.
"Тема плена для многих военных – табу. Но всё же расскажу, так как я на своей шкуре испытал весь ужас этого кошмарного состояния.
Ничего не предвещало такого жуткого финала. Была стандартная ситуация – разведывательно-поисковые действия в районе кишлака Алихейль провинции Нанганхар. Это населённый пункт в низине, недалеко от границы с Пакистаном. Утром, около семи часов, нас высадили с вертолётов. С нами были сапёры и авианаводчики. Задача, по сути, была поставлена довольно обычная: мы блокируем населённый пункт, а хадовцы выполняют свои задачи уже в самом кишлаке. Наши позиции – на горах, откуда мы хадовцев и прикрываем. Около двенадцати часов дня к этому месту должен был подойти батальон 66-й мотострелковой бригады из Джелалабада и уже осуществлять дальнейшие действия. То есть выполнение нашей задачи должно было занять по времени часов пять – с семи утра приблизительно до двенадцати дня.
Со мной были фельдшер-прапорщик, прекрасный парень Виктор Страмцов (он через несколько месяцев погиб), и двое санинструкторов. Никаких «масштабных боевых деяний» не предполагалось, поэтому мы взяли всё по минимуму. Из медикаментов с собой – только то, что в десантно-врачебной сумке.
Всё шло чин-чинарём. В двенадцать часов, как и положено, с лязгом и грохотом прибыла 66-я бригада на танках и бээмпэ. До этого времени из кишлака – ни одного выстрела. Всё спокойно, всё тихо. В кишлак ушли хадовцы и ещё какие-то народные мстители – в гражданском, но с оружием. Потом они стали возвращаться. Как позже выяснилось, возвращались хадовцы уже с «духами» – в кишлаке они снюхались и решали уже какие-то свои афганские вопросы, которые корень имели один – купи-продай. За время пребывания в Афганистане я убедился, что первое, что хадовцы искали при обысках, было не оружие. Они сначала узлы добром набивали. Бакшишники! И относился я к ним поэтому соответственно. Хотя, если быть честным, и у наших иногда эта купля-продажа тоже имела место.
Вдруг в двенадцать часов один из наших танков как саданёт по кишлаку. И тут началось. Никто ничего понять не может! Ведь как обычно мы воюем? Я это везде наблюдал, и в Афгане, и Чечне, да и в Таджикистане так же было. Прямой связи с бронёй нет. Мы сидим на одном диапазоне, они – на другом. Кто-то вызвал вертолёты. Прилетели несколько пар Ми-24. Нанесли удар. Сначала врезали по горам, потом по окраине кишлака бабахнули. И эта катавасия продолжалась примерно до двух часов дня.
Вдруг нам поступает команда – спускаться с горы и идти вниз, к кишлаку. Но это уже вообще не свойственная нам задача! Тем более рядом стоит целый батальон пехоты, который приехал на броне. Но вроде бы кто-то из Кабула сказал, что в кишлаке будет для нас что-то интересное.
Командир принимает решение отправить вниз одну группу. Бойцы компактно, не рассредоточиваясь, идут к центру кишлака. Там находится небольшая площадь, в центре – мечеть. По связи бойцы сообщают – всё тихо, нормально, никого не наблюдаем, движения нет, народа в кишлаке нет. И им дают команду вернуться.
Но тут вдруг командир группы докладывает: «У меня нет одного солдата». И как раз в этот момент началась неплотная автоматная стрельба. Мне командир роты говорит: «Володя, сходи, посмотри. А вдруг кого-то из наших зацепило?». И бойцы опять же по рации докладывают, что они как будто кровь на земле увидели.Вот так я в кишлак и попал. Вите Страмцову говорю: «Ты остаёшься здесь за старшего, никуда не суйся». Сумку свою медицинскую взял, взял ещё несколько перевязочных пакетов, жгуты для остановки крови. Думаю: «Если что, так мы раненого наскоро перевяжем и до своих быстро дотащим. Потом вертолёты вызовем да отправим в госпиталь». Моя ошибка была в том, я не заметил, как те двое солдат, которые должны были меня сопровождать, ушли вперёд. И на каком-то этапе они свернули куда-то, и я остался один.
С собой у меня был АПС и сто патронов к нему. Был АКМС калибра 7,62 с шестью магазинами и ещё несколько гранат. То есть вооружён я был по полной программе. Но шёл-то я не воевать, а посмотреть, что там случилось. Ещё думал автомат оставить.
Это сейчас я понимаю, что я сам куда-то не туда свернул. Увидел перед собой глинобитный свод какой-то и дверь в виде лаза высотой метра полтора. Наклонился – и тут же получил по башке. Дальше – темнота… Оказалось, что меня сбоку по голове ударили прикладом «бура» с металлической накладкой.
Прихожу в сознание – сижу связанный зелёной капроновой верёвкой по рукам и ногам. Причём руки, видно, были с такой силой закручены, что стали фиолетового цвета. Чувствую – вот-вот кожа лопнет. Вокруг человек пять пожилых людей и один пацанёнок – у него борода ещё не росла. Одеты все в гражданские пиджаки, широкие штаны, рубашки длинные из-под пиджаков торчат. А поверх пиджаков – «разгрузки» китайские с магазинами автоматными и гранатами. У всех автоматы Калашникова калибра 7,62. Автомат мой забрали, а пистолет вообще ходил у них по рукам. Они из-за него чуть не подрались. Медицинскую сумку раздербанили…
Я в то время по-афгански кое-что понимал и услышал, что в разговоре меня назвали доктором, «шефокором». Они о чём-то меня спрашивали, а я делал вид, что не понимаю. А сам в это время лихорадочно соображал: как мне быть дальше? В это время как раз налетели вертолёты и начали обрабатывать горы. И… потом наступила тишина! У меня возникло ощущение, что больше меня уже не ищут…
На самом деле искали, и ещё как! Как только поняли, что я не вернулся обратно, сразу доложили на ЦБУ, что доктор пропал. Всех пехотинцев с брони сняли, они окружили кишлак и пошли концентрическими кругами к центру. Лужу крови, которая натекла у меня с головы, наши обнаружили, кепку мою нашли. А меня самого – нет. Когда часам к шести-семи вечера наступила тьма египетская, горы же вокруг, поиски прекратили.
А утром я понял, что наступил для меня конец. Я испытал какой-то дикий, кошмарный, липкий ужас от того, что меня больше никто не ищет и никому я не нужен! Это самое страшное чувство, какое только может быть в такой ситуации – ты совершенно один! Почему-то с самого детства я боялся, что меня запишут в предатели. А вторая мысль – будут искать, напорются на «духов», наверняка будет бой. Будут раненые и убитые с нашей стороны. Думаю: «Из-за меня, дуролома, кто-нибудь жизнь потеряет или здоровье». Это вторая волна переживаний. Затем третья, потом всё вместе… Потом думаю: как же жить дальше? В Академию хотел поступить, теперь хрен получится!
Но духи меня быстро из этого состояния вывели, когда потащили с собой. Ага, думаю, если они меня тащат, значит, убивать не будут. Хотя я допускал такую мысль, что если сейчас наши «духов» заметят и кого-нибудь завалят, то меня сразу грохнут. Чтобы уходить было удобней. Так что, точно, быть мне так и так убитым – застреленным или с перерезанным горлом. Вот примерно сумятица тех чувств, что мной овладели.
Во время привала ко мне пришёл «дух», который разговаривал по-русски. Он начал задавать вопросы – кто я? Говорил на очень плохом русском, но понять его было можно. Воевали мы без знаков различия, «песочка». у всех одинаковая. Он спрашивает: «Командор?» – «Командор». – «Сколько, куда, где, Джелалабод?». – «Джалалобод». Вот на таком уровне я с ним и разговаривал. Другой «дух» говорит: «Пичкари нист». Это означает – резать не будем. Я отвечаю: «Хуб». Это значит: ну хорошо. Мой ответ их очень развеселил, они засмеялись.
Но когда вертолёты прилетели во второй раз и саданули по ним, я понял, что шутки кончились. Меня хорошо пнули пару раз по рёбрам и двинули автоматом в спину. Именно в этот момент все мои радужные надежды на всё хорошее в плену испарились без следа. И тут же перед глазами снова возникла страшная картина: вот сейчас меня убьют, завалят камнями – и всё. И не будет больше меня вместе с моим богатым внутренним миром. Я в душе к смерти уже приготовился. То, что я перечувствовал тогда, – ужасно…
Потом они меня куда-то снова повели. Как мне показалось, шли долго. К утру я услышал, как играет музыка, женщины разговаривают, пахнет дымом и гавкают собаки. Это верный признак, что рядом населённый кишлак. «Духи» сели у костра, кто-то с кем-то ссорился. Потом была какая-то разборка: они друг на друга накидывались и орали страшно. И тут меня потащили по земле к дому около кладбища. У афганцев могилы – это небольшие холмики с парой камней в голове и в ногах покойного. Ни надписи, ничего больше. Когда они меня ещё только поволокли в сторону кладбища, я снова подумал: «Ну вот, сейчас они меня в башку стрельнут, в «земотдел» спустят, и всё». Обнадёживало то, что мне оставили ботинки, никто их с меня не снимал. На мне остался, как это ни странно, разгрузочный «лифчик», только они из него всё вытащили. Оставили мне офицерский ремень, «песочку». А кепку я потерял, когда по башке прикладом получил…
В доме в земляном полу была круглая дыра метра полтора в диаметре. Из неё несло жутким трупным запахом. Меня в эту дыру и бросили. Причём летел я с ощущением, что меня убивают: ведь кидали-то они меня вниз головой. Как я не разбился насмерть, до сих пор понять не могу. Ведь яма была глубиной метра три. Приземлился я больно. Но не на голову, перекатился как-то. На дне ямы было какое-то невыносимо зловонное месиво, а в углу сидел труп… В темноте я на него натолкнулся, а потом уже разглядел, что он старый, находится здесь не меньше полугода. И ещё вокруг стоял такой звон. Я даже не сразу понял – отчего. Оказалось, что я разбудил мух, когда бухнулся в то, что было на дне ямы. И ещё полчаса стояло такое гудение. Потом они затихли, но стало ещё хуже – мухи всего меня облепили. Я попытался лицо закрыть руками, но помогало это мало.
То, что поместили меня в эту яму с какой-то целью, я понял сразу. Это, скорее всего, был способ психологически сломить человека. Внутренне я одурел от всего этого так, что ай да ну! Думал и о том, что даже если останусь жив, как же сложится моя дальнейшая судьба, как это на мне отразится. С другой стороны, меня терзал вопрос: как я в такой ситуации вообще могу остаться живым.
Уверенность, что меня ищут, не покидала меня всё это время. А вот надежды на спасение у меня никакой не было. Тем более рядом со мной находился мой молчаливый визави, который всем своим видом свидетельствовал о бренности всего сущего.
И все эти мысли в уме крутились беспрерывно. А что если они меня будут допрашивать с пристрастием – пытать, проще говоря? То, что от боли, от страха я буду им врать, а не правду говорить, это однозначно. Ведь проверить меня они не могут, как не смогут сразу и отличить правду от лжи. Но то, что они, помучив, меня убьют, сомнений нет. Самостоятельно после такого допроса я уже передвигаться бы не смог. А на руках меня тащить – какой им смысл?
А на следующий день утром началась страшная война! Когда пошла стрельба и загудели вертолёты, я понял, что это по мою душу. Какое-то время сидел и думал: когда же кто-нибудь из «духов» мне гранату сюда кинет? Но, на моё счастье, «духам» было просто не до меня. Как потом выяснилось, они вышли в свой базовый район, который находился очень недалеко от кишлака, и по радиостанции, идиоты, доложили, что у них пленный офицер-шурави. Наша служба радиоперехвата эти переговоры засекла и мгновенно их вычислила.
Помню – крутятся вертушки, вертушки, вертушки. А недалеко от ямы стояла зенитная пулемётная установка «духовская», СГУ калибра 14,5 мм. Она по вертолётам палила, палила, но в конце концов её всё-таки накрыли. Потом раздался какой-то крик, короткие очереди... И сверху от края ямы на меня глянуло родное славянское лицо!
В кишлаке нашли меня очень просто: пленных «духов» взяли в оборот так, что они сразу показали, где я сижу.
К этому времени я находился в Афганистане два года и был воробей стреляный. У меня уже был орден Красной Звезды и два ранения. Но думаю, что если бы меня взяли в плен в начале войны, то я бы испугался меньше. Просто за эти два года я насмотрелся, что творили «духи» с нашими пленными. Я уже чётко знал, что война в Афганистане – это не шуточки.
Психологических последствий плена, как это ни странно, у меня не было. Иногда мне мои коллеги говорят про какие-то боевые стрессы. А я им всегда отвечаю: «При правильном профессиональном отборе никаких боевых стрессов быть не может. Просто не надо брать в армию хлюпиков». Я не утверждаю, что я тогда был весь такой из кремня и стали. Конечно, умирать мне очень не хотелось. Но внутренне к этому я был готов. Во-первых, я уже видел, как люди погибают. А во-вторых, если я иду на боевой выход, то это не пионерский поход за тюльпанами. Мы идём воевать. Со всеми вытекающими из этого последствиями...
Один бой я не забуду никогда. На это есть несколько причин. В этом бою на моих глазах погиб мой друг, старший лейтенант Миша Румянцев, погибли бойцы Андрей Голендухин и Иван Харчук, который умер прямо у меня на руках. Но самое страшное не это. Я хочу рассказать обо всём по порядку, чтобы даже мельчайшие детали этого жуткого боя остались в памяти не только у меня.
14 февраля 1983 года рано утром нас срочно погрузили в несколько вертолётов, и мы вылетели в направлении населённого пункта Картатут, Улусвали Ачин, провинции Нанганхар… Тут бойцы спрашивают: «Где Сорокин?». – «Нет Сорокина». А Сорокин – это командир группы (командир миномётного взвода 1-й десантно-штурмовой роты отряда спецназ), с которой я должен лететь. Оказалось, что в спешке он сел в другой вертолёт, и я оказался единственным офицером на борту. Спрашиваю командира экипажа, Володю Авдеева: «В каком вертолёте Сорокин? Вы парами работаете?». – «Какими парами! Вас надо довезти да высадить. Карта-то у тебя хоть есть?». А карта – у командира, то есть у Сорокина. Ведь моё место по боевому расписанию – рядом с командиром, в шаге от него. И не должен я никуда ни шагать, ни бегать, а обязан быть всё время рядом с ним. Поэтому мне карта ни к чему. Правда, задачу отряда в общих чертах я знал. Но конкретную задачу для группы ставили Вите Сорокину.
Летим. Высота метров пятнадцать. Прямо под нами мелькают деревья, дувалы… И вдруг я вижу красные «духовские» трассера, которые густо летят в нашу сторону. У нас-то трассера были зелёные, то есть это был явно огонь противника. Потом раздалось несколько ударов, как будто палкой шарахнули по пустой бочке. Бум, бум, бум… Это были попадания по хвостовой балке нашего вертолёта. Борттехник сорвался со своего сидения и начал бегать по салону вертолёта, пытаясь определить, насколько серьёзные повреждения получила машина.
В этот момент мы влетаем в сухое русло реки. Это место представляло собой ущелье, внутри которого летел наш вертолёт. Вертолёт начал снижаться. Быстро, как скоростной лифт. Я знал, что нам надо высадиться дальше, недалеко от старой глинобитной крепости. Но Володя Авдеев дал нам команду: «Срочно высаживаться!». Других наших вертолётов ни впереди, ни сзади не видно, они ушли вперёд, к крепости.
Вертолёт завис на высоте метра два с половиной, его ощутимо раскачивало. Мы же были в полном боевом снаряжении, с миномётными минами, рациями. Прыгать с этим грузом с такой высоты тяжело. Я даю команду младшему сержанту Ивану Харчуку десантироваться замыкающим, а сам сиганул на камни первым. За мной посыпались бойцы. Побились мы крепко. Но, слава Богу, переломов и вывихов ни у кого не было. Я сориентировался по населённому пункту, определил направление движения, и мы начали подниматься по каменистой гряде сухого русла реки. И почти сразу «духи» по нам начали стрелять сзади, из глубины ущелья. Расстояние до них было примерно метров сто пятьдесят. Мы залегли и открыли ответный огонь.
Здорово помогли вертолётчики. Они, возвращаясь на базу, ударили по «духам» из всего, что у них было. Огонь немного стих. Смотрю, три головы высовываются из-за гряды. Стрельнут – спрячутся, стрельнут – спрячутся. Потом ещё и сверху нас стали долбить те «духи», которые от вертолётов убежали.
Нам всё равно надо было пробиваться вперёд, к крепости. Но пока эти «снайперы» за спиной, вперёд идти было нельзя: перестреляют на открытом месте, как курей. Я дал команду своим залечь, стволы вправо-влево и вести огонь. Беру с собой Абдужапара Валиева и Стефана Матея. Втроём мы поползли назад к гряде, из-за которой «духи» по нам стреляли. Когда подползли поближе, оставил Матея нас прикрывать, а сами двинулись дальше. Но Матея почти сразу же ранило: осколок пули после рикошета от камней попал ему между вторым и третьим ребром. Возвращаться было нельзя, «духи» были уже на расстоянии броска гранаты. Если они нас обнаружат – конец всем троим.
Тут Ваня Харчук с другой стороны гряды незаметно подполз и за неё две гранаты закинул. Сразу вслед за взрывами мы через гряду перемахнули и приготовились к рукопашной. Но «духи» просто убежали. Даже бросили двоих раненых и одного убитого. Раненым «духам» Харчук быстренько «помощь оказал», мы забрали оружие и рванули назад к своим.Только поползли дальше вверх – взрыв. И стрельба… Били из пулемёта. Но нам повезло – оказались в мёртвой зоне, «духовский» пулемёт нас прицельно не доставал. Раненых у нас стало уже трое: касательное ранение кисти у Валиева и касательное ранение голени у младшего сержанта Андрея Голендухина. Он меня больше всех беспокоил, потому что уже не мог идти самостоятельно. Я лично его и тащил.
Поднялись на гряду, выглянули и окончательно поняли, что сели мы прямо в «духовский» кишлак! Метрах в пяти перед собой видим заборчик высотой сантиметров пятьдесят-шестьдесят и шириной сантиметров сорок. Он был сделан из плоских камней, сложенных друг на друга без раствора. За ним здание с плоской крышей. Мы у заборчика залегли. Вроде стало полегче, укрытие хоть какое-то.
Огляделись. От каменной кладки до здания метров восемь, не больше. Справа, в десяти-двенадцати метрах, – глинобитные дома с плоскими саманными крышами. Сзади нас, за дальней каменной кладкой-забором, чуть правее, ещё несколько глинобитных построек. А за ними уходит ввысь каменистая гора. На левом фланге, позади квадратного здания, – деревья, кустарники, словом – «зелёнка». От нас до глинобитной крепости, куда мы по плану должны были прорываться, было около полукилометра.
Самым логичным решением было занять это здание. Но меня что-то насторожило, наверное – наступившая тишина. Даже с противоположного склона ущелья на какое-то время по нам перестали стрелять. Приказал бойцам залечь возле каменной кладки, разобрать её верхнюю часть и каждому соорудить из камней индивидуальное укрытие.
Присмотрелись к зданию – это мечеть. Окна закрыты частыми металлическими решётками. С нами в вертолёте прилетели четверо афганцев, капитан и трое солдат. Они тоже добрались до кладки, и один из них, не скрываясь, пошёл прямо к двери здания. Я успел сказать Ивану Харчуку: «Подстрахуй его». Иван перепрыгнул через заборчик в тот момент, когда афганец открывал тяжёлый засов и распахивал створки. И тут слышу выстрел из «бура» – и афганец падает прямо на пороге мечети головой вперёд, только ноги в ботинках остались снаружи.
В этот момент всё и началось. Оказалось, что в мечети засели «духи», которые открыли по нам ураганный огонь. Стрельба по нам началась буквально отовсюду – из строений на правом фланге и расположенных за мечетью, тоже справа, домишек, с левого фланга из «зелёнки» и с противоположного края каньона. Мы залегли за свои камни, которые успели сложить наподобие укрытия, и поняли, что оказались в огненном мешке. А Ваня Харчук остался вообще на открытом месте у стены, куда он отпрыгнул после выстрела из мечети, который оказался роковым для афганского десантника.
Все бойцы открыли ответный огонь. Но это больше для успокоения души – целей-то мы конкретных не видим. Лежать смысла нет – «духов» больше. Они просто начнут постепенно сжимать кольцо, и нам тогда долго не продержаться.
Но самое отчаянное положение было у Вани Харчука. Он вжался в стену между входом в здание и левым окном и даже умудрился забросить внутрь гранату. Но заскочить вслед за ней не смог – тут же из правого окна его начали обстреливать из автомата. Командую своим: «Прикройте!». Бойцы ударили из всего, что было, по окнам, а я проскочил простреливаемый участок и тоже вжался в стену, только справа от входа. К несчастью, окна были затянуты мелкой металлической сеткой. Попробовали сбить их гранатами, но они от сеток отлетали, как мячики. Нас самих же осколками чуть не побило. Меня тогда в лоб своим же осколком ранило. Хорошо, что не сильно…
Мы с Харчуком забросили в дверь три гранаты и несколько шашек оранжевого дыма. Под прикрытием дыма бросились ко входу. И тут из клубов дыма, как из преисподней, выскакивает «дух» с «буром» и стреляет в меня практически в упор. Я даже видел пламя, которое из ствола вылетело. Достал его очередью из автомата. Он назад в дым завалился, а я опять отпрыгнул в простенок между дверью и окном.
Стало понятно, что внутри здания у «духов» ещё есть какие-то укрытия, раз мы гранаты туда забрасываем, а они потом живые оттуда выскакивают. Мы с Ваней решили попробовать выманить наружу ещё одного и, пробежав навстречу друг другу перед дверью, поменялись местами. Но «духи» на наш маневр не клюнули, даже не выстрелили. Стало понятно, что надо уходить. Побежали.
И тут я увидел, как через сетку окна ствол винтовки высовывается. Выстрел! У меня от него разлетается радиостанция Р-148, вдрызг – пластмассовая фляжка, наполненная водой. Их одной пулей шарахнуло. Потом слышу клацанье затвора – и второй выстрел. Я находился к стреляющему спиной, а Ваня за мной бежал и прикрывал меня грудью. Пуля бьёт ему прямо в сердце. Я оттащил Ваню за угол. Из его сердца прямо на меня хлещет струя крови. Я ещё попытался его перевязать. Он прошептал: «Спасите, спасите…». И закостенел…
Я оказался отрезанным от основной группы и от связи – мою рацию разбило пулей. «Духи» вели по мне сосредоточенный огонь. Может быть, распознали командира. Я оставил тело Харчука между камнями у стены, снял с него разгрузку с магазинами и ринулся к своим. В этот момент меня наш пулемётчик Тургун Тураев чуть не застрелил. Его, конечно, в какой-то степени можно было понять. Когда я выскочил прямо на него, то представлял из себя страшилище, залитое кровью с головы до ног. Но, слава Богу, его пули меня не зацепили.
Я добрался до рации и доложил обстановку как она есть. Она была безрадостной. Конечно, я не кричал: «Спасите, помогите!». Так не принято. Но я говорил: «В двенадцати-пятнадцати метрах справа от меня находятся дома. Из них по нам ведут прицельный огонь. С расстояния двухсот метров передо мной со ската гряды ведётся пулемётный огонь. Слева, со стороны сада, до меня долетают ручные гранаты». А в ответ услышал ответ исполняющего обязанности командира старшего лейтенанта Котовича: «Держаться, держаться, держаться!..». Как держаться? Чем держаться? Непонятно… Но держаться.
Я дал команду бойцам менять огневые позиции: надо было, чтобы «духи» подумали, что нас больше, чем на самом деле. Какое-то время эта тактика давала свои плоды – «духи» держались на расстоянии. Но долго так продолжаться не могло. Во время перебежки Андрей Голендухин был смертельно ранен. Но он ещё тогда не потерял сознания. Хрипя, задыхаясь, проговорил: «Товарищ капитан… Стрелять не могу. Но… дайте… пустые магазины… Буду заряжать…». Он терял сознание, а очнувшись, брался за опустевшие магазины. Потрясающий парень!
Я и раньше участвовал в боях. И люди погибали. Но никогда мы не воевали так близко от противника. До него было всего пять метров. Я чувствовал, как они дышат, слышал, как они переговариваются. Страшнее всего было это близкое дыхание смерти в прямом и переносном смысле.
И хотя я делал всё, как положено, в то же время я ясно осознавал, что какая-то сила – военная фортуна или, уж не знаю, как это назвать, – вдруг стала направлять и оберегать нас. Вот я вижу, как на расстоянии пятнадцати метров из-за угла высовывается бородатая рожа и начинает палить в меня. И я слышу, как пули с чавкающим звуком впиваются в глинобитную стену в десяти-двадцати сантиметрах от меня. И после этого я опять жив. И иногда мелькала мысль: «Ну хоть одна пуля уже попала бы в «чердак», чтобы всё это для меня закончилось». А потом пришло определённое спокойствие.
К двенадцати часам дня положение наше стало отчаянным. Патронов почти не было. У меня оставался один магазин 7,62 мм – пулемётная «сороковка» к автомату АКМС – и две гранаты РГД-5. Ребятам я сказал: «У нас есть всего один вариант, первый и последний: биться насмерть, как полагается».
Я не думал, что мои бойцы так влёгкую меня поймут. Смотрю – моментально начали себе на левую сторону груди к лямкам эрдэ гранаты привязывать. Почему именно так, можно догадаться… Ещё и пластырь медицинский у меня попросили, чтобы понадёжней прикрепить. Пластырь был намотан на круглую бобинку. Так они её из коробочки вытащили, друг другу передают. Какие-то разговоры деловые ведут, как будто они подшиваются: дай-ка мне вот это, вот то.
Психологически это понятно: была безысходность, а я подсказал им хоть какой-то, но выход. До этого момента я всё-таки опасался, что могу потерять управление бойцами, и нас будут бить поодиночке. Слава Богу, что люди меня поняли и очень хорошо отреагировали. Меня они в этот момент тоже укрепили. Это была моя цементная, железобетонная основа на тот момент. Я понял, что «духи» нас не возьмут.
И тут на левом фланге началась интенсивная стрельба. Взрывы гранат, крики. Через кишащую «духами» «зелёнку» с боем к нам прорывались четверо десантников под командой моего друга, старшего лейтенанта Михаила Румянцева. Потом мне рассказывали, что он на командном пункте крикнул Котовичу: «Там в кишлаке Володька Сидельников с ребятами погибает!». На что Котович ему ответил, обращаясь к нему на «вы»: «Отставить! Во-первых, товарищ старший лейтенант, не Володька, а капитан Советской Армии Сидельников. А во-вторых, не погибает, а держит оборону и ведёт бой». Котович был из тех командиров, которые начальству докладывают: «Для меня нет невыполнимых задач». Но Миша всё-таки плюнул на этого «фельдмаршала» и на свой страх и риск к нам пробился.
Я стоял за углом мечети и в первый момент не видел, как Миша Румянцев со своими бойцами из кустов выскочили на площадь перед мечетью. Им и в голову не приходило, что противник и впереди нас, и сзади. А батареи на единственной рации к тому моменту совсем сели, мы только криками могли с ними общаться. Они увидели, что мы ведём бой, и Румянцев влетел в мечеть через дверь. Я заорал во весь голос: «Мишка, ты куда?». Никак не предполагал, что он ломанётся прямо в мечеть под пули. Мои бойцы тоже начали дико орать: «Товарищ старший лейтенант, в мечети «духи»!».
Пуля попала Мише Румянцеву ниже уха с одной стороны и с другой стороны ниже уха вылетела. Убит он был в одну секунду…
И тут у меня, что называется, «снесло башню». Смерть Румянцева так меня потрясла, что я решил со связкой гранат ворваться в здание через дверь и там подорваться. В голове мелькнула мысль: «Может, сразу не убьют, успею несколько шагов внутрь сделать. Тогда взрывом «духов», точно, достанет». Я успел связать пластырем четыре гранаты в две связки, встал в полный рост и шагнул ко входу.
Тут началось невообразимое!.. Одни бойцы кричали: «Товарищ капитан, миленький, не надо!..». Другие: «Нет уж, товарищ капитан, вы нас сюда завели, вы и выводите!». Так продолжалось несколько минут, я даже, смешно вспомнить, препирался с ними, мол, всё равно пойду. Но, в конце концов, мне пришлось вернуться.
Миша с бойцами принёс нам патроны – ящик калибра 7,62 к пулемёту и ящик 5,45 к АКС и гранаты. У одного из его солдат, Сафиуллина, была рация. В ответ на мой доклад о гибели Румянцева я услышал всё те же слова Котовича: «Держаться до последнего!». Состояние моё в тот момент описать невозможно: ком в горле, злость! Я опять взялся за старое. За гранаты…
И вдруг из-за дома справа неожиданно появляется старик верхом на ишаке. Это выглядело настолько нереальным, что мы все замерли. Получается, что старик своим появлением меня спас, потому что образовалась пауза и надо было решать, что делать дальше. Я дал своим команду прекратить огонь. «Духи» тоже стрелять перестали. Кстати, пока он был рядом с нами, снаружи по нам не сделали ни одного выстрела – боялись его зацепить. Наступила такая тишина – аж в ушах зазвенело!
Старик слез с ишака, привязал его к кусту и направился к нам. Выглядел он очень живописно: на голове белая чалма, благообразное лицо, белоснежная борода, длинная белая рубаха и безрукавка вроде жилетки. Под мышкой он держал свёрнутый в трубку молельный коврик. С нами был солдат-афганец, его звали Барат. Он сказал Валиеву по-узбекски, что это местный мулла.
Я через Валиева и Барата этому старику сказал: «Если надо, иди молись. И заодно объясни тем, кто засел в мечети, что пора им сдаваться, – они окружены». Старик внимательно Барата выслушал, покивал головой и, поднявшись с земли, где лежал с нами за камнями, пошёл к мечети.
Надо, конечно, принимать во внимание, что все мы были дети страны научного атеизма. Никакого особого пиетета ни к служителям культа, ни к культовым зданиям мы не испытывали. Воспользовавшись передышкой, мы начали перезаряжать оружие. Мулла вошёл внутрь мечети. Для этого ему пришлось переступить через тела афганского солдата и Миши Румянцева. Старик, похоже, дословно передал мой ультиматум. Из мечети раздались протестующие громкие выкрики. Мулла вышел и развёл руками. Барат перевёл: «В мечети засели шахиды. Они почти все ранены, один убит. Но оставшиеся не сдадутся».
Я снова связался по рации с Котовичем, доложил о переговорах. В ответ услышал уже привычное и неоригинальное: «Держаться!». Надо было что-то предпринимать самим.
В куче хозяйственного хлама мы нашли банку бензина, литра четыре. Мулле я объявил, что раз «духи» осквернили мечеть, превратив её в огневую точку, то мы, если они продолжат сопротивление, их подожжём. Через муллу передали требование отдать тела наших убитых. А в ответ услышали, что, если мы не уйдём, они начнут резать тела наших ребят по кусочкам и выбрасывать: сначала одно ухо, потом другое, потом и всё остальное. После этих слов в голове у меня словно что-то переключилось – с этого момента они для меня превратились в нелюдей, на которых не то что Женевская конвенция не распространяется, но и никакие другие правила ведения войны не должны действовать. Люди, которые с нами схлестнулись, не были настоящими солдатами, воинами. Они были уродами, для которых резать уши – это нормальный способ ведения войны. Для меня это был сигнал. Ну ладно, простой дехканин кровь за свою афганскую родину проливает, пусть так. К таким отношение у нас было другое. Я сам, случалось, и перевязывал таких. Но эти, эти были бандиты-нелюди, и поэтому кончили они все плохо. Очень плохо.
Не хочу сейчас вспоминать, каким способом, но всё-таки мы заставили духов отдать тела наших убитых. Мулла вытащил за ноги убитого афганского солдата, подхватил Мишу Румянцева под руки и с трудом притащил к нам. Дед попросил меня не поджигать мечеть. Потом вздохнув, опустил голову. Он всё понимал. Кстати, после боя расстались мы с ним вполне мирно.
Канистра с бензином меня чуть не убила. Я отвинтил пробку, сунул внутрь бинт, зажёг и метнул канистру на крышу здания. Она ка-а-к взорвалась! И этот огненный шар пролетел у меня над головой с таким воем.
А глиняная крыша, разумеется, не горит! Бензин выгорает – и всё. «Духи» внутри кайфуют. Они поняли, что мы их никак достать не можем. Крыша не горит, решётки на окнах даже гранатами сорвать не можем, через дверь никак не войти… А нас тут ещё и снаружи со всех сторон долбят. Вся наша защита – заборчик из камня высотой в пятьдесят сантиметров. Дело идёт к вечеру, а мы ведь находимся в населённом пункте. Начало смеркаться. Докладываю Котовичу, а ответ всё тот же, идиотский: «Держаться любой ценой!».
Перед самой темнотой появились вертолёты. Мы забросили на крышу оранжевые дымы, чтобы обозначить противника, а себя обозначили двумя красными ракетами. Но вертолётчики обработали для профилактики подозрительные складки горной местности и улетели.
И тут в тылу у «духов», обстреливающих нас с противоположной стороны ущелья, мы увидели родные зелёные трассеры. Загрохотали разрывы АГС. Это прорывался к нам 3-й батальон 66-й мотострелковой бригады под командованием капитана Валеры Черкашина. Пришли они пешком, так как «духи» броню их сумели остановить. Наши тут же навели огонь артиллерии. Те «духи», которые нас окружали, быстро заткнулись и отвалили. А с теми, которые засели в мечети, мы быстро справились с помощью гранатомётов.
Из тринадцати человек нашей группы трое были убиты, семеро ранены. Нам очень повезло, что в мире нашёлся такой человек, как Миша Румянцев. Иначе уже к обеду все бы мы полегли. А он со своими бойцами взял и принёс нам патроны.
После боя я был в состоянии, которое трудно назвать нормальным. Только что потерял лучшего друга… Раненые почти все… Андрей Голендухин, когда нас деблокировали, был ещё жив, я его сам в вертолёт заносил. Его довезли до медроты, и он умер там, бедный, от внутренней кровопотери.
Двоих оставшихся в живых «духов» я без раздумий застрелил. А что с ними после всего случившего надо было делать? Передать их афганцам? А это означает, что через несколько дней эти «героические воины Аллаха» наслаждались бы жизнью. А для меня жить, зная, что живут эти нелюди, было просто невозможно. Миша Румянцев домой в ящике поехал, Андрей Голендухин в ящике поехал, Иван Харчук в ящике поехал… Все остальные – по госпиталям, включая меня. И что? Эти будут гулять? Нет, я так не согласен. Кровь за кровь, это не только у «духов».
Уже в Военно-медицинской академии я увидел прямое противоречие между тем, что мне приходилось делать на войне, и тем, чему нас учили. Уважаемые профессора нам говорили, что нельзя стать хорошим хирургом, если ты не являешься хорошим человеком. Но во время войны мне пришлось совершить столько ужасных поступков, о которых и вспоминать до сих пор страшно!
Я напрямую поговорил об этом со своим учителем, профессором Юрием Николаевичем Шаниным. Всеми уважаемый учёный, первый Главный реаниматолог Вооружённых сил Советского Союза, отец клинической патофизиологии. Мудрый и высоко эрудированный человек, он мне тогда ответил вопросом на вопрос: «А ты сам как считаешь?». Я сказал: «Эту задачу в это время и в этом месте нужно было кому-то выполнять. И я её выполнял». И он сказал мне: «Вот и правильно считаешь!». И я понял, что решение у этой проблемы должно быть естественным. Если бы после всех афганских событий мне было бы на всё наплевать – на мораль и нравственность, или если у меня появились бы патологические пристрастия, то это означало, что я стал моральным уродом. А если осмысление прошлого вызывает у меня беспокойство и волнует меня, то значит, что у меня совесть есть.
По всем законам войны в этом бою мы должны были все до единого погибнуть. Ведь противник численно превосходил нас в разы. Он превосходил нас в тактическом отношении, он превосходил нас по знанию местности. Двенадцать часов мы вели
Оценили 42 человека
57 кармы