Коваль.

Ковалдо было  прочное. Уже бывало остывшую поковку стучишь -а на ней ни забоинки, ни вмятинки. Третью зиму у дядьки стучу, шесть рукоятей поменяли, два я сам с черёмухи резал. А металл только прочнее становится. Стукнул дядька ручником рядом с поковкой, дух перевести-тут я и насмелился. 

-Дядько, ты меня не ругай, но вот не в домёк-пошто ты клинки так же как подсобу не калишь? Им бы сносу не было! С такими то - мы не то што от супостата отбились-сами бы всю сторону до большой воды под руку бы взяли!

Дядько долго тянул воду из ковша. Не спеша вытер бороду. Глянул с прищуром, как один он и умеет. 

-А ты сам рассуди! Вот ты руду на болоте накопал, просушил просеял. В домницу заложил, углём пересыпал. Яриле поклонился, огонь вздул, да три дни криницу запекал. Потом на год в землю закопал. Потом  в горне грел да плющил, чтоб одна сила осталась, вся ржа сгорела. И только затем клин куёшь, жало оттягивешь, о камень трёшь. Что станет, ежели ты сразу с руды нож точить станешь?

-Так о камень изотру?!

-Вот! Люди-та же руда. Пока в них ржа остаётся-точить без пользы. Подсоби ка!

С моей помощью он отвалил тяжеленную колоду, на пядь вросшую в утоптанную глину. Под ней, в закаменевшей воловей шкуре лежал клинок. Давно, судя по всему лежал, а на светло - серых боках ни пятнышка. Дядько взялся привычно, махнул пару крестов для разминки и, почти не примериваясь, снёс рог у наковальни, без малого - в запястье толщиной. 

Задумчиво заворачивая клинок обратно, дядька тихо приговаривал, не столько в мою сторону, сколько будто продолжая давнишний спор:

-Рано нам остроту да силу набирать. Много ржи в нас , ох много!