Черный I

- СтАять!!!

Вот так вот. Это в семилетнем возрасте, во время учебы аж в первом классе, прямо в сентябре месяце. В благословенные, буколические времена раннего Брежнева. Приглядевшись, я без труда узнал остановившее меня существо: Вова Рыжов, подпольная кличка «Топ». В этой своей жизни я видел его в первый раз, зато в прошлой встречал неоднократно и без малейшего удовольствия. Я в то время был мужчиной среднего для первоклассника роста, то есть какой-то там метр-с-кепкой, но этот был и еще на два-три сантиметра пониже и уже в том возрасте имел неизреченно-гнусную физиономию с пугающим взглядом мутно-голубых глаз. Да каких там глаз, - типичные гляделки. На головенке этакая редковатая белесая поросль цвета картофельных ростков в темном подвале. И это был тот человек, которого мы все, я и мое окружение, боялись без малого десять лет, пока он, наконец, не сел. До сих пор не знаю, не могу понять природу этого явления, но только при одном его виде у нас сердце уходило в пятки, а язык прилипал к нёбу. Что-то в его тоне, голосе, особых словах, гнусных, как отрыжка, в бессмысленности безудержной агрессии лишало нашего брата воли к сопротивлению. Нет, не все поддавались его влиянию одинаково, некоторые не гнулись, изо всех сил преодолевая страх, но вот случаев вполне правильного поведения не помню. Потому что единственно правильным в таком случае было бы ИСКРЕННЕЕ недоумение: «Ты что, мальчик? Ты сбесился? Ах, ты…» - искренне не почувствовать ничего такого и попросту взять за ухо. Как того и заслуживает наглый сопляк, ни больше – ни меньше. Но мы-то, мы-то никак не могли оправдать собственную трусость. Создалось такое мнение, что он как-то особенно хорошо толкается, сбивая с ног. Толкаться он, действительно, любил, но от точно такого же толчка в исполнении кого-нибудь другого большинство из нас даже не покачнулись бы.

- Деньги – есть?

И я услыхал собственный задушенный писк:

- Не-ет…

Денег у меня действительно не было: до школы я ходил пешком, а в столовой кормили бесплатно. Копейки на буфет получали уже в солидном возрасте десяти лет, но и в двенадцать рубль был суммой более, чем солидной. Капиталом. Так что Топ милостиво предпочел поверить моим словам, не полез шарить по карманам, как поступал в более солидном возрасте, и перешел к следующему номеру программы.

- Ручка – с открытым пером?

Дело в том, что наш год был как бы ни первым, когда школьные власти СССР пошли на дерзновенный эксперимент, разрешив младшим школьникам писать авторучками.

До этого первоклассники сполна знакомились со всеми прелестями «вставочек» и чернильниц-«непроливашек», - а тут вдруг остались сущие мелочи вроде промокашек и «перочисток». Так вот по какой-то непонятной причине в семилетнем сообществе особенно престижной считалась именно авторучка «с открытым перышком». У меня даже успела мелькнуть паническая мысль относительно того, что я скажу бабе Тане относительно пропажи ручки, и тут поразился тому, что такая мысль вообще возникла. Какие, блядь, отчеты? О ЧЕМ Я, ВООБЩЕ? Столкновение конкурирующих программ в мозгу, - это, вообще говоря, плохо. Очень часто это выражается в каком-то ступоре, когда человек замирает в бездействии. Положение может усугубиться тем, что этот ступор могут неправильно воспринять посторонние. Решить, например, что это со страху, и вас можно брать тепленьким. А я стоял, и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не знал, что мне делать в такой ситуации? К счастью, а, может быть, и нет, а, может быть, - смотря для кого, он разрешил мои сомнения, подвергнув своему знаменитому, своему фирменному толчку.

Мосчо* I: Кураж

С трех лет и до самого отъезда по распределению за мое здоровье и физическое развитие отвечала, занималась им баба Таня. Занималась, как умела, так что заставить меня заниматься каким-нибудь спортом было некому, а сам я не проявлял на этот счет ни малейшего энтузиазма. Ходил медленно, в активных играх на свежем воздухе участия почти не принимал. По возможности, избегал ситуаций, связанных с какой-либо соревновательностью вообще: от конфликтов, чреватых дракой, и до шахматных партий. Не стремился в победители каких-либо отдельных людей. Не интересовался футболом (даже по телевизору) вообще, а хоккеем – очень мало. По какой-то причине вбил себе в голову, что неуклюж, и на этом основании даже и не пытался играть в пинг-понг или волейбол. Считал, что «ведение» баскетбольного мяча, волейбольный удар не в сетку и не за край площадки, умение кататься на коньках, прыжок через «козла», чтобы уж не совсем провальный, – это для высших существ, которые не я. Нерасторопный, рассеянный, я от рассеянности был и еще более медлительным и нерасторопным. Так считали все, и так же очень долго считал я. Лет до восемнадцати – так точно, а отдельные остаточные явления имели место аж до двадцати восьми. Интересно, что какого-то там чувства собственной неполноценности, вообще говоря, не было. По крайней мере, никаких бездн отчаяния, депрессий, суицидальности. Сейчас, анализируя, вспоминаю что, как ни странно, было даже что-то вроде тихой, глубокой, как будто бы ни на чем не основанной самоуверенности.

*Мосчо: в поразительной по своей глупости британской комедии главный злодей, понятно, русский имел особую мистическую силу, что-то вроде «харизмы» или «маны», но на оборот круче, и называлась она «мосчо». Именно так англичане произносят русское слово «мощь». Переводчики, то ли специально, то ли по еще большему идиотизму не стали переводить англицизм на исходный вариант звучания и оставили «мосчо». Мы тут с товарищами посовещались и решили: пусть будет еще один термин. Сходный с «мощью», но все-таки с ней не совпадающий. Характеристика боевых возможностей с ироническим оттенком. Короче – «мосчо».

Но, повторяю, это было устойчивое мнение. То, что я неуклюж, медлителен, и, следовательно, слаб, окружающие принимали, как должное, но интереснее то, что я сам очень долго не обращал внимания на отдельные факты, которые не вписывались в сложившуюся концепцию.

Когда приходилось делать физическую работу, даже очень тяжелую, то работал-то я хорошо, неутомимо. А когда чуть осваивался, то начинал работать ловко, точно, экономно.

Я, неуклюжий, практически никогда ничего не ронял, не разливал, не рассыпал, не спотыкался, а падал, поскользнувшись на льду, раза два за три зимы. Поскальзывался, то, что называется, ноги выше головы, - и не падал. Во вполне еще подростковом возрасте прекрасно перемещался даже по ОЧЕНЬ пересеченной местности, безошибочно прыгая с кочки – на кочку в болоте, с выступа – на выступ при спуске с крутых склонов. Нормально, даже с одинарным сальто прыгал с вышки в воду.

Отменно плавал и нырял. Раз, поспорив на «четвертную», прошел пешком семьдесят два километра за двенадцать часов. Во дураки-то были. Никогда не бегал на длинные дистанции, было лень и, главное, мучительно скучно. Однако, когда садисты с военной кафедры устроили нам кросс «в сапогах по пересеченной местности» на пять километров для начала, я, своей неуклюжей, тяжеловесной рысью («Как в штаны наложил» - радовался свежей, оригинальной метафоре старший лейтенант Т.) без особых эмоций пробежал всю дистанцию, показав третий результат среди ста тринадцати молодых людей мужского пола. При том, что вообще смогли добежать шестьдесят семь.

Аккурат в восемнадцать, когда на смену подростковому периоду окончательно пришла юность, а с ней – безупречное здоровье и непривычный прилив сил, научился плавать с аквалангом, даже шесть раз прыгнул с парашютом. Казалось бы – вот он, перелом-то, самый момент стать уверенной в себе личностью, победителем. Отчасти – да, и со второго курса уж лузером-то считаться я не мог ни по каким статьям. Но до двадцати восьми я подсознательно продолжал считать себя хрупким юношей.

И нет нужды, что тесть за глаза называл меня «Женька-трактор», - умный был мужчина, Царство Небесное, никогда особо не зависел от мнения общества, если имел свое, правильное. Оно произошло от впечатления, которое произвела на него моя эффективность на всякого рода хозяйственных работах по дому: выкопать, раскорчевать, разгрузить, загрузить, снести старый сарай, сложить из кирпича новый, - и так далее.

И то, что искренне считал перерывы на отдых в тяжелой работе этакой данью традиции, не имеющей реальной причины. Думаю, что лет аж до сорока я просто не успевал устать от подъема и до отхода ко сну. Чем бы весь этот день ни занимался.

Почему именно до двадцати восьми? Да потому что именно в двадцать восемь с интервалом в две недели страшно набил морду двум здоровенным лбам, каждый из которых был крупнее меня и тяжелее килограммов на десять – пятнадцать. Набил от безысходности, поскольку как-либо договориться, претерпеть ритуальное унижение, удовлетворить какие-нибудь хамские требования не выходило никак. Вот как нарочно, в обоих случаях. Классическое проявление закона парности случаев: лет семь-восемь ничего подобного, даже за памятные двадцать месяцев в Афгане, а потом два урода подряд. Вот не хочу верить в мистику, а, все-таки, сдается мне, это жизнь, потеряв терпение, как нашкодившего щенка насовала меня носом в то, что я с таким упорством не желал видеть.

Чем ребята заслужили такое обращение, рассказывать не буду: до сих пор противно вспоминать собственное поведение до того. Только наступал момент, когда я ловил себя на мысли, что уже не думаю, что мне за это будет, а только прикидываю наилучший вариант удара или захвата. Что и как делал с первым – не помню. Снова осознал себя с того момента, когда сжав кулаки, все никак не мог восстановить дыхание, - это я-то! – а он, весь ободранный, в одежке, превращенной в окровавленные лоскуты, копошился на полу, пытаясь встать, но все время падал снова. Пока не отчаялся и не лег окончательно.

О ходе второй баталии мне рассказали свидетели. Если бы я знал, что подмога так близко, то, скорее всего, никакой баталии и не было бы. А тут ребята появились на том клятом складе как раз в тот момент, когда я взялся за партнера вплотную, - и не стали вмешиваться. Говорят, не было нужды, да и мешать не хотели. Стояли, сволочи, и аплодировали. Ядовитый, как кобра, и едкий, как каустическая сода, Виталик описывал это так: «Ты вдруг подпрыгнул на месте, просто так, никуда, потом взмахнул обеими руками, тоже по воздуху, никуда не целясь, и только потом схватил его своими грубыми лапами прямо за голову. Потом подпрыгнул опять, продолжая держаться за его башку, согнул пополам, а потом как-то боком разогнал его и воткнул теменем в угол. После этого он больше не шевелился, даже не пробовал, но ты все равно достал его из угла и минуты две трепал, как фокстерьер – крысу. Относительно стиля скажу следующее: множество лишних движений, но с такой скоростью, что он даже чирикнуть не успел. Шансов среагировать там не было, отвечаю. Вот если б ты его еще и укусил, то был бы это «стиль Павиана», однозначно, а так даже ума не приложу…».

С этим надо было что-то делать, и я потихоньку придумал для себя что-то вроде комплекса, этакую помесь ката и разминки. Ничего особенного, да и заточено именно под меня, но, может быть, потом расскажу поподробнее. Скажу только, что основной темой является то, что я назвал «фазными движениями»: фазные удары, прыжки и пальцевые захваты с разворотом «на правах удара». Без замаха, без подготовки движением, без стандартных стоек, от центра – к периферии, на манер бича что угодно – рука, нога или все тело (в последнем случае так называемая «большая диагональ»). Занимался лет двадцать, почти каждый день по нескольку раз, но без фанатизма, по десять – двадцать минут. Стоит ли говорить, что драк в моей жизни больше никогда не случалось.

Так я о рефлексах: неторопливость, нерасторопность и даже медлительность вовсе не обозначают медленной реакции. Вот и у меня она при ближайшем рассмотрении оказалась, мягко говоря, выше среднего.

И, наконец, последнее. На четвертом курсе с полгода занимался вольной борьбой. Тренер говорил, - подходящее телосложение: длинные руки, недлинные, очень мощные ноги, хорошая мышечная масса. Но… Ни амбиций, ни пресловутой «спортивной злости», ни жажды победить во что бы то ни стало. Как раз то, что называется «не боец». Такие тренерам не нужны.

… Он с сопением толкнул меня, но я уже разворачивал туловище вправо, одновременно подбивая его руки левым предплечьем и подшагивая тоже левой ногой. При этом «проваливаются» и не такие, как он. И их горло точно так же удобно ложится в захват правого локтевого сгиба. Тело сработало, как отменно смазанный автомат, само по себе выбрав вовсе не самопальный комплекс, а режим старой, доброй вольной борьбы. Только, соответственно, с небольшой ремаркой. Вариант для улицы, непонятно, откуда взявшийся. Как известно, при страшном удушающем захвате существуют три варианта контратаки: локтем под дых, каблуком – по ступне, и расслабленной кистью, с размаха, – по яйцам. Чтобы все эти номера не прошли, нужно, соответственно, развернуться к захваченному боком, напрячь все мышцы, подогнуть ноги и завалить противника на себя. Я тут говорил о своем борцовском опыте, так вот шея Топа буквально ничем не походила на шею даже самого паршивого борца.

Когда я, в завершение единого, слитного, плавного движения начал заваливать его на себя и только не успел еще поджать ноги, раздался тихий, почти неслышный звук.

Хруп. Его можно приблизительно охарактеризовать, как влажный хруст, едва различимый, слышимый даже не столько ухом, сколько всем телом. Почти несуществующий звук, - и возбуждающе хрупкое, как у мышки в кулаке, тельце Топа обвисло, как будто из него разом вынули все косточки.

На самом деле обмякнуть можно очень по-разному, но этот вариант я не спутал бы ни с чем другим даже при всем желании. Перелом шейного отдела позвоночника по механизму тракция-экстензия, то есть когда шею переразгибают, одновременно вытягивая. Перелом – и разрыв спинного мозга не знаю где точно, но очень, очень высоко, не ниже «це-три», а вялый паралич сменится децеребрационной ригидностью только спустя какое-то время. Сердце пропустило очередной удар, я воровато оглянулся по сторонам и убедился: все, как в прошлый раз. На тихой, невзирая на близость к центру города, густо засаженной желтеющими тополями, сиренью и жимолостью улице Парижской Коммуны не было видно ни одной живой души, а раз не вижу я, то не видят и меня. Скорее всего, он и так никому, ничего уже не скажет, но, раз уж так вышло, следовало подстраховаться, и я пхнул его голову ботинком. Понятно, не врезал с размаха, как по футбольному мячу, потому что могут остаться следы, а, скорее, грубо катнул в сторону. А потом перешел на другую сторону. Все. Меня тут не было. Я шел домой очень неторопливо, классической походкой первоклассника, то есть мотая головой со стороны в сторону и, время от времени, дрыгая ногами прямо на ходу. Когда еще имелась тень сомнения, я живо вспомнил, что в СССР гражданин до двенадцати лет не подлежит вообще никакой уголовной ответственности. Нет, случившееся нельзя афишировать ни в коем случае, черная метка на всю жизнь, все самое паршивое и в последнюю очередь, слухи, очень возможный переезд в другое место. Но если попасться на чем-нибудь менее серьезном, это не будет иметь фатальных последствий в виде регистрации в ДКМ, суда, колонии и несмываемого пятна в биографии. Хоть один плюс среди непроглядно-черного поля сплошных минусов.

Я уже говорил о себе, как о человеке не религиозном, равно как и о том, что мне не чуждо суеверие. Как хотите, но убийство в первый же день моей новой жизни... ладно, непреднамеренное, только с очень большим трудом можно счесть случайностью. Что-то тут присутствовало, какой-то невыразимый словами намек, причем намек от силы не вполне человеческой. А, откровенно говоря, скорее всего совсем нечеловеческой или даже надчеловеческой. Впрочем, я и прежде впадал иной раз в нечто вроде мистической паники, имел такую особенность. Хорошо только, состояние это никогда не длилось долго, минуты, край — час-полтора. Мучила ли так называемая «совесть»? Я вообще не уверен, что она у меня есть или когда-нибудь была. Стыд за некрасивый, не стильный поступок — имелся. Жалость, сочувствие, вроде бы имелись. Иррациональный страх перед ответственностью — порой еще как. Чувство долга, даже так называемые моральные обязательства, - сколько угодно, хотя, понятно, носили ограниченный характер. А совесть? Не знаю. Не исключено, что я просто не понимаю, что это такое. На войне мне, порой, приходилось стрелять, не исключено, что при этом были убитые, хотя точно не уверен. Но, если и были, то по этому поводу я никаких терзаний не испытывал и не испытываю, это точно. То ли от природы, то ли в силу профессии нет у меня отношения к человеческой жизни, как к святыне. Как ни крути, а — смотря какой человек и какие обстоятельства.

Говорят еще, преступника тянет на место преступления, так вот на своем опыте я не могу подтвердить и эту расхожую истину. Лично меня совершенно явственно тянуло куда подальше. С одной стороны, убедиться в том, что Топ больше никому, ничего не скажет, казалось полезным для здоровья, но я хорошо знал наших простых, хороших советских людей, крепко в них верил и оттого представлял себе его ближайшую судьбу так ясно, как будто видел это воочию. Рано или поздно его найдет какой-нибудь сердобольный прохожий: средних лет тетенька, у которой «внуки такие», или неравнодушный пролетарий лет сорока. Сначала они присядут рядом с ним на корточки, похлопают по щекам или потрясут за плечи, приговаривая что-нибудь вроде: «Пацан, пацан, ты чего?». А потом не преминут поднять обоссанную тушку на руки, - ну как же, ребенок же! - доломав ему шею, дорвав спинной мозг и перегнув гортань. Если заметят, что обоссанная, дело хуже, могут и не поднять, потому что так далеко их альтруизм не зайдет, но сразу не заметят, потому что молодой человек был одет в куцее серое пальтишко. Наши простые сердобольные люди с безошибочностью инстинкта в подобных случаях делают прямо противоположное тому, что нужно: поднимают на руки семилетних джентльменов со свернутой шеей и оставляют лежать на спине тех, кто принял граммов восемьсот и залакировал это пивом. Я одно время подрабатывал на скорой и знаю: это правило почти не знает исключений.

А, кроме того, на момент этой встречи Топ просто еще не знал, кто я и где живу.