Венок

- Так и летают? – Поинтересовался Балабост, глядя на собеседника поверх очков. – И ничего нельзя сделать?

- Они разгоняются за пределами воздушного пространства СССР, на трех скоростях звука «чиркают» по краю, не забираясь особенно далеко, - и снова уходят за пределы нашего пространства. Красноярский радар – далеко, он прикрывает Западную Сибирь и Урал. Строить что-то подобное в Оймяконе, - так не много ли чести, ежели в ответ на случайное хамство? Вешать на постоянное дежурство КПВБ «Ромашка» - значит собственными руками отдать им такие сведения, о которых они могли только мечтать…

- Это гнилые разговоры, - Генеральный грозно насупил свои знаменитые на весь мир брови, - а если они с бомбой пожалуют?

- Да что вы! Там, конечно, есть кое-что, но все-таки не настолько, чтобы жертвовать внезапностью... Совершенно исключено.

- Ну, раз ты говоришь… Но острастку дать надо бы!

- Острастку надо бы.

- А есть – чем?

- Чем – как раз появилось, но только вот секре-етно все.

- Секретность – секретностью, а хамство терпеть тоже нельзя. А то окончательно обнаглеют. По носу хорошо бы щелкнуть.

- По носу хорошо бы. Исключительно для их же собственного блага.

- Исключительно для. А то однажды вот так зарвутся, по глупости, и щелчком дело не кончится. А как щелкать-то будем?

- Леони-ид Касьянович! Вы же фронтовик. Если не знаешь, как сделать, нужно подозвать сержанта и приказать, чтоб сделал. И его дело – как он будет выполнять боевой приказ, а наше дело – проконтролировать и вздрючить, если что не так. Как раз для таких вещей и созданы подчиненные.

- А в данном случае мы того сержанта по выполнении накажем.

- О! И еще как роскошно! Ему все награжденные позавидуют.

- Это вы так думаете, товарищ Седьмак, что окончательное решение о серийном производстве уже принято. Вам кто-то сказал об этом официально? Нет? Вот видите!

- Да у нас уже производство готово на семьдесят процентов! Что вы говорите такое?

Авиаконструктор испытывал ужас, сравнимый с тем, который посещает нас в кошмарном сне, когда бедная заблудившаяся душа спящего оказывается один на один с опасностью, которую нельзя отвратить и невозможно – бороться. Сердце – давило, как тогда, перед инфарктом.

- У нас были свои причины создать такие условия, чтобы работы вашего КБ и КБ Миграяна шли совершенно независимо, без всякого обмена информацией, которую мы сочли… излишней. Так что вы только думаете, что в курсе всех их достижений. А это не так. Так что решение только будет принято в зависимости от результатов последнего испытания. Того, о котором я вам говорил.

- В чем оно состоит, - устало проговорил Седьмак, украдкой сунув под язык горошину нитроглицерина, - мне сообщат? Или это тоже… секретно?

- Это – не секретно. Лучшее изделие «Т – 10.7»…

- Там нет лучших, - огрызнулся Седьмак, - они СОВЕРШЕННО одинаковые…

- Тогда одно из совершенно одинаковых, но с лучшим пилотом, перегоняется в Приморский край. Полет будет протекать в беспосадочном режиме с необходимым числом дозаправок в воздухе и закончится ночной посадкой на аэродроме, который будет указан дополнительно. Ваши специалисты, которые будут дожидаться в пункте прибытия, приведут его в порядок, чтобы он находился в полной боевой готовности: время от остановки двигателя и до полной готовности самолета к новому вылету тоже пойдет в зачет при принятии окончательного решения. После этого машине с экипажем предстоит выполнение реального боевого задания. Аналогичную программу выполнит предсерийная машина другой фирмы. Что касается лично вас, - вы отдаете необходимые распоряжения, передаете дела заместителю и с завтрашнего дня отбываете для прохождения планового лечения. Это приказ, который не подлежит обсуждению.

Полдень застал Автандила Мачавариани в практически пустом зале ресторана «Приморье». Негоциант с видом глубокой задумчивости допивал бутылку «Макузани», третью по счету и последнюю на данный момент, а выражение лица имел несколько ошарашенное. В этом необычном и, до некоторой степени, ложном положении застал его старый знакомец, бригадир грузчиков, который к имени Степан имел фамилию Кундера, но Бандерой его давным-давно не называли даже и за глаза: боялись. Он был личностью известной, авторитетной и зажиточной, а одинокое винопитие жизнерадостного Автандила поразило его в самое сердце:

- Прице-еп! Ты чего это тут?

Удивление его можно понять: в это время дня Мачавариани мог находиться на рынке, только на рынке и, в принципе, нигде, кроме рынка, а то, что он вместо этого пребывал в кабаке и пил «Макузани», обозначало, что случилось нечто совершенно сверхъестественное. Поняв, что приглашения сесть нынче не дождешься, Кундера сел без приглашения, и только тогда грузин поднял на него безумный взгляд воспаленных глаз и пролепетал:

- Тут, панимаишь, та-акое дэло па-алучилос…

А случилось то, что накануне утром на Новом Рынке появились два неожиданных покупателя. Они не глядели товар, не приценивались, а двинулись прямым ходом к цветочному ряду, в третью секцию, в его сторону. К нему. В каждом отдельно взятом природном, в каждом социальном организме непременно есть свои Основные. Ведущая форма жизни. Те, для кого существует и вокруг кого вращается все остальное, весь причудливый и пестрый хоровод жизненных или человеческих типов. Когда по саванне валит темная туча слоновьего стада, всякая мелочь без страха, но со всем уважением спешит убраться с его пути. Когда в неизвестно – каком, но вполне реальном радиусе появляется Белая Смерть, в просторечии именуемая кархарадоном, Полярной, или же Большой Белой, - рифы пустеют. Когда в городе, возникшем вокруг шахт и ради шахт, подвыпившие после смены шахтеры немножечко шумят и слегка нарушают порядок, милиция смотрит в другую сторону, а шпана спешит от греха подальше в ближайший закоулок. В этом городе такой формой жизни были, естественно, они: два кавторанга в безупречно сидящей выходной форме направлялись к нему, и тут не имело никакого значения, что его дневной доход был вполне сопоставим с их месячным жалованием.

- Скажи-ка, уважаемый, - тот, что пониже, небрежно козырнул, обращаясь, - в том стиле, в котором, наверное, козырнул бы известного рода девице, собираясь ее снять, - ты и вправду любой заказ по цветам можешь, или мы ошиблись адресом?

- Только скажите! Только скажите, што жилаит славный Тыхоакианский флот, - и эта будит! Ка-агда скажитэ и сколко скажитэ! Пожялуста! Дэн раждэния? Юбылэй? Свадба?

- На могилку бы, - любезно ответил тот, что повыше, - лучшим друзьям.

Автандил в таком темпе переключил выражение предельной любезности на вид предельной скорби, что на какое-то мгновение его энергичная физиономия сложилась в гримасу совершенно неописуемую, а первый с нехорошей улыбкой добавил:

- На братскую такую. Чтоб пара полков со всем комфортом.

- О! Балшой заказ! Сколко букэтов? Вэнки брат будим?

- Нам, понимаешь, тонны четыре – по весу, а на букеты ты уж, будь добр, - сам пересчитай. А венки… Как с венками будем, Николай Захарыч? – Спутник его неопределенно пожал плечами. - Венки, пожалуй, отставить: как надо все равно не сделаете… Поспеешь к завтрему? Чтоб в шесть, как вымпел?

- Понял. – Глаза предводителя регионального объединения кавказских торговцев цветами сделались круглыми. – Всо брошу, сдэлаю, што могу. Нэт, - он медленно покачал головой, - болше, чем могу. А…

- Ты про оплату? Интересуешься, чем может заплатить Тихоокеанский Флот? Не волнуйся и слушай сюда: мы все понимаем, так что бумажками будет только пол-куска.

- А, - торговец облизал вдруг пересохшие губы, - осталное – чэм?

- Есть такой остров – Итуруп, а на острове – пост наблюдательный. А кроме поста – люди живут, землю ковыряют… Поковыряют, соскучаются – и на Большую Землю, и никто им не мешает, наоборот, флот оберегает их мирный труд. За это они испытывают естественную благодарность…

- Ты, Валентин Дмитрич, много не звезди. Ты короче.

- Можно и короче. Рений. Двести грамм чистоганом. Дело спешное, не то сроду бы не предложили столько…

И, глядя в растерянную физиономию цветочника, добавил:

- Не сообразишь? Проконсультируйся, - тебе дохо-одчиво объяснят, что уж на этот раз ты точно не продешевил. И – насколько не продешевил.

- Но смотри, - поднял кверху палец второй, - чтоб все было по высшему разряду! По самому высшему, без малейшего жлобства, - как на похороны любимой тещи.

… Он выгреб все мало-мальски подходящее из своих запасов, ободрал до черного волоса подручных и свойственников, но требуемого, - чтоб был первосортный, - товара все равно оказалось мало. До боли – мало. Еще меньше было времени. Дело в том, что он проконсультировался по поводу двухсот граммов рения. Родственник из Тбилиси все-о-о ему объяснил. Что малая толика рения на поверхности делает куда как более надежными контакты сильноточной и компактной электротехники, что стало особенно актуальным после введения в широкую практику высокотемпературной сверхпроводимости, и проблема стойкости контактов стала во главу угла. Что мосы (Какие такие мосы, почему не знаешь? Рассказывать долго, дорогой. Хорошая вещь.), имеющие в своем составе рений, позволяют в десять раз ускорить дегидрогенизацию метанола (Специально говорю, чтоб непонятно было? Что ты, дорогой! По-другому никак не назовешь, одно скажу: самая главная химическая реакция.) при изготовлении любых изделий из углерода. И нужно-то для этого рения совсем-совсем капельку. А еще родственник похвалил его за то, что обратился именно к родственнику, поскольку, если узнают посторонние, то соблазн может оказаться слишком большим, и его в лучшем случае просто ограбят. А в благодарность за консультацию он рассчитывает, что будет первым покупателем. Именно после этих слов он твердо решил, что продавать рений попросту не будет, а найдет способ применить его по прямому назначению. Но цветов – не было, и он начал было отчаиваться, но слухом полнится земля и скоро его отыскал некто Сева, бывший чем-то вроде грузчика в мясном павильоне: за бутылку он дал один адресок и, в меру возможностей присущей ему на девяносто процентов матерной лексики, внес ясность в основные обстоятельства.

Цветничок скромного пенсионера если и уступал плантациям Цветоводческого хозяйства №4 в городе Москве по размерам, то уж по разнообразию растительности смело мог составить ему конкуренцию. Помимо деловой хватки и хорошего знания дела, тут явно присутствовал и безупречный вкус: Автандил, будучи профессионалом и обладая богатым специфическим опытом, понимал такие вещи с лету. Дальше начались непредвиденные осложнения носившие, по преимуществу, характер психологический: и не то, чтобы дедулька не хотел продать цветы, просто-напросто у него напрочь выбивало, - как выбивает предохранители, - всяческое понимание, когда речь заходила о том, чтобы продать все. Все астры хризантемовидные «Белая Ночь» колера «белый с сиреневым подцветом». Все хризантемы «Зимушка» колера «снежно-белый». Особенных глубин непонимание достигло, когда речь зашла о главной дедовой гордости: всех ирисах «Привет Приморья». Ирисы были и впрямь замечательные, - густо-синие с седым мазком, необычайно благородных, сдержанных и печальных тонов, - а главное, что было их у деда видимо-невидимо.

- Дак ить, - говорил дед, скребя небритый подбородок, - ежели бы, к примеру, все скосить, так ведь одна срамота останется… Голизна одна…

- Дэдушка, - сложив щепотью пальцы обоих рук, в который раз повторял Автандил, - я ж тебе за цветы хорошие дэньги даю. На рынке нэ торчать, нэ мерзнуть. Нэ упаковыват. Всо прадаешь, сразу, - и дэнэг болше, чем выручишь… Ныкогда, - он поцокал языком, - нэ дал бы столко, толко во как, - он перечеркнул мохнатое горло ребром ладони, - нада, быстра…

Дед – в очередной раз соглашался, но потом перед его мысленным взором снова и снова вставала картина нестерпимо уродливого в своей наготе, разоренного, опустошенного цветника, - и все начиналось по новой. В его склеротической голове явно не умещалось больше одной мысли сразу, а кроме того – кавказец со своими резонами не сообразил сразу, что собеседника его может вовсе не вдохновлять перспектива НЕ торговать на рынке: в самом деле, если избавиться от всех забот сразу, то с тем же успехом можно ж и вовсе не жить. По завершении десятка циклов, озверев вконец, Автандил взял-таки деда, пообещав ему, помимо денег, десяток перечисленных старым чертом сортов орхидей в клубнях, - слово он держал, и пенсионеру это было отлично известно. Ударив по рукам, хозяин некоторое время наблюдал за тем, как сноровисто опустошают его цветник темпераментные брюнеты с горбатыми носами, но потом его сердце не выдержало и, махнув рукой, он сердито скрылся в доме.

Если только позволяли обстоятельства, адмирал Ллойд непременно старался пронаблюдать за посадкой «крыла» на палубу флагмана, - вот так, по старинке, стоя на палубе возле самого «острова», прикрывшись рукой если не от солнца, то от нестерпимо-ясного неба, - и чуть прищурившись. Помимо всего прочего, привычка эта шла на пользу делу, поскольку явно дисциплинировала пилотов, заставляя их быть «и еще более» тщательными при посадке, а палубную команду – выполнять взлетно-посадочные операции не то, что сноровисто, а прямо-таки молодцевато, лихо, с особым размашистым шиком классных профессионалов. В этот день все обстояло особенно благополучно, и на палубу, виртуозно зацепив трос не какого-то там, а именно третьего финишера, уже опустился последний «томкет».

- Э, э, кто это, что за черт, куда?!!

Впоследствии адмирал так и не выяснил, произносил ли кто-нибудь в действительности эти заполошные, но удивительно точно отражающие суть момента слова, или же они каким-то образом сами собой родились из сути ситуации, как мыши – в грязном белье, потому что в этот чувствительный момент, когда все аппараты благополучно вернулись, и осталось только откатить поближе к подъемникам последний из них, да обработать остатние несколько машин, и вот-вот начнет спадать в высшей степени организованная горячка посадочных операций, в этот интимный миг появился ОН. Разумеется, это было не так, но только буквально всем, находившимся в тот момент на палубе «Т. Джефферсона» впоследствии вспоминалось, что он налетел бесшумно. Он скользил, как по невидимым рельсам, накатанным в этот день десятками «томкетов» и «интрудеров», но, в отличие от них, по мере приближения начал кабрировать. Острый, хищно приподнятый, как голова разъяренной кобры с раздутым капюшоном, нос неизвестного самолета задирался все выше, так, что последние десятки метров, отделявших его от среза кормы, он проскользил, буквально стоя на хвосте, а ближе к середине корабля завалился и еще больше, так, что его шиферно-серое брюхо образовало с палубой авианосца тупой угол, на какой-то бредовый миг зависнув в неустойчивом равновесии в каких-то шестидесяти метрах над палубой, над «томкетом», который еще не успели откатить, над застывшими в мгновенном потрясении людьми на палубе.

Для Ричарда Ллойда, - и не для него одного, - время вдруг разом замедлило бег, сделав считанные мгновения долгими-долгими. Поистине достойно удивления, сколько мельчайших подробностей успевает воспринять и зафиксировать мозг, когда бывает вот так, и мгновения растягиваются, как растягивается липкими сосульками тягучий мед. Еще на подлете к гигантскому кораблю неизвестная машина распахнула черный провал люка, а когда, зависнув в противоестественной стойке на хвосте, она затормозилась, оттуда, как внутренности из вспоротого рыбьего брюха, тяжелым водопадом вывалилась, выплеснулась на палубу перепутанная в множестве клубков, струистая темная масса и – разлилась широким, упругим потоком во всю ширь плавучего аэродрома, до самого носа. Еще до этого, глядя в черную пустоту раззявленного люка, когда до глубины души, до самых кончиков нервов пронизало чувство абсолютной беззащитности перед лицом чужой недоброй воли, как у распятого на пыточном столе, как у насекомого, приколотого булавочкой к картонке, адмирал закрыл глаза, ожидая, как прямо сейчас перед ним с грохотом взметнется до неба стена дымного пламени, и он перестанет – быть, но глаза закрывались медленно-медленно, мгновение ока все длилось и длилось, а самолет все продолжал тяжеловесно зависать над кораблем. Так, что он успел разглядеть и совершенно гладкую, без малейшего следа видимых швов обшивку, острые, треугольные плавники по сторонам хищной острой морды, особый, змеиный изгиб фюзеляжа и черные, круглые дыры сопел, как два пушечных жерла, как две пустых глазницы гигантского черепа, глядящих прямо в его лицо.

Миг длился и длился, но все на свете имеет свой конец, закончился, наконец, и он. Огромный самолет медленно, до отвратительности – по-живому шевельнул острыми плавниками, сопла – чуть-чуть повернулись, разом полыхнув голубовато-белым от страшных температур, с металлическим, платиновым оттенком огнем, хвост самолета подался чуть вперед, доведя угол, под которым висела машина, градусов до восьмидесяти. В следующий миг аппарат рванулся в небо почти вертикально, как ракета.

И сразу же поток, продолжавший плавно растекаться по палубе, превратился в стремительный вихрь подхваченных выхлопом, сохранивших инерцию падения цветов, и стало слышно, как свистит турбина находящегося на прежнем месте «томкета» с пилотом, что глазел в небо, совершенно невероятным манером вывернув шею. К самым ногам адмирала, прогибаясь, бесшумно подкатился немудрященький веночек из незнакомых ему широких ворсистых листьев и белых кистеобразных соцветий, любовно, но без особого умения сплетенный каким-то матросиком-первогодком.

Командир корабля, неизвестно-когда возникший за спиной адмирала Брайан Макнилли, наклонившись мимо ног адмирала, поднял пару рухнувших с неба цветков: белую гвоздику и еще какой-то, - изящный, тонко вырезанный, темно-синий с траурным седым мазком, похожий на экзотического мотылька, печальный и до невыносимости изысканный. Задумчиво рассмотрев дар небес, Макнилли протянул цветы начальству, как-то по-особому почтительным тоном осведомившись:

- Арлингтон, сэр?

К счастью, помимо людей с их неизбывным субъективизмом, за происходившим в этот прекрасный день наблюдала бесстрастная техника. Более того, помимо обычных автоматических камер, происшедшее зафиксировал представитель киностудии министерства Обороны, некто Колонетти.

- Адмирал Ллойд считает, что цветочки адресованы не только ему и даже в первую очередь – не ему. – Рид говорил тихо, монотонно, с полузакрытыми, как будто в предельном утомлении глазами. - Он имеет смелость утверждать, что, будь у неизвестного летуна что-нибудь посущественнее цветов и дурные намерения, мы в два счета имели бы, вместо цветов на могилу, могилу просто – одну на всех, находившихся в тот момент на флагманском авианосце. Специалисты, смотревшие ту же ленту, которую вы видели только что, утверждают, что у нас нет ничего, даже отдаленно сравнимого с новой многофункциональной машиной, и даже поверхностный анализ говорит, что конструкция содержит как минимум четыре принципиальных новшества. А это значит, что и новые технологии. Со всеми вытекающими. А что это значит еще, Майк?

- Сэр! Машина буквально ничем не напоминает каракатицу, которую вы показывали мне тогда, и…

- Это значит, - прежним тихим голосом, только что приподняв глаза, проговорил Рид, - что вы тупая задница, Майк. И не стоите даже того кофе, который вылакали у нас за все эти годы. Недостаток всех гениев состоит в том, что их ошибки, в отличие от ошибок простых смертных, оказываются слишком дорогостоящими. Катастрофическими. Ваша концепция была слишком хорошей, и оттого мы слишком долго находились в ее плену, не желая видеть противоречащих ей фактов.