До середины I н.э. римлянин всегда был в тесноте — в общественном пространстве и у себя дома — почти никогда не оставаясь один. Одиночества избегали даже первые императоры. Обусловленная хозяйственно и исторически, древняя римская прямая демократия предполагала физическое присутствие всех граждан при решении дел общины, а также — в народной армии. Великий пожар 64 года н.э. привёл к перестройке Рима, к ликвидации тесноты — и это совпало с окончанием республики.
В конце республики и начале империи, т.е. в I веке до н.э. и особенно в середине I века н.э., в Риме было очень тесно и очень шумно. Население города составляло к этому времени не менее 1 млн.человек. Большинство свободных мужчин в возрасте от 16 лет и многие женщины, равно как большинство приезжих, в совокупности 200-300 тысяч человек, проводили утренние и дневные часы в историческом центре города.
Этот исторический центр представлял собой прямоугольник со сторонами, 1 км (от излучины Тибра у театра Марцелла до Виминальского холма) на 2 км (от Марсова поля до холма Целия), в котором в свою очередь выделялась ещё более узкая зона, застроенная общественными зданиями, и где концентрация населения в утренние и дневные часы должна была быть наибольшей; в эту зону входили — Римский форум (80х180 м), форумы Цезаря (43х125) и Августа (450 м по периметру), плотно застроенный лавками район между Римским форумом и Колизеем (80х200 м), несколько центральных улиц — Субура (350 м), Велабр (1200 м), Аргилет (немногим более 100 м).
Несоответствие крайне ограниченной территории исторического центра и огромного количества тех, кто стремился не только попасть на нее, но здесь расположиться, и приводило к невыносимой тесноте.
Носилки, в которых передвигались по городу богачи и знать, по улицам Рима приходилось нести, подняв их над головами — очевидно, толпа была настолько плотной, что иначе пронести их было невозможно.
И густота толпы сама по себе, и её особенность порождали невероятный шум, а голые кирпичные и каменные фасады, ограничивавшие узкие улицы, отражали и еще более усиливала его. Ювенал уверял, что в Риме умирают в основном от невозможности выспаться. Марциал не мог заснуть от стука телег, гомона ребятишек, ещё до света бегущих в школу, от того, что менялы, зазывая клиентов, непрерывно стучат монетами по своим переносным столикам. Сенека, приближенный Нерона и один из фактических правителей государства, жил над публичной баней и специально вырабатывал у себя нечувствительность к постоянно окружавшему его грохоту. Интенсивность запахов не уступала интенсивности шума. Из бесчисленных харчевен неслись дым и ароматы дешевой пищи.
Жapa стояла большую часть года, одежда была почти исключительно шерстяной, а у бедняков и грубошерстной. Рацион состоял в основном из гороха, полбы, хлеба и пахучих приправ. Нетрудно себе представить, в какой океан запахов погружался человек, входя в эту плотную, оглушительно галдящую толпу.
Что означала вся эта атмосфера?
I
Публичность существования и его живая путаница были типичны не только для городских улиц и общественных зданий, они царили также и в жилых домах — domus’ax и insul’ax.
Разница между этими двумя типами римских жилых зданий в традиционном представлении сводится, как известно, к следующему: домус — особняк, в котором живёт одна семья, инсула — многоквартирный дом, заселённый множеством не связанных между собой семей; домус в основе своей одноэтажное строение, инсула — многоэтажное; домус как резиденция одной семьи представляет собой автономное архитектурное целое, имеющее самостоятельные выходы на улицу, в инсуле резиденция каждой семьи несамостоятельна, включена в сложный архитектурный комплекс и не имеет отдельных выходов на улицу; домус типичен для старого республиканского Рима, инсула распространяется преимущественно в эпоху ранней империи. Все эти противоположности, если подойти к ним с точки зрения общей структуры материально-пространственной среды той эпохи, весьма относительными. В определенном смысле они растворялись для римлянина в едином типе организации действительности — в том самом, который был немыслим без тесноты и шумной публичности существования.
Комнаты, выходившие на оба центральных помещения италийского домуса — на внутренний дворик-цветник, или перистиль, и на парадный зал со световым колодцем, или атрий, — почти не имели окон. Между ними и внешними стенами оставалось пустое пространство, наглухо отделенное от жилой части дома, и в нем размещались имевшие самостоятельный выход на улицу так называемые таберны. Обычно их занимали под мастерские, склады или лавки, которые хозяин либо использовал сам, либо — чаще — сдавал внаем. Домус в этом случае не был обиталищем одной семьи, а включал в себя и ряд помещений, к ней отношения не имевших.
Слияние жилых ячеек в единый улей шло не только по горизонтали, но и по вертикали. Жилой аттик домуса обычно имел выход как на первый этаж, так и на балкон, расположенный по фасаду и в ряде случаев продолжавшийся на фасад соседнего дома. Если отдельные помещения в таком аттике сдавались внаем и при этом еще соединялись с табернами, от замкнутой независимости и самостоятельности и самой семьи, и ее резиденции, которая в идеализированном историко-архитектурном представлении составляет сущность римского домуса, не оставалось и следа.
В римских домусах и инсулах при их очень значительных размерах было тесно, хотя и не так, как на улицах, но столь же, если не более, ощутимо: и там, и тут человек не мог и не хотел изолироваться, замкнуться, отделиться, остаться наедине с собой; император Марк Аврелий почувствовал эту потребность лишь полтора столетия спустя. Теснота на улицах и жилища-ульи в описываемую эпоху были еще двумя слагаемыми единого ощущения жилой среди: быть всегда на людях, принадлежать к плотной живой массе сограждан, смешиваться со своими и растворяться в них.
II
Ощущение тесноты осознавалось как порождение родной истории и как ценность. Такая теснота воспринималась как одно из частных, но вполне ощутимых проявлений демократической традиции полисного общежития, простоты и равенства и, в этом смысле, как ценность. Это видно не только в распространенных славословиях тесноте и скромности жилищ былого времени, как например, в знаменитом 86 письме Сенеки Луцилию или во многих местах «Естественной истории» Плиния Старшего, но и в поведении императоров.
Большинство первых императоров жили очень публично, подчас в тесноте и скученности, не только не смущаясь, но как бы даже бравируя этим. На склоне Палатинского холма, где находился комплекс императорских дворцов, размещались сыроварни, непрерывно дымившие и окутывавшие дымом и ароматами весь холм. Клавдий, прогуливаясь по Палатину, неожиданно услышал голоса и шум и, осведомившись, узнал, что это историк Сервилий Конкан публично читает в одной из комнат дворца своё новое произведение — императора никто об этом не предупреждал, но такое обращение с его домом нимало его не шокировало.
Древние авторы — Тацит, Младший Плиний, Светоний, Ювенал, Дион Кассий — были уверены, что в I веке уединения в загородной резиденции всегда искали только нарушавшие римские традиции дурные принцепсы. На Капри, изолированный от людей и погружённый в противоестественные пороки, проводит последние годы своей жизни Тиберий. Домициан, в отличие от отца и брата, живёт не в Риме, а в Альбе, где собирает приближенных и где вершит неправедный суд и жестокую расправу.
Показательно в этом смысле отношение, которое существовало в Риме к ликторам — служителям должностного лица, очищавшим для него дорогу. Они нередко вызывали раздражение, нападки, а иногда и погибали, так как разгон толпы и обособление в ней магистрата воспринимались как посягательство на демократию и равенство граждан. Описывая гражданскую войну 69 года, Тацит дважды отмечает подобные случаи.
III
Теснота в обоих своих взаимосвязанных значениях — и как явление городской жизни, и как ценностное представление общественного сознания — начинает исчезать из римской действительности с середины I века н.э. После грандиозного пожара 64 года, который уничтожил большую часть Рима и особенно губительно сказался на его историческом центре, Нерон установил новые правила городской планировки и домостроительства. Они отвечали давно назревшей потребности и потому были быстро восприняты архитектурной практикой, вступившей отныне период коренной перестройки — настолько коренной, что её не без оснований называют Римской архитектурной революцией. Она продолжалась более полустолетия и принципиально изменила облик жилых домов и общественных сооружений, всю эстетику жилой среды.
Центральные улицы Рима, а вслед за ним и многих городов империи, выровнялись и расширились; единицей градостроительства стал теперь не застроенный участок — инсула, а отдельное архитектурное сооружение, ограниченное со всех сторон собственными стенами, но не стенами, общими у него с другими домами; было запрещено застраивать дворы; этажность ограничена. Соответственно исчезло большинство предпосылок «дома-улья», а вскоре и сами дома этого типа. Освещение через внутренний световой колодец атрия или перистиля уступило место освещению через окна во внешних стенах, что наполнило комнаты светом. Последнее обстоятельство было связано с перестройкой всей системы эстетических представлений в данной области. В центр её выдвигается не строение как таковое, а внутренний объём, представляющийся тем более совершенным, чем больше в нём простора, света и воздуха, чем более он открыт окружающей природе.
Растёт и приобретает новый смысл тот вид общественных сооружений, который больше всего соответствует этому представлению, — термы. В их огромных залах, бесконечных галереях и библиотеках человек чувствовал себя в принципе по-иному, чем в портиках и базиликах республиканской поры — предоставленным самому себе и собеседникам, соотнесенном с окружающими, а не вдавленным в их толщу. Разумеется, смена эта не была ни мгновенной, ни линейно-чёткой, обе традиции сосуществовали довольно долго, но контраст нового уклада с описанным выше, тем не менее, раскрывается совершенно ясно.
IV
Всё это — вещи, широко известные, и к ним можно было бы не возвращаться, если бы не два обстоятельства, одно из которых освещается в литературе редко, а другое — никогда, и без которых завершить рассмотрение римской тесноты именно как исторического явления вряд ли возможно. Первое из них состоит в том, что технические, строительные и государственно-политические предпосылки Римской архитектурной революции существовали очень задолго до неё. Масштабные сооружения флавианской (63-96 гг.) и последующей эпох были невозможны без строительного раствора, который римляне называли opus caementicum , а мы за неимением лучшего слова — «римским бетоном». Но этот «бетон» применялся в Риме с III века до н.э. и довольно широко, возможности его были известны, однако в массовом масштабе не использовались вплоть до общей перестройки материально-пространственной среды во второй половине I века н.э.
Конструктивной основой зданий, созданных Римской архитектурной революцией, явились арка и свод. Они применялись в Риме всегда — с этрусских времен, были органически глубоко римскими архитектурными формами, но использовались систематически до 60-70-х гг. I века н.э. лишь в некоторых типах «непрестижных» сооружений, вроде акведуков и мостов.
Наконец, идея изменения принципов и характера застройки Рима была и у Цезаря, и особенно у Августа, который во многом её осуществил и с основаниями говорил, что «приняв Рим кирпичным, оставляет его мраморным», но изменения эти шли в русле традиций и не привели ни к чему, подобному архитектурной революции конца века, хотя субъективных, да и объективных возможностей для ее осуществления у гениального Августа было несравненно больше, чем у Нерона и, тем более, у Флавиев.
Очевидно, лишь в конце I века н.э. произошло что-то, позволившее всем этим предпосылкам реализоваться, слиться воедино и из разрозненных фактов строительной технологии и политики превратиться в единый капитальный факт культуры. Этим «чем-то» был окончательный распад Римской гражданской общины.
Античный город-государство, или полис, разновидностью которого была римская гражданская община, представлял собой, во-первых, хозяйственную и социально-политическую систему и, во-вторых, систему идеологическую. Они обладали известной самостоятельностью по отношению друг к другу; в Риме это проявилось, в частности, в том, что разрушение первой из указанных систем и распад второй оказались разделёнными во времени интервалом в 100-150 лет. В социальных потрясениях последних десятилетий республики, в гражданских войнах I века до н.э., в реформах Августа и его преемника Тиберия навсегда исчезли народное собрание как высший орган власти и, соответственно, выборы магистратов этим собранием, народное ополчение, периодические переделы земли и другие конститутивные признаки древней гражданской общины как социально-политического организма.
Сменившая её государственная организация, однако, не сумела создать собственной идеологии, и такие атрибуты города-государства как республиканская форма власти, всемерное ограничение римского гражданства, нормативная роль консервативной полисной традиции в области морали и права продолжают на протяжении большей части I века, исчезая постепенно из реальной жизни, сохранять значение идеальной нормы. Лишь со второй половины века противоречие это начинает утрачивать свою чёткость и напряжённость. Римская гражданская община исчезает также и как система таких идеализированных архаичных идеологических норм, чтобы со времени Адриана (117-138 гг.) окончательно раствориться в пёстром космополитизме и правовом единообразии мировой империй.
V
Развитие и гибель этих двух систем однако происходили на фоне и в связи с эволюцией третьей — системы трудовых навыков и бытовых привычек, полуосознанных норм повседневного поведения, реакций на условия и характер окружающей материально-пространственной среды. Римская «форма жизни» обладала определёнными структурными особенностями. Она была органически связана с производством, с социально-политическим строем, идеологией, и такой её элемент, как привычка к тесноте, непосредственно выражал эту связь. Обусловленная хозяйственно и исторически, древняя римская прямая демократия предполагала физическое присутствие всех граждан при решении дел общины, они приходили со своих участков земли, розданных им государством, и стояли тесным строем, тем же строем, каким шли в поход, узнавая каждого в лицо, свои среди своих; ещё Старший Катон говорил, что он знает по именам всех римлян. Поэтому чураться народа и физически, чисто пространственно от него отделяться, отличаться не только взглядами, но даже одеждой и запахом считалось оскорблением общины.
То было традиционное обвинение, которое предъявляли высокомерным аристократам все защитники res publica — «народного дела», от того же Катона до Пизона Лициниана. Поэтому же, продолжая традиции родовой общины, римлянин считал непристойным и кощунственным принимать сколько-нибудь ответственное решение одному, без совещания с друзьями, постоянно дома, на форуме и в походе, плотной группой окружавшими любого видного гражданина — они не случайно назывались cohors amiconm — «когорта друзей»; на рельефах своей колонны Траян ни разу не появляется без них.
Но «третья система» римской гражданской общины обнаруживает при этом по отношению к первым двум такую же самостоятельность, которую те обнаруживали по отношению друг к другу. Так, привычка воспринимать чужое, иноземное, пространственно отдалённое как страшное и враждебное, столь сильная у греков, в Риме никогда не была крепкой и отмерла очень рано — уже во втором веке до нашей эры от неё не остается и следа. И напротив того, привычка к членению социальной действительности на микрообщности, обладавшие в массовом сознании большей реальностью, чем макрообщность республики в целом, пережила римскую гражданскую общину и в виде «коллегий простых людей», дружеских кружков, культовых объединений и дожила до конца античного мира. Привычка к тесноте эволюционировала своим особым образом и обнаружила наиболее тесную связь со всем идеологическим строем римской гражданской общины. После его крушения теснота могла сохраниться как физическое явление — как «форма жизни» она существовать перестала.
(Цитаты: «Культура и искусство античного мира. Материалы научной конференции», (1979), изд-во «Советский Художник», 1980)
Оценили 6 человек
5 кармы