"– Уё! – сказал Миркин и сделался багровым, как рубин в маминой брошке. Потом он произнес речь на идише... Видимо, я в буквальном смысле задел его за живое..."

День юного хулигана

Лет в пять-шесть обожал стрелять из рогатки, которую, как правило, мастерил сам. Находил раздвоенную веточку, кое-как подпиливал ее маминой пилочкой для ногтей, натягивал на рога веточки резинку. С резинкой возникали некоторые проблемы. Сперва я примеривался к резинке от отцовых кальсон и надеялся, что кальсоны с отца не упадут – у него был большой живот. Но поразмыслив, решил не рисковать. И принялся тырить резинки с многочисленных отцовских аптечных пузырьков. Отец был без ума от зеленки, марганцовки, перекиси водорода, нашатыря и всевозможных пилюлей. Не помню, чтобы он всем этим пользовался, но истово скупал, а потом любовно перебирал в ящике тумбочки, как нумизмат редкие монеты.

Иногда удавалось стащить у тети Веры резиновые бигуди. В «бигудях» резинка была толще и не так быстро растягивалась. Но бигуди были у тети Веры на пересчет – и обнаружив пропажу, она начинала несправедливо ругать мужа – дядю Мишу Миркина. Тот шел в нашу комнату – выводить на чистую воду «Вовичку». Брал меня за ухо и чуть-чуть подтягивал вверх. Я тоненько скулил. Но тут на защиту Вовички слетались мама с бабушкой, и Миркин отступал. Только грозил мне из-за спин женщин толстым указательным пальцем.

Обычно я стрелял во дворе. Но почему-то обязательно меня разбирало пострелять и дома. Здесь я испытывал разные виды вооружений. Стрелял из рогатки «мягкой пулей» – жеваным хлебным мякишем. Но всё это было не то, фигня, забава для девчонок. Потом перешел на фасоль, белую и красную, она хранилась у бабушки в разных холщевых мешочках. За хищением фасоли меня застукала кузина Тамара. И я перешел на пуговицы.

А в один день – даже не знаю, что на меня нашло – я решительно открыл мамину коробочку, взял оттуда брошку и, особо не целясь, из новенькой рогатки запулил ею в штору, отделявшую нашу комнату от комнаты Миркиных.

Разумеется, именно в этот миг штора раздвинулась и в дверном проеме возник Миркин – в семейных трусах и носках с подтяжками: низенький, но очень мощный, лысый, но по всему телу покрытый густой растительностью.

И вот тут-то его поразила моя пуля. Миркин ойкнул и обеими руками схватился за трусы.

– Уё! – сказал Миркин и сделался багровым, как рубин в маминой брошке.

Потом он произнес речь на идише. С соседями Миркин обычно ругался по-русски. А тут – будто перегретое пиво из бутылки – из него безудержно полез его родной идиш. Видимо, я в буквальном смысле задел его за живое.

Я спрятался за маму.

– Азохен вэй! – качая головой, сказала бабушка, водружая на стол кастрюлю. По всей комнате поплыл оглушительный запах борща. – Не зря говорил наш раввин: не надо гулять перед дамы без бруки.

Миркин в гневе скрылся за занавесом. Отец непедагогично хрюкнул. Мама отвернулась от меня и у неё подозрительно затряслись плечи. Бабушка стала шумно сморкаться в платок. Тетя Вера пошла уговаривать Миркина выйти к обеду. Миркин некоторое время дулся, но позволил уговорить себя отведать тещиного борща, а потом еще и жареную курочку. На его аппетите ранение не сказалось.

Конечно же, в тот день я стоял в углу. Дольше обычного. Но история закончилась хорошо, потому что курочку – лучшие кусочки – бабушка для меня все-таки сохранила.

Владимир Любаров