С инициативой «отправиться на природу с ночевой», выступили, как обычно, дамы. Как обычно, идею поддержали почти все, развивали ее — в заметно меньшем числе, а когда речь пошла о конкретных, транспортно-хозяйственных проблемах, вообще остались, почитай, одни только незамужные. Их одолевала скука и какие-то темные, им самим досконально не известные соображения. Впрочем, в обойму затесались еще и две дуры, поехавшие со своими благоверными.
Речка Ёж была, в своем роде, явлением уникальным: на протяжении всего ее русла в сто тридцать километров ни один завод не сливал в нее индустриальных помоев. Более того: на берегах не было ни крупных ферм, ни даже серьезных полей с их азотно-туковыми добавками.
- А что вы хотите, - с кривой усмешкой говорил Житкин, происходивший из этих мест, - паршивая неудобь. Овраги да болота, старицы, да ручьи. Ленточный лес по берегам, ивняки, да матерый кустарник… Дай Бог здоровья им всем. Ни тебе промышленный гигант замострячить, ни свиноферму на сто тысяч голов. Верите, - сюда даже немцы не совались. Тут только луга хорошие. Клочками, правда, но богатые. Богатые, но клочками, так что только единоличники косят.
Пользуясь связями аборигена, вся компания в три рейса «газика» и в три - «москвича» оказалась на месте назначения со всем необходимым: удочками и палатками, топорами и сачками, кольями и консервами, водкой и гитарой, мангалом и жаждущими девицами, а также «глюкалом» и борной кислотой на погибель местной рыбы, не избалованной хлорофосом, дивинилом и бензопиреном.
Выгрузившись, мужчины горделиво принялись за мужские дела, причем топор оказался в поросших черным волосом, дледных лапках инженера Никандрова, лысоватого субъекта сорока пяти лет, с безнадежно покатыми плечами и не менее безнадежной сутулостью. Но в этот день и он чего-то такое петушился, горделиво задирал головку на тощей шее, подбоченивался, гордо опираясь на здоровенный топор.
- Ну-ка, девочки, звонко кукарекал он, как петушок, не ведающий, что в суп ему — прямо сегодня, - быстренько принесите побольше дровишек.
Старательная толстушка Катя вместе с таней-рыженькой отправились в одну сторону, а Таня-беленькая с Людочкой — в другую, к старице, называемой Волчицей. Людочкин муж, длиннолицый худощавый мужик, работавший на каком-то заводе, молча сидел на земле и смотрел никуда, но все равно неодобрительно. Минут через пять Катя, пыхтя от напряжения, притащила немыслимо рогатую тощую валежину, черную, и всю в белых, лопоухих грибах. Потом Таня-рыженькая принесла две полугорсти-полуохапки палочек.. Потом Людочка доставила рачье-черную корягу с кпавшей с нее водой. Потом принесли еще палочек и еще корягу. Никандров оживился и замахнулся на на корягу топором. При ударе смачно чавкнуло, но брызг, все-таки, не было. Воодушевленный первым успехом Никандров разрезал корягу на равные, слегка расплывчатые шматки и приступил к валежинке. Та, при ударе, наоборот, каркнула и рассыпалась в крошки. Потом пришел Житкин, который из местных, глянул на получившуюся поленницу и, вздохнув, отправился в лесок. Через четверть часа он приволок небольшой сухой дуб, а потом еще какого-то валежника. Лесоруб воинственно взметнул топор над головой, занес и еще чуть дальше, и уронил на землю.. Со свирепым видом занес снова и с профессиональным хеканьем опустил на дубок, довольно глубоко окорябав его кору. Дубок слегка спружинил и придавил палачу ногу, тот стал работать значительно осторожнее и через минуту взопрел.
Мужчины вшестером натягивали одну заграничную палатку и с третьей попытки собрали каркас почти правильно, а Никандров отрубил от дубка поленце, напоминавшее хорошо заточенный его стараниями карандаш, положил его на землю и вбил в него топор таким образом, что топорище оказалось почти параллельным полену. Войдя в раж, взметнул в воздух и то, и другое, предостерегающий вопль Зотова запоздал, и потому в следующий миг инженер с устрашающими криками заплясал индейский танец.
Полено на редкость ловко притиснуло к топорище его большой палец, сорвав лоскут кожи площадью в пару квадратных сантиметров. Сильный пол, почти собрав, почти натянул вторую палатку, а Людочкин муж подошел к полю битвы с дровами, подобрав отброшенный инженером топор. В его обезьяньих лапах топор гляделся удивительно уместно, лезвие, свистнув в воздухе, наискось прорезав дубок до половины, и еще минут через три с ним было покончено. Потом он мимоходом разнес в щепки остальные дрова, попробовал пальце острие, хрипло матюгнулся и сел на прежнее место в прежней позе.
Горный турист Киреев с одной спички развел костер, воспользовавшись классическим методом, то есть плеснув в дрова малость бензина. Он же, сгибаясь от тяжести, притащил из багажника рюкзак водки. Никандрову, бледному, с забинтованной рукой налили полтораст граммов до еды. При этом волосатые ноздри Людочкиного мужа дрогнули, а у Зотова шевельнулось то, что он именовал Ясновидением По Мелочам. Самые чекнутые из рыболовов уже размотали снасти и засыпали в Волчицу хлебные катышки, заключавшие в себя заряд борной кислоты.
Прекрасная половина компании чистила, резала, скоблила, вскрывала, и уже кипела вода в ведре. Леночка и Ольга Петровна расстилали на земле исполинскую клеенку и начали заставлять ее провиантом, причем, как всегда, присутствовали полураздавленные крутые яйца, которые, как всегда, никто не будет есть. Похоже, - это просто судьба крутых яиц в подобных обстоятельствах. А душа уже требовала чего-то такого, и, самое смешное, что почти все знали, - чего именно.
Зотов поглядел на рюкзак с водкой и содрогнулся: «Господи, - с неизбывной наивностью думал он, - да куда ж это столько-то? Выпьем — и тут и останемся все. Ни один не подымется».
Меж тем народ начал стихийно стягиваться к клеенке, где, в посуде светлого стекла, почти невидимо переливалась водка, исходил паром кулеш и дразнили зрение по-русски разнообразные закуски. Не слишком дружно, но неотвратимо компания, наконец, уселась. Одно в подобных обстоятельствах следовало делать строго синхронно, и это было восприятие первой дозы спиртного. Тут не было джентльменов: в подобных условиях приличен был совершенно иной стиль. Кто-то потер ручки и провозгласил неизбежное:
- Что-то стало холодать!
Угрюмый Людочкин муж гулко глотнул, не отводя напряженного взгляда от бутылочного горлышка, что выписывало неторопливые восьмерки в руках добровольного виночерпия, разливавшего «по четыре бульки». Мера сия соответствовала примерно граненому стакану, налитому до риски.
- Ну, товарищи, - провозгласил демократичный представитель администрации, - вздрогнем! Чтобы она, проклятая. Наконец иссякла!
И он сделала соответствующий жест стаканом. Зотов с нескрываемым интересом наблюдал за Людочкиным мужем, - все делали разное количество глотков, а этот — поднял алюминиевую кружку, опрокинул, - а потом по длинной жилистой шее, словно хорошо смазанный поршень, медленно и бесшумно проследовал кадык. Один раз. Дух светлой посуды впитался в этот жилистый организм, как вода — в сухой, очень сухой песок.Еще больше помрачнев, кинул в клыкастую пасть помидоринку, смазанную майонезом.
Хоть и невелика была перемена обстановки, но и она оказала на него обыкновенное действие: он что-то говорил, и все в лад, не поперек общему настрою, но, в то же время, смотрел на окружающее так, словно это было какое-то действо, зрелище, в котором он не принимал участия. Особого рода отрешенность среди бурных событий, равнодушное сновидение наяву. Порой казалось, что в таком состоянии не касается вообще ничего, казалось, - взорвись тут атомная бомба, он со стороны будет наблюдать за всеобщей погибелью, сам оставаясь вовсе не при чем.
Между прочим, - не безобидное качество, можно спутать сон с явью и промедлить в опасную минуту.
Окружающие пили порядочно, он ни от кого не отставал, но хмелело общество медленно: слишком хорош был воздух, чуть влажный от близкой реки, пахнущий лесом и лугом, слишком плотно собравшиеся закусывали. Все пили, в общем, вровень, только Людочкин муж между общими выпивонами вроде как невзначай плескал себе в кружку водки и неэффектно, между делом, мало-помалу выцеживал ее. Ел немного: еда крадет градус, и какой тогда смысл пить, переводить добро? Глаза его угрюмо поблескивали в глубоких глазницах, а тяжелая челюсть двигалась мерно и медленно. Компания постепенно оживлялась, слышался визгливый женский смех, на противоположном краю пеленки двое двигателистов, начали бурный спор относительно теплового расширения каких-то лопаток из карбида титана. Горный турист Киреев отрешенно крутил ручки транзисторного приемника, при одном взгляде на который у Зотова немедленно испортилось настроение. Аще, будто этого было мало, молодеж извлекла откуда-то японский кассетный магнитофон, и в общий хор вступил бодрый голос Челентано. Тем временем общество выпило еще и еще раз. Те, кому было за сорок, начали рискованно шутить, а те, кому было около двадцати, непонятно молчали и невпопад улыбались, время от времени обмениваясь мимолетными отрывистыми замечаниями. «А я, - думал Зотов, - ни в этих, ни в тех. Соединительное звено между ярко выраженными поколениями. Между. Интересно, почему это мне в одно и то же время, одинаково глупыми кажутся и жизнерадостный примитив старшего поколения, и пустая, ну, пустая же! - загадочность любителей Челентаны? Наверное, по той же причине, по которой и те, и эти считают нелепым придурком меня самого».
Два мрачных рыболова вытянули напоследок по стакану водки и совершенно трезвой походкой скрылись в вечернем тумане. До их железных нервов спирт, похоже, не достигал вообще, непонятно было, зачем они вообще пили. Людочкин муж свое дело знал туго, и пил водку, не отвлекаясь на посторонние занятия. На его поведение выпитое тоже не оказывал видимого действия, только движения при обрели этакую порывистую размашистость. «Молодежь», подвыпив, начала прыгать под извергаемый магнитофоном звон и скрежет какой-то наимоднейшей группы, при этом лица танцоров оставались совершенно бесстрастными. Зато люди лысоватые и слегка пузатые, подключились от души и казались себе просто ух, до чего удалыми и выносливыми. Этакой Старой Гвардией. Этакими старыми конями, борозды не портящими. Глаза бы не глядели на их одышку, красные физиономии и телеса, трясущиеся подобно студню. С другой стороны, Зотов вдруг поймал себя на мысли, что даже завидует их способности к простодушному веселию.
Ведь искренне же веселятся, вовсю, - и это при их жизненном опыте! Говорят, нам в назидание, что жили куда труднее и хуже, - но не очень верится. Видать, не хуже, если не накопили столько всеразъедающей кислоты в душе. Стакан водки, - и пожалуйста, неподдельный энтузиазм, а ему со стакана только делается тошно глядеть на белый свет, - ежели не в настроении, конечно, - а с бутылки тянет спать.
Людочкин муж молчал, пил, медленно бледнел и, наконец-то, соизволил кинуть в рот ломтик вяленого мяса. Сейчас он как раз ритмично пережевывал его.
Два менее твердокаменных рыболова, один из которых шатался самым устрашающим образом, надували громадную надувную лодку, латанную-перелатанную. Молодые люди продолжали танцевать, постепенно разбираясь по парам. Зотов заметил, что одну девицу один кавалер прямо-таки отодрал от другого и повел в сторону. Киреев настроил гитару и на трех классических аккордах затянул что-то про костер, любовь и следующий за ними Холодный Пепел. Ему — подтягивали, потому что в песнях Киреева звучала двадцатилетней давности романтика, по сю пору живая в иных душах.
Темп выпивки уменьшился, но к нулю так и не пришел, поэтому за древнетуристическими песнями последовали полублатные, блатные и, наконец, довольно похабные. Огонь костра сгустил сумерки за пределами светового круга, и слышно было, как рыболовы волокут к воде свой резиновый дредноут, причем один все время падает, уже не пытаясь даже материться. Разозлившись ни с того. Ни с сего, Зотов выпил стакан разом, чтобы уж обалдеть и ни о чем не думать, потому что вредно, и вообще полноценное общение с природой оказывается под угрозой.
Доза, принятая «поверх», сказалась, и Андрей Сергеевич, чувствуя приятное колыхание в голове, отправился на туманный берег, дабы насладиться раздольным покоем родной природы в ее вечернем обличии. На туманном берегу родная природа, на предмет особо тесного общения предложила ему целые полчища комаров, и очень скоро его созерцание издали можно было принять за аплодисменты, переходящие в овацию: одной руки не хватало, и поэтому он лупил себя по физиономии и шее то с левой, то с правой. Вобщем, пяти минут общения хватило за глаза, и он ретировался под защиту дыма.
За время его кратковременного отсутствия ситуация у костра довольно сильно изменилась. Женщины дружно утешали рыдающую Таню-беленькую, нижняя губа которой заметно распухла, а на щеке багровело пятно размером с юбилейный рубль: не было сомнений, что через пару часов оно приобретет колоритную сине-багровую окраску. Ее кавалер, некто Юрик, сидел на земле в нескольких шагах, уперев локоть в колено и водрузив на правый кулак челюсть. Челюсть была воинственно выдвинута, а глаза злобно блестели. Он явно считал себя правым.
- Н-ну за что он меня-а-а-а, - подвывала сквозь всхлипывания Таня, - что я ему, жена, да? Ну за что-о-о? Ничего не понял, так прям сразу бить…
неожиданно подняла на Юрика глаза и яростно закричала, словно в истерике:
- Видеть тебя больше не хочу! Больше ни разу, понял?! Не знай меня больше!!!
Он только кивал многообещающе в ответ на ее слова, и, видимо это еще больше ее разозлило.
- Ну, я тебе сделаю, свинья! Ты у меня еще поплачешь!!!
- Ага, кивнул он в очередной раз, - сделаешь. Догавкаешься, и я тебе еще добавлю, паскуда…
- Вы как разговариваете с девушкой?!
Демократичный представитель администрации, не иначе, как спьяну, решил вмешаться и теперь нависал над Юриком своим тугим круглым животом. Юрик неторопливо встал, оказавшись на голову выше непрошеного защитника, а его футболку, обтягивающую широченные плечи, распирали бугры мышц. Он слегка, напоказ, покачался взад-вперед на чуть расставленных, упругих ногах, молча глядя на визави, и с ленцой произнес:
- Как хочу, так и разговариваю. Могу и с тобой поговорить, старый козел…
Представитель все понял и слился, злой блеск в глазах Юрика подернулся пеплом нехорошей скуки, а сам он сел на прежнее место. Таня налила себе поболее половины стакана водки, и, стуча зубами о стекло, выпила мелкими глотками. Побить Юрика было несложно, и зря он выпячивал челюсть, вот только карцера или, на худой конец, канатного ящика тут предусмотрено не было, а потому мордобой осложнил бы жизнь всем. Андрей Сергеевич с трудом переносил, чтобы в его присутствии кто-нибудь попадал в неловкое положение, и поэтому, мысленно плюнув, снова ушел от костра На этот раз он не направился прямиком к берегу, а вышел на поросший соснами песчаный берег, тянувшийся примерно посередине между рекой и старицей.
Здесь с комарами было проще, между кронами редких сосен, словно между рваными темными облаками, виднелись звезды, а шум спокойного ветра в ветвях, казалось, только углублял тишину. Костер, водка, уродливые страсти отодвинулись, ушли вдаль. Нет, что ни говори, а мы, люди, не вписываемся во все это: наш табор тут, как фальшивая нота в симфонии. Мерзкая людская суета суета нелепа, дисгармонична, и уже поэтому мы обречены.
Человечества при этом было совсем не жалко, а от высокой отрешенности на глазах выступали слезы. Лента редкого леса прервалась, здесь гребень был размыт, и на песке вовсе не было травы. Андрей Сергеевич услышал тихий плеск, приглушенные голоса и пошел скрадом. Несколько молодых людей и девушек по старому доброму обычаюкупались нагишом, слегка плескались и о чем-то переговаривались. Белые тела призраками скользили в белом слоистом тумане, и Зотов наблюдал за увлекателным действом из-за последней сосны, спустившейся к самой воде. Неожиданно чьи-то холодные ладони закрыли ему глаза, а шелестящий голос негромко проговорил:
- Ай-яй-яй… Как нехорошо подглядывать!
Отведя чужие руки, Зотов оглянулся и увидел перед собой совершенно голую Таню-рыженькую. Раньше он не обращал на нее никакого внимания, а сейчас даже удивился мимолетно ладности ее фигуры. Была она невысокой, стройной, но крепенькой, полногрудой, с удивительно уместной круглой попкой. Вполне в его вкусе. В этот момент на ее бедро сел комар, и она звонко шлепнула себя по голому, мокрому телу, продолжая снизу вверх глядеть ему в глаза.
- Что же это вы… Солидный человек, а такими вещами занимаетесь?
Вот смутись она хоть чуть-чуть, он знал бы, что ему делать, но теперь только мучительно покраснел и промолчал. Слава богу, что было уже довольно темно, а то можно было вообще сгореть со стыда. Она слегка наклонила голову к левому плечу.
- А вы-то что не купаетесь? Знаете, какая вода хорошая, теплая-теплая, даже вылезать не хочется…
Зотов позорно попятился, а Таня придала своему голосу этакой страстной хрипотцы6
-Ну куда же вы, кавалер? Вернитесь, так уж и быть, никто не посягнет на вашу невинность… А впрочем, как хотите.
Это его остановило, вернувшись назад, он положил руку на ее холодное плечо, проговорил угрюмо:
- Ты б оделась… а не то сосмнения одолевают, чего ты добиваешься?
Таня молчала, а он, оставив последнее слово за собой, ушел, типа, как победитель. Единственное что смущало, так это сам факт высокоморальной отповеди хорошенькой голой женщине: поразительны, Господи, способы общенияс природой, что есть в распоряжении Твоем. Воистину достойны удивления.
У костра все шло своим чередом. Вернулись с выуженной и отравленной рыбой два первых рыболова, магнитофон ныл что-то до тягучести сладкое, а Юрик, криво улыбаясь красивыми губами, что-то негромко говорил Людочке. Муж ее безучастно добавлял, и его, похоже, вовсе перестали принимать во внимание. Он поставил кружку на клеенку, медленно выпятил челюсть и встал, утвердившись на кривоватых, жилистых ногах. Засим он нахмурился и обратился к жене с краткой речью, в которой «курва» было, пожалуй, самым приличным термином. Засим он взревел: «Убью!!!» - и бросился в бой.
Для начала он сгреб жену левой рукой за волосы, а правой треснул сначала по скуле, потом, наотмашь, по грудям, а следом сжал кулачище и двинул ее в живот.
- Что вы делаете? - Храбро пискнул Юрик, отчетливо бледнея. Людочкин муж обернулся к нему с такой свирепостью, что Юрик попятился шага на два, а потом еще.
- А тебе какое дело?!! А?!!
И с размаху двинул жену по спине, словно молотом.
- А!
Она упала на землю, а муженек замахнулся на нее ногой, обутой в классический стоптанный кирзач. Зотов двумя руками ухватился за отведенную для удара ногу и пнул под колено другой. Людочкин муж с шумом обрушился наземь, и тут-то на него и навалились пьяные мужчины из числа находившихся поблизости. Как всегда в подобных случаях, у многих тут же появилось желание подержаться за поверженного хулигана. Он оказался страшно силен и разбрасывал их в стороны, словно котят. Неизвестно, чем и вообще-то закончилось сражение, не действуй в его организме, по меньшей мере, литра полтора водки. В таком случае бешеная взрывная сила обычно скоро сменяется упадком, так что, проявив настойчивость, его одолели и связали веревками от иностранной палатки и рюкзачными ремнями. Подергавшись в бесплодных попытках разорвать путы, он начал уныло и безостановочно орать: «Пом-могите-е-е!!! Уб-биваю-у-ут!!!». Ему пообещали забить в глотку рюкзак, он замолк и скоро заснул безмятежным, освежающим сном. Его отволокли в «складскую» палатку, а рыдающая Людочка прижала битое свое, залитое слезами лицо к надежной, обтянутой штормовкой груди бродяги Киреева. Тот мужественно обнимал ее за плечи левой рукой , а правой гладил женщину по головке. Через несколько минут он вообще увел ее с глаз долой, видимо — для окончательного утешения. Толстушка округлила глаза и открыла рот, но ее вовремя отвлекли каким-то умело подобранным вопросом. Вот кого в жены надо брать. Катю. Достанется же кому-нибудь (только не мне, если можно) этакое сокровище. Она же не мыслит себе самой возможности измены. Благословенная страна непуганых идиотов, оказывается, еще не вполне лишилась своей фауны. Как, должно быть, счастливо жилось бы в этой стране, но увы… Где найти ее, когда все кругом такие умные, такие свободные и пламенно-страстные? И зачем он только ввязался в эту затею? Мог бы заранее предвидеть, чем все обернется. Тут в затуманенное сознание его проникло нечто, несшее признаки новизны. Это был прохладный ветерок, явно неспроста коснувшийся его щеки. Что-то приближалось к их почти первобытной стоянке, чтобы наглядно объяснить, кто есть кто, и по-джентльменски, загодя предупреждало всех, способных понять.
Мир изменился, и изменения эти все продолжались. Для прояснения мыслей Андрей Сергеевич допил прямо из горлышка остатки водки в початой посуде и вылез на берег, - разбираться. Вдоль всего черного, бесконечно далекого горизонта той стороны, откуда донесся ветер, что-то светилось прерывистым, прозрачно-синим светом. Ветерок меж тем усиливался, он дул небольшими порывами, но сосновые лапы, отвечая ему, пока только шумели, не успевая толком согнуться. Кажется, отдых предстоял не настолько скучным, как это казалось поначалу. Прошло не более пятнадцати минут, прежде чем нечто приближающееся стало не только видно, но и слышно. Зотов на фронте не был, но, видимо, это было похоже на отдаленную канонаду. По темной синеве неба неумолимо катилось угольно-черное облачное поле с идеально ровной, словно лезвие бритвы, кромкой. Молнии не сверкали в тучах, нет, они горели непрерывно, сменяя друг друга в непрерывной череде. Облако разгоняло темноту подобно прерывистому свету электросварки и неумолчно, глухо рокотало.
Ветер, решив, что время его настало, ударил по-настоящему, Взмахнув косматыми ветвями, деревья с гулом пригнулись к самой земле, скверно натянутая палатка, стоявшая входом к берегу, вздулась пузырем, а ппламя словно бы оторвалось от костра. А следом на принадлежащий им кусок неба конным полчищем навалилась туча с ровной кромкой.
Еще до того, как дождь всей своей массой обвалился на их жалкий такбор, было слышно, как он ревет и грохочет там, впереди, заглушая раскаты грома и сливаясь с ними. И впервые в жизни Зотов увидал, как дождь надвинулся на него со стороны, вместо того, чтобы упасть сверху. Серая стена поглотила его и он чуть не захлебнулся в массе рухнувшей с неба воды. А само это небо полыхало сотнями молний: синие, оранжевые, белые, какого-то адского мутно-розового цвета вспышки сливались воедино, неподалеку звонко треснуло, разлетаясь дымящейся щепой, высокое дерево. Отдыхающие дружно набились в палатки и уже оттуда лицезрели, как под проливным дождем пылает ярким пламенем костер, оставленный на волю стихии.
Ветер дул бешеными порывами, деревья гнулись дугой, не успевая разогнуться, а мокрые веревки запели струнами, натянутыми самой бурей. Постепенно привыкнув, ухо выделило в царящей вокруг какафонии нечто новенькое: это гневно гудела, возвышая до рева свой голос, смиреннейшая среднерусская речка Ёж. В свете ручного фонарика, самого обычного светильника в подобных условиях, очень скоро стали явственно заметны зловещие темные пятна, надежно обеспеченные мастерской натяжкой палатки. Скоро с мрачным: «Кап!» - упала первая капля. «Кап! Кап! Ка-кап! Ка-пи-кап!» - понеслось, учащаясь, двойными и строенными ударами забарабанило по содержимому палатки. Киреев мрачно поднялся.
- Пошел тереть крышу. Попробую отвести воду на стенку… А вы, - харэ опираться на брезент!!!
И он вылез наружу, где дождь с ветром уже совсем потеряли всякую совесть и вели себя с полной разнузданностью. Из соседней полатки глухо донеслось:
- Эй-й! У вас сколько народу?
И, в ответ на экстренно собранные сведения, выкатили свои. Окончательный итог проявил отсутствие трех человек, причем оказалось затруднительно установить, - кого именно. Для начала орали из палаток, пока внутрь не просунул свою мокрую. Ощеренную физиономию Киреев. Он поощрительно кивал в такт их вокальным упражнениям, словно бы желая подвигнуть на дальнейшие усилия:
- Ага. Так. Ну-ка — еще… А ну, - еще попробуем… А громче вы можете? - Пока не взорвался, рявкнув во весь голос:
- Идиоты!!! Чего орете? Там в двух шагах ничего не слыхать! И вообще, - могли б, - уже явились бы…
Он помолчал и, после некоторой паузы, сумрачно буркнул:
- Искать надо…
Это, безусловно, была мысль совершенно правильная, если не учитывать тот факт, что человека сыскать в мешанине ветра, деревьев, кустов и воды во всех видах было, пожалуй, потруднее, чем пресловутую иголку в стоге сена. Киреев сел в углу, с брезентовой крыши вместо капель бежала уже тоненькая струйка, но, - ничего не скажешь, -в том месте, которое ей указал Киреев. Внезапно полы распахнулись, и в палатку зашел один из менее твердокаменных рыболовов. С мокрой головы — на куртку, с семейных трусов, прилипших к телу, - на кривые ноги ручейками стекала вода. Воистину холодный душ — лучшее средство протрезвления.
- С-с-с, - простучал зубами он и продолжил, - т-т-т.
- Чего?! Ну, - чего?! Рожай, что ли!
- С-с-стеклов п-потонул!
- Как?! Ты что, - сбесился?!!
Рыболов сел и заныл:
- Когда началось, он уж вообще был… Даже говорить не мог, только мычал и все порывался выпить. Лодку потащило, а он встал и перекинулся… ну, в воду.
- Ты б вытащил!
- Ты б сам попробовал. Деятель! Ночью, когда не поймешь, в лодке ты или уже нет… ну что вы на меня смотрите?! Что мне, - пойти утопиться? Ну скажите, - утопиться?
И он зарыдал, давясь и сотрясаясь всем телом. В голове демократичного представителя администрации подобно магнитофонной пленке бесконечно прокручивались потенциальные формулировки в оргвыводах а потом и в следствии. «Проявил Преступное Легкомыслие» - да: «Безобразная Пьянка» - да: «Группа Случайных Лиц» - и это еще самое безобидное. Да как ему это вообще в голову пришло?!! С его-то опытом! Пьянку!!! На берегу Открытого Водоема!!! Ох…
- Кого еще нет?
Киреев обвел лучом фонарика лица всех присутствующих, но спервоначалу это ничего ему не дало. Потом горному туристу вдруг пришло в голову, что неестественная бледность Юрика не беспочвенна: он не подал виду и спросил мимоходом, вскользь, небрежно поигрывая фонарем.
- Кстати, а где Танюша?
- Какая?
- Да беленькая…
- Может быть, в другой палатке?
- Может, - ласковенько кивнул он, - только навряд ли… Иначе с чего бы это так трясся этот сукин сын?!!
И он ткнул рукой в направлении Юрика. Краткая проверка быстро установила, что так и есть: Тани нигде не было. Сукин сын мало сказать, что трясся, он сидел ни жив — ни мертв, с ледяным, нестерпимым ужасом в душе. Неужели же его посадят? А что, очень просто, обвинят в доведении до самоубийства… Суд… Лагеря, подонки-уголовники… Да они же его заставят дерьмо жрать. Да за что же это ему? Вот ведь гадина, сама сгинула где-нибудь в трясине, а ему расхлебывать! Ну подумаешь, ну дал разик в рыло, чтобы не слишком мнила о себе… И он снова с живостью, навеянной множеством виданных детективов, представил себе, как его обличают неопровержимыми уликами, а он жалко выкручивается, пытаясь доказать, что не верблюд, но только запутывается все больше. За считанные секунды современный рыцарь перебрал тысячи горячих, убедительнейших речей в защиту самого себя и нашел столько же неотразимых реплик за воображаемого следователя. Зотов смотрел на него с некоторым даже испугом, природы которого не знал сам. В то же время радовало, что уж он-то тут не причем во всяком случае. Это новая позиция, - по возможности, со стороны смотреть за ходом игры, - и он весьма ей привержен. Все, вроде бы, понимаешь, и, вроде бы, играешь сам, и, в то же время, никакого риска. Он типичный болельщик из поколения болельщиков, хоть и терпеть не может смотреть футбол по телефону.
Межь тем даже у господа Бога запасы воды на небеси оказались небеспредельными: неистовый ливень и буря Воробьиной ночи, ночи напоминания, явно слабели. Их место занял частый, но ровный и мелкий дождик. Ночной хищник, продремавший в душе Зотова почти все послеинститутское время, и не очнувшийся в полной мере даже в свете недавних событий, вдруг зашевелился и открыл горящие желтым огнем глаза. Андрей Сергеевич встал и стянул через голову свой умеренно сырой свитер вместе с рубахами, взял заплечный мешок с личным резервом, запихал туда брюки и ботинки, и буднично сказал:
- Ну, я пошел…
- Ты куда?
- Искать…
Он сокрушенно вздохнул, - мол, что уж тут поделаешь? - и босой, в одних трусах шагнул под дождь. Затишье было… относительным, по небу сплошной чередой летели тучи, а порывы ветра и до сих пор заставляли сгибаться на ходу. Позади раздалось тяжелое сопение и чертыхания вперемежку с матом вполголоса. Это вылезли устыдившиеся своего бездействия мужчины. Зотов до предела расширил глаза, ему казалось, что и зрачки становятся шире. Но, если на небе и было какое-то подобие света, непонятно откуда берущегося, то здесь, на грешной земле, не было видно ничего, - хоть глаз выколи. Андрей Сергеевич пошел по слуху и наощупь, а позади вспыхнули и суетливо зашарили в темноте лучи корманных фонарей, и это даже раздасадовало его: не понимают люди ночи, не чувствуют, что она признает игру только по своим правилам… Впрочем, - пусть их. Скоро отстанут. Дура-девка, хоть и в истерике, а все же не дура. Она ушла явно до начала грозы, когда еще что-то было видно, а поэтому она непременно направилась по дороге, по которой они ехали сюда, - других дорог она просто не знает.
Зотов, бесшумно перебирая напряженными ногами, спустился в поросшую лесом ложбинку между рекой и старицей. Сейчас она была залита черной водой, доходившей Зотову почти до шеи. Справа ревел взбесившийся Ёж, ставший по меньшей мере втрое шире, слева угрюмо шипело под дождем широкое, равнодушное зеркало Волчицы. Очень скоро он далеко оторвался от основных сил спасательной команды. Держас аккурат между шумами, он быстро шел вперед. Скоро дорога пошла вверх, вот минует он подъем и взберется на холм. А пока под ногами чавкала мягкая грязь, непролазная для любой техники, и не доставлявшая ни малейших затруднений босым ногам. Но, чуть только уклонившись с дороги, он сразу же ощутил живую воду луга. Это означало, что следует немедленно вернуться на торную дорогу: кругом слишком много болот. Хорошо, что так: эта идиотка никогда не полезет в топь, будет непрерывно крутиться где-нибудь близь дороги.
- Татья-на-а-а!!!
Зотов вопил истошно, и не без удовольствия, он уже успел позабыть, какой у него может быть голос. Ночь, как и следовало ожидать, безмолствовала. Он и кричал-то пока просто так, на всякий случай и для сугреву. Когда дождь начинался, было еще хоть что-то видно, и она могла сдуру кинуться под какие-нибудь деревья. Так он почти бежал и поэтому не мерз, мешок неприятно лип к телу, а темнота периодически оглашалась его диким воплем. Минут через двадцать, - во всяком случае, так ему показалось, послышался слабый, на грани слышимого. Вообще очень сомнительный отклик. Зотов побежал, разбрызгивая вокруг мокрую грязь и выкликая чаще, чем прежде. Ответные крики то вроде бы слышались, то словно глохли в шуме падающей воды, и Андрей Сергеевич не мог бы поручиться, что вообще слышит хоть что-то. Тогда он ссутулился и наклонил голову, вытянув шею вперед: так ему по какой-то причине было удобнее слышать и чуять. Нет, все-таки кричит. То кричит, то не кричит. Где-то в стороне. Тут удивительно кстати сверкнула одна из последних, бледненькая молния, и он успел увидеть впереди группу высоких деревьев. Если не там, то больше нигде. Тут она перестала откликаться вовсе, но все равно: под деревьями он сразу почувствовал присутствие человека и заметался из стороны — в сторону, разыскивая. Потом мелькнул какой-то намек на светлое пятно во тьме, и Зотов прыгнул туда, нашарил прижавшегося к поваленному стволу человека и, рванув за руку поставил на ноги.
- Ты?!!
- Я.
- Н-на!!!
И Андрей Сергеевич закатил оглушительную затрещину туда, где, по его расчетам, должна была находиться голова спасенной.
- Ай!
Беглянка повалилась, и Зотов со злости проволок ее метра два по земле.
- Пошли.
- Никуда я не пойду!
- Пойдешь, - отвечал он протяжно, наливаясь тяжелой, древней злобой, - побежишь даже.
- Не пойду.
- Эт-то еще почему?
- А чего вы руки распускаете, а? Ладно — Юрик, а вы-то что? Я что — ваша?
- Нужна ты мне… А треснул, потому что искал в темноте, под дождем.
- Я вас не просила, между прочим!
- Экие какие мы колючие! Еще раз треснуть, для вразумления? Я могу, благо, никто не видит.Или попросту уйти? Жива, - и слава богу, ночуй на здоровье, где хочешь!
Она не ответила, и Зотов понял, что лед тронулся. Очень скоро путешественники поняли, что идут не туда: в своих метаниях Андрей потерял направление и шел теперь наобум. Через час они наткнулись на остатки плетня, продрались сквозь заросший, заброшенный сад и уткнулись в стену дома с заколоченными окнами.
- Вот тут и будем ночевать.
- Н-нет, ни за что…
- Опять бунт на корабле?!
И, распахнув незапертую дверь, Андрей Сергеевич вошел внутрь, покрутил головой, словно мог что-то разглядеть, и уверенно бросил:
- Входи, чувствуй себя, как дома.
Поближе к стене ему удалось нащупать место с более-менее не сгнившим полом, тут же, кстати, не лило сквозь дыры в крыше. Таня-беленькая зашла вслед за ним с тем же чувством, с каким, наверное суют голову в пасть тигру. Да что там — тигру, - тигровой акуле. Одна она, скорее, осталсь бы ночевать под дождем, но поведение Зотова поневоле внушало уверенность: нашел, нимало не сомневаясь, что найдет, взял за руку по-хозяйски. По-хозяйски же, без сомнений, дал по морде. Ходит голый под дождем, в темноте, как так оно и надо. Настоящий мужчина, знает, что делает, следовательно, надо слушаться и не мудрствовать лукаво.
- Раздевайся!
- З-зачем?
- З-затем, что мокрая, как гуща! Держи шмотки…
Из мешка, из полиэтиленового пакета на свет божий появились шерстяной тренировочный костюм и любимый Зотовский свитер, - широченный и почти до колен: он в свое время даже дал этому фасону название: «мечта раздолбая». На себя он натянул чуть сырые брюки, теплые носки грубой вязки и подлую иностранную куртку, модную, и непонятно, на что предназначенную, из серебристо — блескучей тряпки без признака подкладки.
- Так. А теперь приступим к главному нашему занятию в данных условиях: дрожанию и дроби зубовной.
- Таня-беленькая молчала, слышался только вкрадчивый шорох, свидетельствовавший о продолжающемся процессе переодевания и попытках как-то утаить этот неприличный факт. Зотов насухо выжал плавки, вытер ими голову, достал из другого пакета «подкожную» армейскую фляжку со спиртом, пахучее вяленое мясо, хлебнул крышечку, запил дождевой водичкой и зачавкал. Здравый смысл подсказывал не предлагать, и точно, - в темноте ощутимо насторожились:
- Что это вы там делаете?
- Да так… Выпиваю и закусываю.
- А дайте мне попробовать…
- Счас. Только заранее налей водички для запивки, у меня спирт. Налил, протянул в темноту крышку, дождался, когда нащупали, услышал, как поперхнулись и закашлялись, и передал кусок сала. Выпив еще, Андрей Сергеевич окончательно ощутил гармонию в душе и окружении и, зевнув, лег на пол.
- Ложись спи. До света еще часа три…
Спать хотелось отчаянно, но, для порядка, все-таки спросил:
- Ты чего сбежала-то, дура?
- А вот пусть он теперь побегает, поволнуется…
- Ага. Пусть у тебя жена будет без носа. Это еще Чехов написал.
- Так убить грозится. Жениться, говорит, на тебе не собираюсь, будешь при мне так, для услуг, пока, говорит, не осточертеешь…
Зотов в темноте тихо хрюкнул и заливисто заржал.
- Как ты говоришь? Убить? Да этот герой в штаны наложил, как только увидел, что тебя нет. Перепугался до смерти, как бы чего не вышло, да как бы под подозрение не попасть. Плюнь ему в морду и ничего не бойся. Милицией пригрози, в конце концов. Только слишком не хами, не хвати лишку, а то вдруг решит раздоказать свой ндрав… С такими бывает.
Его слегка знобило в этой фирменной заразе, а потом вдруг разом бросило в пот. Чье-то тяжелое, мягкое тело обрушилось на него, цепкие пальцы вцепились в горло. Зотов с перепугу отшвырнул нападавшего, но мерзкие, дрожащие, субтильно-тонкие пальцы снова вцепились в него, в темноте блеснули тусклыми зеленовато-серыми огнями глаза ночного налетчика. Нападавший злобно, с подвыванием заныл, как кликуша, как истеричный инвалид, и снова прыгнул. Зотов отдирал от себя липучие пальцы, а они снова, будто в кошмаре, лезли к горлу, в глаза. И тогда Андрей начал драться по-настоящему, и никак не мог попасть в темноте, чтобы всерьез. Некто был отвратительно мягким, хрупким на ощупь, и, в то же время, мясистым, глинисто-тяжелым. Этакая студенистая, неотвязная мразь, злобная, и, в то же время, трясущаяся от страха. Зотов уже много раз пытался достать нечисть своим коронным ударом ноги, но темнота мешала, скрадывая расстояние. Таня-беленькая в своем углу непрерывно визжала, но Андрей не обращал на нее никакого внимания: казалось, тварь гонит вперед неодолимая страсть, даже большая, чем страх перед врагом. И тут он попал. Ботинок четко, хорошо впечатался с тупым звуком в тело нападающего. Заученный шаг вперед, - и еще более страшный, добивающий удар. Хрустнули перебитые кости, и ночной фантом повалился на гнилой пол, заскреб по нему когтями. А потом поволок прочь свое искалеченное тело ползком.
- П-пойдем отсюда…
- Куда?
- Ну пожалуйста,ну пожалуйста, пойдем, он вернется!
- А вот это вряд ли. Если это человек, я его искалечил смертельно.
- Так это не человек! Пойдем!!!
- А с призраком я не сладил бы. И с вурдалаком — тоже.
- Все равно. Другие придут. Ну пойдем, ну пожалуйста!!!
- Не придут. Были бы другие, - накинулись бы разом.
- По-пойдем! Я бою-у-усь!
- А я уже, пожалуй, нет. И ты: спирту хлебни и ничего не бойся: я с тобой.
На это она согласилась, с той поправкой, что чем сильнее вместе — тем лучше. Женщина! Нуждалась!! В утешении и защите!!! Как известно, со времен Брамы мужчины лишены права отказывать на призыв Женщины. Как последовательные атеисты, добавим: хорошенькой женщины — тем более.
Так или иначе, в результате всех, без исключения, затраченных усилий а также в качестве реакции на переживания, потерпевшие кораблекрушение сами не заметили, как уснули, и никто не потревожил их сон. Спирт, мясо и взаимообогрев — старые, как мир, но по сю пору одни из лучших способов успокоиться и спать в тепле.
Утром они поднялись, и, выйдя на двор, увидали, как сквозь утренний туман проступают очертания еще пять черных, замшелых, заколоченных домов. И следы распавшихся срубов. И Колодец, в глубине которого что-то глухо гудело. И погреб, в котором чудилось копошение чего-то, не любящего света. А Зотов различил, как знакомый по ночному приключению слабо поскуливал и жалобно бормотал что-то неизвестно — где. Все правильно. В местах, покинутых людьми, появляются другие хозяева. Лучше даже не знать — какие.
К половине седьмого окоченевшие путники лобрались до окоченевшего лагеря, дружно отвернулись друг от друга и, сняв штаны, преодолели полный воды овраг в голозадом режиме. И только местный уроженец при виде их мрачно заметил:
- Я ж говорил — ни черта с ними не сделается…
Потом было самое увлекательное: эвакуация с острова в условиях до предела раскисшего чернозема. А до этого еще с полчаса ныряли, разыскивая покойного Стеклова, да выволакивали труп на берег. У всех, без исключения, были севшие, гундосые от поголовного насморка голоса. Палатки и прочее имущество с новообразованного острова доставили по старинке — на горбу.
Юрик далеко-о обходил Таню-беленькую и многообещающих взглядов на нее не бросал, зато Таня-рыженькая поглядывала на Зотова с каким-то непонятным выражением милого лица. Глаза у нее были зеленые в коричневую крапинку, как это бывает только у самых качественных, неподдельно Рыжих. Потом туристы толкали «газик» по немыслимой грязи наверх, а Никодимов не толкал: он скорбно стоял поодаль и держал кверху пострадавшую руку.
- А ты че не толкаешь? Руководящая должность?
- Рука у меня…
И получил в ответ целый ряд рекомендаций, как ему следует с этой рукой поступить. «Подавиться своей вонючей рукой» - было среди них самым приличной.
Зотов усиленно настраивал себя на серьезный лад, но, - хоть тресни! - не мог заставить себя скорбить по поводу трагической гибели Стеклова. Подобная бесчувственность была для него не в новинку, он даже немного стыдился своего равнодушия, но поделать ничего не мог. Зато все время ловил себя на мысли о позорно упущенной Тане-рыженькой, которая нравилась ему чем дальше, тем больше.
Общение с природой подходило к закономерному концу: он, в ряду подобных себе, изо всех сил упирался в металлический зад машины, напрягал ноги, а бешено крутящиеся колеса методично штукатурили его физиономию, руки, шею и одежду жирным, раскисшим черноземом. Грязь летела фонтаном, но они, - эй, взя-али! - разом проталкивали машину метра на четыре вверх, машина ставилась на тормоз, они изготавливались, шофер давал газ, и все повторялось снова и снова.
Кое-как обмыв чернозем под колонкой, они, наконец уселись в общественный транспорт. Пунктум. Сев в автобус, горожанин начинает чувствовать себя почти дома.
Оценили 11 человек
23 кармы