Парикмахер на моей картинке – приземистый малый со странноватым блеском в глазах – это, пожалуй, собирательный образ тех тупейных художников, которые стригли меня в течение жизни.
Он немного напоминает мне Наума Марковича, дядю Нюму, пожилого еврея в очочках, дамского мастера из парикмахерской на Щипке, который по дружбе стриг отца, а заодно и меня.
– Ну, молодой человек, ви что предпочитаете: бокс или полубокс? – спрашивал он меня, беспокойно ерзавшего в кресле. Я боялся пульверизатора с одеколоном «Шипр», которым он обрызгивал всех своих «левых» клиентов-мужчин.
– Давай, Нюма, полубокс! – разрешал отец, и тот выбривал мне машинкой черепушку, оставляя впереди дебильную челочку. Таким я запечатлен почти на всех своих детских фотографиях. Сейчас, кстати, подобная прическа почему-то вошла в моду у футболистов – в чем смысл этого уродства, я не понимаю.
А тогда дядя Нюма отходил от меня в глубину своего крошечного салончика, прищуривался – как художник – всплескивал руками, будто бы пораженный увиденным, и говорил странное: «У вас, Сёма, такой красивый мальчик, просто хочется петь в ванной!» – Мой отец гордо встряхивал головой, у него была роскошная шевелюра…
В младших классах нас всех строго брили «под ноль» – прежде всего из гигиенических соображений. «Голова должна быть босиком!» – втолковывал нам военрук, низенький квадратный человек – сам лысый, как коленка. В те годы своим пробуждающимся художественным зрением я разглядел, как мало, оказывается, на свете красивых черепов, и сегодня по этой причине одобряю не всех лысых модников. В школе же нам было наплевать на то, как мы выглядим. Помню только, что лысая башка и оттопыренные уши сильно мерзли, когда зимой мы дрались во дворе портфелями и с нас слетали меховые ушанки…
В старших классах мы заинтересовались девочками – и прическа стала иметь значение. Исторически мы, дети предпоследнего года войны, попали в прогал между стилягами и битломанами, но уже сообразили: чтобы оказаться «в тренде», надо перестать стричься. Конечно, борьба со школьной администрацией за длину волос не достигала у нас того накала, который случился в следующем поколении школьников 60-х. Тех «волосатиков», косивших под «Ринго» или «Пола» (что приравнивалось к идеологической диверсии) часто отлавливали с милицейскими патрулями и насильственно стригли. Мы же мирно добрались до художественных институтов, а там уже безо всяких препон заросли волосами ниже плеч – тогдашний стандартный образ художника-хиппи. Но я в него не вписался. Я упирал на бороду – это был мой символ свободы. И к тому же я обнаружил, что мой подбородок недостаточно хорош: маленький и покатый. Был бы он квадратным и волевым, может, о бороде я и не задумался бы. Но тут всё сошлось. Что же до прически – мне всегда было важно только одно: чтобы при рисовании волосы не лезли в глаза и не падали в краску. Поэтому я стригся коротко – в первой попавшейся парикмахерской.
Чаще всего стрижка у случайных парикмахерш получалась уродливой, поэтому жена Катя объявила настоящую войну моей неприхотливости. Моя дикорастущая борода ее, как ни странно, устраивала, а вот стрижка – особенно когда очередной мой экспромт приходился на открытие выставки – портила всю картину. Я сдался не сразу, мне было наплевать на свою прическу, лишь бы у меня была борода. Но деревня Перемилово и здесь внесла свои коррективы.
Именно там, в середине 90-х, мне вдруг резко приспичило подстричься. Уж больно зарос, раздражало. Спросил у мужиков, где тут ближайшая парикмахерская, – они как раз перекуривали на лавочке у моего дома. «Вообще-то в Симе есть, – задумчиво сказал дядя Лёша. – Захарка там работает, почтальоншин зять… Вечно бухой стрижет. Ты лучше к нему не ходи…», – все дружно кивнули.
«Давай лучше я тебя подстригу, – предложил Саня Инопланетянин, – а чё? Я стричь люблю! Тестя недавно подстриг…» – У Сани с его инопланетными завихрениями репутация была не очень, но подстриженный тесть меня убедил. И я согласился.
Саня тут же захлопотал: притащил откуда-то старое мутное зеркало – всё в ржавых пятнах, поставил его на рукомойник, а меня посадил перед ним на табуретку. Намочил мне голову – всё честь по чести! – и бодро защелкал туповатыми ножницами, которые я сам принес ему из мастерской. Сейчас ты у нас, Семёныч, такая красава будешь, зашибись, – приговаривал он, смело корная меня по кругу. Мужики с интересом заглядывали к нам во двор, но под конец процедуры их словно ветром сдуло. А у меня случилось дежа вю. Как дядя Нюма в моем детстве, Саня отходил вглубь огорода, рассматривал меня, прищурившись, и всплескивал руками от восхищения... В мутном зеркале я все равно ничего не видел. Наконец Саня, заботливо стряхнув мне с плеч волосы, гордо сообщил: ну всё, Семёныч, хоккей! – И я пошел любоваться своим отражением в домашнем зеркале.
Ну что сказать?.. Сестра Света, гостившая у нас тогда в деревне, увидев меня, заплакала. А Катю на следующий день я встречал с поезда из Москвы – несмотря на жару – в лыжной шапочке. Ну, чтобы её не сразу хватил Кондратий. Для меня у нее слов не нашлось, зато крепко влетело Сане, который потом долго обходил ее стороной, а при виде меня молча бил себя в грудь и покаянно опускал голову, что означало: прости, старик, старался как мог, но случился облом…
С тех самых пор я стараюсь со стрижкой больше не шутить. Запоминаю парикмахерскую, где меня не слишком обкорнали. Но дело даже не в этом. Неугомонная Катя требует, чтобы я ходил стричься только по лунному календарю. «Стрижка волос в этот день помогает открыть энергетические каналы…», – зачитывает она какой-то кондуит. «В этот день стрижка нанесет ущерб здоровью…», «Этот день приблизит финансовый крах…», «А этот – посеет раздор в семье»…
Во избежание этого раздора я иду к парикмахеру, когда Луна разрешит. В моем возрасте я уже спокойно переношу, когда меня долбают лунными фазами, магнитными бурями, энергетическими каналами и всякой прочей фигней, вроде дяди Лёшиных русалок и Саниных инопланетян. Хотя, с другой стороны, может, и в жизни у меня всё складывается неплохо, потому что я стал стричься только в правильные лунные дни...
Оценили 14 человек
30 кармы