маяковский

Детей (молодые литературные школы также) всегда интересует, что внутри картонной лошади. После работы формалистов ясны внутренности бумажных коней и слонов. Если лошади при этом немного попортились — простите!

Маяковский "Как делать стихи"

14 апреля 1930 года Поэт Владимир Маяковский выстрелил себе в сердце. Левой рукой ( был левшой). Неудобно дьявольски, но попал. Ему было 36 лет.

Почему?  Уж точно не спонтанно: посмертное письмо было написано за два дня до трагедии. Носил в кармане. Значит, обдумывал.

" В моей смерти прошу никого не винить и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойный этого очень не любил".

Он УЖЕ считал себя покойным. Из-за женщины? Чушь, хотя с ними Маяковскому и вправду очень сильно не везло. Не умел он в себя влюблять и вообще вел себя как подросток - переросток, в стихах хвастал " Я безусловно справлюсь с двоими, а если разозлить и с тремя" .... А в жизни жалко вилял перед Лиличкой; " Сидишь, вот, -сердце в железе, день еще и выгонишь,может быть, изругав, В мутной передней долго не влезет, сломанная дрожью рука в рукав"....

И все же это не мотив. Он был Поэт Эпохи, личностью, и цену себе знал.

Может, последнее провальное выступление в Плехановке, куда он пришел готовый к разгрому и был разгромлен? Откуда в ужасе бежал, забыв трость, с которой никогда не расставался?

"Меня взводило на Голгофы аудиторий,

Москвы, Петрограда, Одессы и Киева,

И не было ни одного, кто не кричал бы:

"Распни его, распни его!"

Ко времени пришествия Революции Маяковский был уже готовым ее поэтом. И дело тут не в идейной его подготовленности, которая очень сомнительна. У него была удивительная способность к ненависти. Он мог ненавидеть все и вся, от предметов обихода до знаков препинания

 «С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже».

Эта ненависть билась в нем и металась, прорываясь то в одну, то в другую сторону. В этом было что-то несомненно истерическое. Революция явилась для Маяковского благом  в том оздоровительном смысле, что дала его ненависти направление.  Он стал ненавидеть только туда. Вся энергия была брошена в одну сторону. 

Пусть горят над королевством бунтов зарева!

Пусть столицы ваши будут выжжены дотла! 

Пусть из наследников,из наследниц варево,

варится в коронах-котлах!

Обладал ли Маяковский воображением? Разумеется, и очень мощным. Но вся его безудержная фантазия, как в области изобретения образов, так и в области слова и словотворчества, удерживалась границами этого мира, его механическими законами. В этом — ключ ко всему Маяковскому.

Восприятие мира как чего-то целостного, пронизанного непостижимой тайной, было напрочь ему несвойственно. Он видел мир как совокупность частей, имеющих определенную геометрическую форму, механически соединенных между собой и действующих по законам механики. В этом мире форма всегда снаружи, содержание всегда внутри.

Я раньше думал —книги делаются так:

пришел поэт;легко разжал уста,

и сразу запел вдохновенный простак —пожалуйста!

А оказывается —прежде чем начнет петься,

долго ходят размозолев от брожения

и тихо барахтается в тине сердца

глупая вобла воображения.

Проще говоря: поэт ( по Маяковскому) — человек, умеющий говорить красиво и интересно. Его форма изъяснения — декларация. Он обращает на себя внимание, он привлекает к себе людей, он их убеждает и ведет за собой, куда посчитает нужным (трибун). Маяковский декларативен всегда и во всем, от политики до погоды и формы одежды. Это безумно занятой человек. Он не может позволить себе ни минуты простоя. Известно, что он часто сочинял на ходу, распевая строчки себе под нос, и лишь после записывала книжку. Но это не меняет дела. За каждым стихом и за каждой строкой стоит скрупулезный кабинетный труд тяжкая бумажная работа. И даже не так: каждая строка его стиха есть выражение этой работы:

- Гвоздями слов прибит к бумаге я...

А ведь он действительно был выдающимся мастером. Поэтическим приемом как таковым, самостоятельно и осознанно примененным, Маяковский владел в совершенстве. Любителям поэтической атрибутики есть что процитировать в его стихах.

Пули, погуще!По оробелым!В гущу бегущим грянь,парабеллум!Самое это!С донышка душ!Жаром, жженьем, железом, светом,жарь, жги, режь, рушь!

Однако Революция в своих декларациях была  не столь безоглядна и не столь откровенна, как ее поэт. Его не только не принуждали, но всячески сдерживали и оттаскивали. Реакция власти была целиком отрицательной.

«Голову охватила „150 000 000“… Печатаю без фамилии. Хочу, чтоб каждый дописывал и лучшил. Этого не делали, зато фамилию знали все».

Он ошибся, это делали. В. И. Ленин дописал и улучшил поэму краткой записочкой Луначарскому, и теперь они всегда публикуются вместе:

«Как не стыдно голосовать за издание 150 000 000 Маяковского в 5000 экз.?

Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм».

Фермами ног отмахивая мили,

кранами рук расчищая пути,

футуристы прошлое разгромили,

пустив по ветру культуришки конфетти.

Бывшие слушатели университетов — Казанского, Цюрихского, Петербургского — хоть и были настроены на разрушение, но такую вопиющую пошлость принять не могли. Троцкий безоговорочно ставил «Облако» выше всего «революционного» Маяковского. Ленин, меньше знавший литературу, высказывался проще и резче: «Условимся, чтобы не больше двух раз в год печатать этих футуристов». Литературу, связанную с прежней культурой, конечно, давили. Но в те первые годы это делалось с большим разбором.Революционная власть, сама не страдавшая излишней мягкостью, то и дело ограждала от нападок кого-нибудь из представителей старой культуры, которого еще намеревалась использовать: то Горького, то Брюсова, то МХАТ, то Оперу…

Его неистовство вызывало порой удивление даже у друзей и единомышленников. Что же касается аудитории, то не раз ему приходилось пресекать намеки из зала прямым и грозным вопросом:

— Вы хотите сказать, что я продался советской власти?!

Этого никто не хотел сказать,по крайней мере, вслух. Маяковский действительно получал большие гонорары и в некотором роде был советским барином: отдыхал в лучших домах отдыха, беспрепятственно ездил по заграницам, снимал дачи, имел домработниц и даже собственный автомобиль, едва ли не единственный в целой стране. Но никакие блага, никакие почести не могут служить платой за то, что он сделал.

Он дал этой власти дар речи.

Так бы и корчилась "безъязыкая", не будь у нее Маяковского. С ним она получила в свое владение именно то, чего ей не хватало: величайшего мастера словесной формулы.Нет, ни за плату, ни по принуждению такого совершить нельзя. Это так случилось, что выгода в основном совпадала, — как иначе, если служишь власти и силе? — но сама служба не была выбором, а единственно возможным способом жизни.

Именно по отношению к этой службе постоянно возникает вопрос о его искренности, возникает опять и опять, после всех ответов. Удивленный и расстроенный Пастернак написал ему на подаренной книге:

Я знаю, ваш путь неподделен.

Но как вас могло занести,

Под своды таких богаделен,

На искреннем вашем пути?

Леонид Равич, ученик и поклонник, рассказывает: «Маяковский остановился, залюбовался детьми. Он стоял и смотрел на них, а я, как будто меня кто-то дернул за язык, тихо проговорил:

— Я люблю смотреть, как умирают дети…

Мы пошли дальше.

Он молчал, потом вдруг сказал:

— Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано. Неужели вы думаете, что это правда?»

Любил ли он смотреть, как умирают дети? Он не мог смотреть, как умирают мухи на липкой бумаге, ему делалось дурно.Грязь, пот, слюна, жевотина в изобилии текут по ступенькам его строк, и это все прекрасно уживается с его знаменитым гуттаперчевым тазиком, питьем кофе через соломинку и мытьем рук после каждого рукопожатия. То само по себе, а это — само. То — реальность изделия и воздействия, это — реальность жизни и быта. Разные вещи. Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано.Он живет в удивительной семье из трех, на двусмысленном праве, на странном договоре — и пишет стихи о неких подонках, «присосавшихся бесплатным приложеньем к каждой двуспальной кровати».

«Я никак не могла понять семейной ситуации Бриков и Маяковского. Они жили вместе такой дружной семьей, и мне было неясно, кто же из них является мужем Лили Юрьевны. Вначале, бывая у Бриков, я из-за этого чувствовала себя очень неловко».

В.В. Полонская

Читатель разделит эти чувства Полонской, если только ему не повезет, как мне, и в его руки не попадет экземпляр рукописи с краткими пометками на полях, сделанными рукой самой Лили Юрьевны:

«Физически О. М. не был моим мужем с 1916 г., а В. В. — с 1925 г.».

Поверим ей, это похоже на правду, да  больше нам никто ничего не откроет.Осип Брик был при Лиле Юрьевне чем-то вроде старшей подруги, товарки, всегда умиленной и снисходительной. Видимо, такой уж он был человек. Разве стали бы всякие нужные люди, в том числе и высокие грозные гости, регулярно съезжаться на чай к одинокому Брику?

Маяковский нравился женщинам гораздо меньше, чем его менее приметные друзья, и в сто раз меньше, чем ему бы хотелось.

Надо думать, все у него в жизни было: и поклонницы, и почти постоянные романы, но как далеко это было от того, к чему он стремился! Он хотел всеобщего обожания, убийства наповал с первого взгляда, с одного каламбура. Он ведь был пленником больших чисел. Между тем его пугались и с ним скучали. Вне стихов и карт его как бы и вовсе не было.

Он  многим причинял боль, но хотел не этого: он хотел обладать. Однако ни одна из его главных любвей: ни Лиля Брик, ни Татьяна Яковлева, ни Вероника Витольдовна Полонская — никогда не принадлежали ему безраздельно. В этом  заключался трагизм его жизни. Впрочем, какую ни взять фигуру, Лиля Юрьевна окажется на главной вершине. До самого последнего дня его жизни она была для Маяковского женщиной номер один, предметом безоговорочного восхищения и поклонения. Об этом знали  все, в том числе и другие женщины. Но и она зорко берегла свое первенство и, легко относясь к его увлечениям, не терпела и намека на нечто всерьез глубокое, на чье-либо владение его душой и самое главное — его стихами. В тайных  отношениях он мог быть свободен и с кем угодно, но на людях, публично, печатно — не смел ей  изменять. Публичное чтение им стихов, посвященных Татьяне Яковлевой,  навсегда осталось в ее глазах самой страшной его изменой.

Говорят, его гибель была воспринята Лилей Юрьевной с искренним удивлением и огорчением, но без трагизма. Вскоре она вышла замуж за Примакова, большого командира и немного литератора, и признавалась, что абсолютно счастлива с ним. А после того, как его расстреляли, — за Василия Абгаровича Катаняна, писавшего о Маяковском солидные толстые книги. Она говорила своей знакомой: «Когда умер Володя, когда умер Примаков — это умерли они, а со смертью Оси умерла я».

Маяковский никогда не смеялся.

В этот странный душевный дефект так трудно поверить, что даже близкие к нему люди часто оговариваются: «смеялся». Полонская даже написала «хохотал», и Лиля Юрьевна Брик, более трезвая, да и знавшая Маяковского ближе и дольше, одернула ее: «Никогда не хохотал!»

Он иногда улыбался, довольно сдержанно, чаще одной половиной лица, но никогда не смеялся вслух, тем более — весело. Веселый смех означает расслабленность, что совершенно было ему не свойственно.Предельно доброжелательный Пастернак понял это с первого же знакомства, отметив его железную выдержку и то, что Маяковский в обыденной жизни просто «не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым».

«Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых, — сказал он однажды Есенину. — Что вы эту глину на ногах тащите?» — «Я глину, — ответил Есенин, — а вы — чугун. Из глины человек сделан, а из чугуна что?» — «А из чугуна, — воскликнул Маяковский, — памятники!»

Если что-то и примиряет с Маяковского  с Западом, так это — техника.

«Вы любите молнию в небе, а я—в электрическом утюге», — сказал Маяковский Пастернаку.

Юрий Олеша рассказывает: «Автомобиль он купил, кажется, в Америке. Это было в ту эпоху необычно — иметь собственный автомобиль, и то, что у Маяковского он был, было темой разговоров в наших кругах. В том, что он приобрел автомобиль, сказалась его любовь к современному, к индустриальному, к технике…»

Между тем, автомобилем сразу и прочно завладела Лиличка, а сам Маяковский так и не научился водить. Ему досталась привычная роль отражать атаки.

Не избежать мне

сплетни дрянной.

Ну что ж,

простите, пожалуйста,

что я

из Парижа

привез Рено,

а не духи

и не галстук.

Это был очень скучный человек. Там, где не было эстрады, аудитории, где не было заданного сценария, театрализованного сюжета, — там разговаривать с ним было не о чем, разговаривать было не с кем. Рита Райт рассказывает, как однажды несколько вечеров подряд пыталась записывать за Маяковским все интересное, что он выскажет. Все вечера он играл в карты, ничего примечательного не сказал. «Все осталось в стихах», — поясняет она. Это верно в том смысле, что нет в жизни человека более грустного и замкнутого, чем  блестящий эстрадный юморист.

Маяковский был воинствующим атеистом, и воинственность его всегда налицо, но вот сам атеизм — вызывает сомнения. Его атеизм — не итог, не вывод, в нем не чувствуется никакого пути.

В нем нет обоснованности, убежденности, а отсюда—спокойствия и достоинства. Маяковский не столько отрицает существование Бога, сколько пытается уничтожить его божественность, поставить на одну доску с  самым обычным человеком.

- И Бог заплачет над моею книжкой,

Не слова- судороги, слипшиеся комом, 

И побежит по Небу, с книжкою подмышкой, 

И будет, задыхаясь, читать ее знакомым...

О теории относительности ему рассказал Роман Якобсон, ненадолго приехавший из Европы. «Я совершенно убежден, — воскликнул Маяковский, — что смерти не будет! Будут воскрешать мертвых! Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтобы я так и не понял. Я этому физику академический паек платить буду…»

С идеей письма Эйнштейну он носился долго и, быть может, к счастью для себя, не послал. Он бы узнал, чего доброго, что проблема долголетия мало волнует Эйнштейна, что тот не сомневается в собственной смерти и не надеется на воскрешение и даже, быть может, хотя и любит науку, но верит скорее все-таки в Нечто Другое…

«Мысль о самоубийстве, — пишет Лиля Юрьевна, — была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях… Всегдашние разговоры о самоубийстве! Это был террор». Спрашивается, кто не боится смерти, но редко у кого этот страх приобретает такой болезненный, параноидальный характер.

Самоубийство — почти всегда неожиданность. Вряд ли кто-нибудь всерьез мог предполагать, что Марина Цветаева повесится, но могли предполагать - почти точно - причины. Самоубийство Маяковского всех застало врасплох, в том смысле, что никто не мог назвать ни одной причины, и поэтому каждый называл несколько, объединяя все неприятности, какие только приходили в голову. 

В конце января его приглашают  читать «Ленина» в Большом театре. Он счастлив, волнуется, возбужден: «Политбюро будет… Сталин будет… Пожалуй, самое ответственное выступление в жизни». Чтение проходит с большим успехом, в правительственной ложе долго аплодируют.

В феврале он составляет список приглашенных на выставку и первыми вносит членов политбюро и прочих руководящих товарищей.

20 марта выступает по радио с чтением антирелигиозных стихов.

7 апреля подписывает письмо «К писателям мира» — по поводу злобных выпадов римского папы, публично заявившего, что в СССР подавляют культуру и религию.

Ведет переговоры о поездке в колхоз, планируемой на конец апреля, и только еще не может решить, ехать ли ему с писательской группой или одному…

А дальше -неуспех выставки, отсутствие Бриков, замужество Яковлевой, разрыв с Рефом, провал «Бани», наконец, грипп.

И выступление в Плехановском 9 апреля куда Маяковский пришел  готовый к разгрому, и был разгромлен.

Не было ни заранее заготовленных шуток, ни рождаемых на ходу каламбуров. Был мрачный, бесконечно усталый, совершенно больной человек, не всегда понимавший, что происходит в зале, — и тупая молодежная аудитория, толпа начетчиков и зубрил, пришедших специально пошуметь, побазарить, размяться.

Уж они повеселились!

Все перевернулось с ног на голову. Он оказался одной из тех жертв, которых обычно так безошибочно выбирал в толпе любого состава. Ему продемонстрировали его же оружие, ему вернули его приемы: и вопросы с заранее известным ответом, и ответы, не связанные с вопросами, и уничижительные клички, и нахрап, и перекрикивание.

Сам себя насадивший на дурацкий крючок «понятности массам», он теперь извивается в немыслимых конвульсиях. «Понятно?» — спрашивает он аудиторию. Она отвечает: «Нет, не понятно!» — Крючок врезается. Он срочно читает другой отрывок, подходит к нему с другого бока, объясняет, акцентирует, задыхается. «Ну, теперь понятно?» — «Не-а, и щас непонятно!» — «Ну как же, товарищи, не может быть, поднимите руки, кому мои стихи понятны». — Поднимают лишь несколько человек из зала, самых сердобольных…

Нет, уж, видно, была здесь своя неизбежность своя особая, страшная логика.

- А сердце рвется к выстрелу,а горло бредит бритвою…

Все обстоятельства последних месяцев и особенно последних апрельских дней были словно специально сведены и направлены на то, чтобы усугубить его болезнь.

Его состояние ухудшается на глазах. Резкая, полярная смена настроений становится все более и более частой — как будто чья-то нетерпеливая рука все быстрее прокручивает фильм его жизни.

Любого дополнительного препятствия в этом состоянии было достаточно, чтобы оказаться последним толчком. Таким препятствием стал отказ Полонской бросить театр, не ехать на репетицию, остаться немедленно и навсегда в этой комнате, сейчас же объявить мужу....

Им восхищались Чуковский, Пастернак, Цветаева, Олеша. Ему подражали. Под него писали. Ему было дозволено очень многое, в какой-то мере даже ВСЁ.

Но в какой то момент все это ему не понадобилось. Ничего, кроме подаренного чекистами заряженного револьвера. И тем самым он спас себя - перекнув мост от уставшего, разочарованного исписавшегося человека, вокруг которого потихоньку разворачивали охоту, - в прекрасное бунтарское прошлое. Как ни странно, настоящая трагедия примирила его с очень многими врагами.

Был понедельник. Брики приехали во вторник 15-го на четверг назначили похороны. Маяковскому по чину полагался орудийный лафет, но ввиду самоубийства его посмертно понизили и выдали простой грузовик. Татлин обил его железом, Кольцов сидел за рулем. Все речи естественно, были—«о разных Маяковских» точнее говоря, о двух. Один был великий поэт революции (после смерти это уже разрешалось), оптимист и непримиримый борец, другой — слабый, больной человек подменивший первого. Расходились только в вопросе, на сколько времени: на месяц, на несколько дней, на миг… Все были в общем-то правы. Демьян написал в газете: «Чего ему не хватало?» — и тоже был прав.

Наследство — поначалу очень скромное, но обещавшее разрастись до солидных размеров — поделили между семьей Маяковских и Лилей Юрьевной. Отныне сносная, даже очень сносная жизнь им была гарантирована.

Мой стих дойдет, но он дойдет не так,

не как стрела в амурно-лировой охоте,

не как доходит к нумизмату стершийся пятаки

не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих трудом громаду лет прорвет

и явится весомо, грубо, зримо,

как в наши дни вошел водопровод,

сработанный еще рабами Рима.

Как бы мы ни относились к содержанию этих стихов, мы не можем не признать их поразительной силы, их абсолютной смысловой завершенности. Безошибочно верно выбраны все интонационные переходы, все акценты расставлены с безоговорочной точностью, достойной великого мастера. Яркость словесных формулировок доведена до высшего пилотажа, почти все они сегодня входят в пословицу.

Отношение к Маяковскому всегда будет двойственным, и каждый, кто захочет облегчить себе жизнь, избрав одного Маяковского, будет вынужден переступить через другого, отделить его, вернее, отделять постоянно, никогда не будучи уверенным в успехе.

В сущности, он совершил невозможное и довел свое обреченное дело до уровня самой высокой поэзии. Его вершина пуста и гола, не сулит взгляду ни покоя, ни радости, — но она выше многих соседних вершин и видна с большого расстояния.