу! Придя на конюшню, Монька достал из пушкинской коляски магнитолу "Panasonic", загадочно потряс её над головой и включил. Томный голос Дассена огласил конюшню, лошадь всего лишь повернула голову, а несчастная Зизи рухнула на солому в обморок!
Моня, не видевший доселе этих дамских штучек, сначала потрепал её по щекам, а затем начал расстёгивать и без того открытое декольте. Приложив к упругим молодым грудям ухо, он услышал звонкое биение девичьего сердечка. И тут две изящные ручки обняли его за шею и, прошептав что-то пылкое по-французски, прижали его голову сильнее!
На волне накатившего желания он принялся страстно целовать дрожащие губы, рукой задирая длинное бальное платье. Потом, рвя в клочья кружевные панталоны, навалился на предмет своей страсти и …………!
– Же ву зем! – задыхаясь выдавал Монька единственное, что знал из всего языкового арсенала своего любимого певца, – Же ву зем, зем, зем!
Его Зизи стонала и попискивала на неудобной соломе, но потом смирилась с этими обстоятельствами, её французский лепет становился всё страстнееееее и, наконец, блаженный стон вырвался из прелестных губ!..
Монька ещё долго лежал на предмете своего обожания, не в силах прогнать это чудное наваждение, обрушившееся на него! Тут девушка оттолкнула его и начала собирать обрывки панталон, пряча их в углу конюшни. Привела в порядок платье и гордо заявила, приходящему в себя Моне:
– Это ещё ничего не значит, сударь! Я не знаю ваших истинных чувств ко мне, бедному созданию, прозябающему в этой глуши! У вас Париж, блеск и развлечения света, поющие шарманки, а что тут?
Моня молчал, зато лошадь понимающе кивала головой и фыркала. Зизи выскочила из конюшни и пошла по дорожке через парк. Монька шел за ней следом и тихонько выдёргивал соломинки из её прелестной белокурой головки.
Что он мог рассказать несчастной Зизи о Париже? Зато прижал её к груди и, нежно целуя запыхавшийся ротик, заявил, что высшего наслаждения, ниспосланного ему судьбой, доселе не испытывал никогда! Что она будет его единственным и незабвенным чудом и ярким лучём в ночных грёзах, и слёзах, и розах при морозах…! Всего этого он начитался в пушкинских экспромтах и сейчас рассыпал весь этот флёр к ногам провинциальной очаровашки.
Проходя мимо увитой виноградом беседки, раскрасневшаяся Зизи вдруг остановилась, опасливо огляделась вокруг и, обняв Моньку за шею, страстно поцеловала. Затем схватила за руку и потащила в беседку, по центру которой красовался изящный столик. На сей раз пикантное рандеву прошло с большим восторгом, ибо кружевных панталон боле рвать не пришлось...
Вечерело, повеяло прохладой, и наша парочка заспешила в дом. Пушкин уже раскланивался, мол, благодарим за прекрасное гостеприимство, второпях записывая что-то розово-слёзное в альбомах игривых дам монькиным подарком.
Федька, целуя благоухающие ручки уже в обратном порядке, по-хозяйски приглашал всё общество к ним, в Михайловское, забывая, уж как обрадуется Арина этому наезду на ихнюю с Сашенькой «мадеру», к которой она втихаря прикладывалась с тоски.
Моня отозвал Зизи в сторонку и преподнёс ей свою магнитолу на память. Объяснил, на какие кнопочки жать, и нежно поцеловал. А после, из удаляющейся коляски, ещё долго, долго махал рукой…
ГЛАВА 24
ШВЫРОК ЕЩЁ ГЛУБЖЕ!
Вернувшись в Михайловское, друзья засобирались в дорогу. Но Пушкин решительно настоял на братской отвальной.
– Когда ещё Бог даст свидеться? Я всегда повторял: «Друзья, прекрасен наш союз»! А посему – пирушке быть! Нянька! Накрывай на стол, тащи самое лучшее! Да не дуйся на нас, Аринушка, прости, ежели что не так!
Как позже выяснилось, «мадера» в погребе закончилась. Была, как пояснила старушка, да и вся вышла! При этом подозрительно косясь в сторону мутными глазёнками.
– Тащи ягодного морсу, – приказал Федька, – нашу разбавлять будем!
Моня опять сходил за жбанчиком, разбавили первачок, и вот уже на столе закрасовался двухлитровый графин красноватого напитка, градусов под тридцать.
Закуску Родионовна выставила немудрёную: холодный ростбиф, кусок свиного окорока, пахучий Рокфор да вазу с помятыми фруктами. Видимо, ещё дулась за громкие ночные посиделки.
– А насчёт лошади, так не беспокойтесь, друзья! Мне её уже из деревни привели и конюх в вашу карету запряг.
– Благодарствуем, Александр Сергеевич! – сказал Федяй, разливая по-первой, что бы мы без тебя делали! Ну, господа, за вечную, некобелимую дружбу!
Пушкину Федькин каламбур пришелся по душе, все дружно чокнулись и пирушка понеслась.
После первой, Пушкин начал хандрить, стихотворно разразясь своими предчувствиями:
Порхаю жизненной стезёю
Я среди мраморных богинь,
И в каждой зов – чертог откинь!
Войдёшь с шальною головою
И вот уже ты пленник страсти,
Раздавлен негою хмельной,
А дерзкий разум за спиной
Уже куёт твои напасти!
Федяй срочно разлил по второй, наш гений скинул сюртук и заметно повеселел.
После третьей пригласили за стол Родионовну. Та скромно присела на краешке стола, протирая передником кружку.
Монька тут же предложил тост за величие и самопожертвенность души прекрасной рассказчицы Арины и за её выдающиеся кулинарные способности! Арина зарделась, стала отнекиваться, но выпила исправно. Со второй кружки её пробило на воспоминания из раннего детства великого стихотворца, и она, давясь от смеха, поведала честной компании, как её разлюбезный Сашечка писался в постели!..
– Так, – грозно распорядился Пушкин, – няньке больше не наливать!
Когда выпили на посошок, уже занималась заря. Александр Сергеевич, шатаясь, обнял своих друзей, что-то пробормотал по французски напутственное, типа: сэ бон вояжж! - и вырубился. Родионовна уже давно похрапывала на диванчике с кружкой в руке.
– Ну, Монька, пора и честь знать! Загостились мы у классика. Пошли собираться и валим домой! Как-то нас ещё встретят на родине.
Побросали сумки в багажник, а Монька не удержался и кинул в сумку Аринину кружку, сунув ей в кармашек передника пару золотых пятирублёвиков, завалявшихся в кармане. Мол, не серчай, Арина, на новую хватит!..
Не переодеваясь для скорости в привычные куртки и джинсы, друзья отпрягли лошадку, привязав её к воротам, выкатили коляску на двор и Монька начал настраивать навигатор. В глазах у него двоилось, чертовски хотелось спать, и он набрал двадцать шестое июля в полудрёме, а год прибытия уже в полной!.. И Федяй внёс свою пьяную лепту в технический процесс перелёта, подключив провода от дефибриллятора наоборот.
Подняли машину в воздух, пристегнулись и врубили полный разряд!
В предрассветном небе Михайловского нарисовалась яркая зелёная петля, хлопок и тишина вновь окутала сонные дубравы...
Очнулись в кромешной тьме, ни огонька внизу и лишь первые рассветные лучи блеснули в зеркале реки. Карету трясло, из пробитых конденсаторов дефибриллятора валил едкий дым горящих обмоток. Каким-то чудом, с грохотом посадили хаотично крутящуюся повозку на пыльную площадь, едва не проломив черепичную крышу небольшого каменного дома и чудом сохранив черепушки свои собственные!..
– Монька! Хренов наводчик! Ты куда нас загнал?! Это похоже на нашу Москву 2002 года? Это ж средневековье!
Протрезвев, глянули на табло навигатора и обомлели: в оранжевом квадратике высветилось … 26 июля 1753 года!!
– Ну ты и козлина, ваше благородие! – не унимался Федька, – И что мы тут забыли, скажи на милость?!..
– От такой же «благородной» козлины слышу! – возмутился Монька, – ты куда провода подключил, олух?!
Осмотрев дымящуюся силовую установку, с ужасом убедились, что конденсаторы пробиты, обмотки погорели, и вляпались в прошлое они конкретно и по самое «не балуй»!
Закатили повозку за один из домов, выкинули уже бесполезный дефибриллятор и стали озираться. Меж тем, рассвет неумолимо приближался, высвечивая из мрака редкие очертания каменных и деревянных строений, отдельные громады дворцов, множество деревянных судов и мелких лодчонок по берегу широкой реки.
Когда достаточно рассвело, друзья вышли на проезжую дорогу, дабы убедиться, куда же их чёрт занёс?! И тут им попался указатель на полосатом столбе: «Васильев остров. 1-я линия»
– Поздравляю, дубина! Мы изволили так шумно присесть на Васильевском острове Елизаветинского Питера! – констатировал Федор притихшему от расстройства Моньке.
Продолжение следует...
Оценили 11 человек
30 кармы