Обещанное интервью - с режиссёром Андреем Черпиным.
Удивительная судьба. Ученик Геннадия Тростянецкого и Юрия Бутусова, с опытом работы главным режиссёром в нескольких театрах, он ушёл добровольцем на СВО, воевал в составе БАРС-14, был ранен.
Сейчас, мягко говоря, персона нон грата для большей части своего театрального окружения.
Но, как он сам говорит, после возвращения с фронта театр стал для него - продолжением службы.
Теперь его фронт здесь - в тылу.
ИНТЕРВЬЮ
Из интервью с режиссёром Андреем Черпиным:
– В какой момент у вас появилось ощущение, что Россия в своем историческом развитии пошла не в ту сторону?
– Я хорошо запомнил 1999 год. Учился тогда в театральной академии, и вдруг – война в Югославии, бомбят Белград. У меня было ощущение, что происходит глобальная несправедливость, что это начало катастрофы. Однокурсница мне тогда сказала: «Ну что ты дергаешься, это же далеко, не Брянскую же область бомбят!». А у меня было чёткое понимание, что бомбят именно Брянскую область, что эта история с нами и про нас. Я чувствовал свое полное бессилие перед происходящим, и было очень досадно, что Россия теряет свою субъектность.
На самом деле, эту утрату самого себя я пережил в полной мере со всей страной. В 90-е годы это произошло почти со всеми! Деньги стали главным эквивалентом всего. Самые важные вещи стали строиться не на живой основе, не на совести, не на ощущении своего единства со страной, а на корысти и личных интересах.
Патриотизм, Родина, особый путь России – об этом только с иронией можно было говорить. Служба, армия – не дай бог. Казалось, отделённая от всего, абсолютно автономная индивидуальность – и есть основание настоящей свободы. Мы все были очарованы: Западом, Америкой, открывшимися, как тогда казалось, невероятными возможностями, в том числе в духовных поисках. На нас обрушились новые книги, фильмы... Никто не хотел думать, что путь к свободе лежит внутри рода, народа, Родины, истории твоей страны.
Всё стало заимствоваться, своё казалось убогим и неактуальным, было полностью потеряно. Это особенно видно в театре. Почти все пытались воспринять разные формы западного театра – для нас не органичные, но которые казались модными, острыми, современными. Справедливости ради надо сказать, что мы увидели и много по-настоящему прекрасного европейского и американского театра. И не всегда только внешне воспринимали его.
Но в целом вся страна начала приобретать форму, которая не соответствовала её подлинному содержанию, и потребовалось потрясение в виде войны, чтобы это осознать.
...В театральном процессе я всегда чувствовал себя чужим. Мне ужасно не нравилось, что восприятие истории страны и личной биографии с точки зрения жертвы является уважаемой и единственно правильной позицией. У меня вызывала отвращение эта тенденция демонстративно выворачивать и преувеличивать подлинные и мнимые ужасы советского времени. И всю великую историю сводить только к ним.
В этой однобокой трактовке не было места для героев и гениев, для великих открытий и событий. Да и просто для людей, решающих человеческие вопросы: любви, верности, совести... Но ведь всё это было. Была великая страна. Империя, сказал бы Бродский. ©
Из интервью с Андреем Черпиным. Продолжение.
– Почему пошли добровольцем? Это было осознанное решение или больше эмоциональное, как реакция на позицию окружения?
– На окружение я никогда не ориентировался. Это трудно объяснить, мне до сих пор трудно осознать этот импульс, но я пошёл, потому что не мог не пойти. Иначе невозможно было бы дальше жить. Человек в своём максимуме разворачивается именно в исторических событиях. Если он в них участвует, конечно... Я переживал то же самое, что и вся страна, и понимал, что должен сделать какой-то решительный шаг. Мною руководила не идеология, а ощущение, что такую эпоху нельзя «пересидеть».
...Искал в интернете, куда можно записаться добровольцем. Позвонил, мне сказали приезжать. Приехал.
– Без военного опыта?
– Я вам больше скажу: когда я учился в университете, я на военную кафедру не пошёл. Мне казалось, что это пустая трата времени. Как я пожалел! У меня не было никаких военных навыков...
В итоге, я окончил школу санитаров при Военно-медицинской академии. Служил санитаром-стрелком. Мы находились на ЛБС, моей задачей было оказать первую помощь, стабилизировать состояние раненого, а потом его доводили или доносили до зоны эвакуации – из «красной» зоны до «жёлтой». В самом начале службы меня ранило, к счастью, не тяжело. Я вернулся обратно и весь контракт полностью дослужил.
– Что для вас на фронте было самым тяжёлым?
– В самом начале было дико страшно. Но я хорошо запомнил переломный момент. Передо мной сидел командир группы разведки, очень расстроенный, потому что они не смогли выйти на задание из-за сильного обстрела. И ему говорят: «Ну что ты так переживаешь? Сейчас бы поехали, и вас бы накрыло!». Он ответил: «А мне пофиг». Ну, он погрубее, конечно, сказал. Я подумал: «А мне-то почему не пофиг? Что я так боюсь за свою жизнь?». И я принял, что смерть – это то, что с тобой может произойти в любой момент, и надо просто перестать из-за этого дёргаться. Сразу стало легче. А вообще, самое трудное для меня было – мыши. Они там на ЛБС везде, ночью в блиндаже на тебя падают, по тебе ползают.
...Я понял, что для солдата самая главная добродетель – терпение. Солдат всё время что-то терпит: страх, жару, холод, дождь, боль, странные приказы руководства... Но это не мучительное терпение, ты ко всему легко относишься, потому что пребываешь в другом жизненном измерении. Странно обращать внимание на какие-то неудобства, когда уже живешь наполовину на небе, и смерть всегда рядом.
Зато ты готов думать о Боге. Даже если раньше душа в ту сторону была закрыта. Когда я лежал в госпитале, к нам приходил батюшка. И бойцы рядом со мной, которые были неверующими, они его слушали внимательно, их так впечатлили его слова... Человек на войне не обязательно становится религиозным, но у него открывается туда дверь, потому что духовные вещи становятся осязаемыми.
– А по возвращении что было самым сложным?
– На фронте слишком интенсивное проживание жизни, там всё по-настоящему, и рядом люди, с которыми тебе очень здорово... А здесь нет подобной концентрации жизни и такого уровня взаимоотношений между людьми.
Хотя у меня жёсткий шок был в сентябре 2022 года, когда я туда впервые поехал волонтёром. Я был в Новоайдаре с командой Юрия Мезинова. Помню в Старобельске местные люди жуткие вещи рассказывали про 2014 год: что у них происходило, что творили украинские формирования... Видел, как в Северодонецке люди на развалинах живут, и общался с ними. Приехал в Москву, а здесь ничего не происходит, люди ни о чем не знают, живут по-прежнему. Это был удар.
А сейчас, после возвращения с фронта, у меня уже нет такого острого восприятия. Мне вообще кажется: если у человека изначально нет проблем с психикой, то война его делает спокойным и добрым, происходит переоценка многих вещей и своей реакции на них. ©
Из интервью с Андреем Черпиным. Продолжение.
– От вас отвернулось театральное окружение?
– Ну, если оно и было, то уже едва-едва меня помнило... За 2 года до СВО я из него выпал. Не мог и не хотел ничего делать в театре и думал, что ушёл навсегда.
Но сейчас да, почти все, с кем я был знаком в театре, заняли позицию противоположную моей. Есть люди, с которыми ещё общаюсь, но объективно в театре страну поддержали единицы.
Порой мне кто-нибудь пересказывает что-то из украинской пропаганды о российской армии или о людях на территории Новороссии. Я им отвечаю, что всё очень просто: нужно самим туда поехать и поговорить с местными. Но они, конечно, никуда не едут. У них оптика настроена видеть всегда то, что они и раньше видели: предательство «демократических ценностей», ужасную власть, быдловатый народ и т.д.
Думаю, это поддерживалось в том числе и извне: вот такое насаждение среди людей искусства мнения, что их страна – дерьмо, и они должны «открыть глаза» тёмному народу, тогда он это осознает и будет стремиться к идеалам, которые несёт просвещённый Запад. Было создано плотное сообщество с однородной идеологией, обязательным негативом к стране...
– Спектакли об СВО и донбасской войне сейчас нужны?
– Коллеги твердят про необходимую «дистанцию», что им нужно время, нужно найти формы... Но если не делать спектакли сейчас, то мы никогда и не отработаем эти формы! В конце концов, есть прекрасные современные стихи о войне. Поэзия всегда соразмерна войне, потому что поэт находится в непосредственной близости к смерти в этом своём поэтическом движении. Поэты говорят о происходящем сразу и точнее всех. Так делайте поэтические спектакли!
Безусловно, сейчас нужно ставить спектакли и снимать фильмы. Пусть в начале они будут эстетически несовершенны, но настоящее всегда должно пройти момент роста... И это нужно не военным. Там, на фронте, всё предельно понятно, там живут полноценной, осмысленной и оправданной жизнью. Это нужно тем, кто здесь, кто спит или оторван от происходящего с его родной страной. ©
Оценили 17 человек
30 кармы