Владимир Евгеньев, Дарья Кузнецова «Огни святого Эльма» (мистический роман) Глава 16 Новый попутчик

Владимир Евгеньев, Дарья Кузнецова «Огни святого Эльма» (мистический роман)

 Глава 16 Новый попутчик 

( Глава 1 https://cont.ws/post/244091, Глава 2 https://cont.ws/post/245104, Глава 3 https://cont.ws/post/246804, Глава 4 https://cont.ws/post/249411, Глава 5 https://cont.ws/post/250570, Глава 6 https://cont.ws/post/251438 Глава 7 https://cont.ws/post/252251), Глава 8 https://cont.ws/post/254989, Глава 9 https://cont.ws/post/261839, Глава 10 https://cont.ws/post/262468, Глава 11https://cont.ws/post/262672, Глава 12 https://cont.ws/post/265327, Глава 13 https://cont.ws/post/266546, Глава 14 https://cont.ws/post/266970,  Глава 15 https://cont.ws/post/270291  )

Было уже семь часов вечера. Даня открыл окно, чтобы немножко проветрить, и вдруг услышал, что кто-то говорит по-русски.

Он вышел, потом вернулся.

-Соня, пойдем! Смотри, там такой забавный батюшка пришел.

-Какой батюшка? – спросила Соня. В это время послышался какой-то пьяный голос:

-Эй, я спрашиваю, сколько стоит вход в этот музей? Я хочу осмотреть, приобщиться к культуре, показанной, хотя и в кривом зеркале современного шоу, но все-таки имеющей какие-то отголоски реальности совершающегося по промыслу Божьему исторического процесса.

Эта витиеватая речь немножко оживила и заинтересовала Соню. Она протянула руку, Данила резко поднял Соню со стула и шепнул ей в ухо: "Тише!". Брат и сестра вышли вместе на палубу.

Посередине трапа, пошатываясь, стоял высокий человек в облачении православного священника.

Cвященник был сильно пьян. Он раскачивался посередине трапа, грозя опрокинуться в воду. Батюшка был довольно высокого роста, широкоплечий, небольшая борода клином льняного цвета, такого же цвета усы, редкие волосы, обрамляющие лысину. Типично русское лицо с довольно правильными чертами. Большие голубые глаза, высокий лоб. Но эта, в общем, довольно привлекательная внешность была несколько испорчена пьяной мимикой, всклокоченной бородой и некоторой нездоровой припухлостью лица.

Священник произносил свои тирады, его слушали матросы, столпившиеся на палубе. Уже многие обитатели Летучего Голландца к тому времени вернулось из так называемого условного увольнения. Они отвечали незнакомцу насмешливыми репликами на голландском языке, смысла которого священник не понимал по незнанию языка, а иронического подтекста не мог воспринять по причине сильного опьянения.

-Здесь никто не говорит по-русски! – наконец произнес он. – Зачем делать музей в Петербурге, если нет русского смотрителя? Это неправильно с коммерческой точки зрения. Здесь что-то не так!

Он шагнул на борт парусника и встал на палубе.

-Однако, я вижу, что музей неплохой. Все натурально – и костюмы, и оснастка корабля, и даже запах. Неплохо, артистично сделанное шоу…

-Батюшка, это не шоу, – сказал, наконец, Данила. – Это действительно старинный корабль.

-О, вы говорите по-русски! Слава Богу! – воскликнул с священник, подойдя к Дане пошатываясь на ходу. – Отлично. Настоящий парусник! Из него сделали музей. Я понимаю, но каким чудом он сохранился?

Батюшка, очевидно, очень обрадовался, что нашел себе собеседников, с которыми можно выговориться.

Священник еще раз недоуменно осмотрел корабль.

-Вы мне объясните, мои юные друзья, что это все означает?- недоуменно спросил он обращаясь к брату и сестре.-Что это за музей? Откуда приплыл прекрасный корабль с таким… не очень приятным запахом? В нашей жизни есть много удивительного, но все же все старо как мир. Вы не находите?- священник нахмурившись посмотрел на Соню.

- Все делается для выгоды, для продажи, ради сиюминутных скоротечных радостей нашей короткой земной жизни. И в таком случае я не понимаю, зачем надо было имитировать такой неприятный запах, ведь это будет отпугивать клиентов.

-Пойдемте к нам в каюту. Мы все объясним и угостим вас, – сказала Соня. – А вы нам расскажите про себя или про Петербург, – добавила она неуверенно, словно не знала, какие темы ближе их новому знакомому.

-Что про него рассказывать, мои юные друзья? Батюшка, шатаясь, последовал за ребятами, при этом он пьяным голосом пропел: "То ли православная столица, то ли окаянный Вавилон".

Соня и Данила провели священника в свою каюту.

А у вас тут уютно. Благослови, Господи. Как хорошо! Данила, невзирая на яростные знаки, которые ему подавала Соня, тут же налил священнику стакан вина и пододвинул тарелку с бутербродами.

-О, благодарю,- ответил служитель церкви и встал, пошатываясь, прочитал молитву, сел и одним духом осушил стакан.

-Спасибо, добрые молодые люди. Позвольте представится: отец Олег.- священник привстал и слегка поклонился. Я несчастный человек, – батюшка небрежно откусил кусочек бутерброда и опять наполнил стакан.

-Вы гостеприимные молодые люди. Это так редко в наши дни, когда каждый за себя и такое растление нравов. Я несчастный человек, – повторил он и осушил половину второго стакана. – Я разрываюсь между своим служением и сребролюбием, которое мне навязывает жизнь и мои родственники. Да что валить на родных, я сам корыстен. Правильно, в Евангелии сказано: нельзя служить Богу и мамоне.

-А что значит это последнее слово?,– спросил Данила.

«Мамона» означает богатство. В языческих верованиях это был бог обогащения. Христос людей, которые сердцем преданы страстью корыстолюбия, называет служителями мамоны. Это правильно.

Соня увидела, что батюшка уже совсем забыл, что хочет расспросить у них про корабль, а настроился изливать душу. С одной стороны, отец Олег производил какое-то жалкое впечатление в истрепанной священнической одежде со всклокоченной бородой и ссадиной на испачканном лице. Облачение служителя Церкви, как думалось Соне, предполагает достоинство, величие, а здесь оно сочеталась с пьяной слезливостью.

С другой стороны, в нем чувствовалась, несмотря ни на что, убежденность, что-то особенное за душой, поэтому Соню, как всякую женщину, заинтересовал оригинальный человек. Ей захотелось отвлечься от своих проблем, и не было никакого желания говорить про проклятый парусник.

-Расскажите о себе, – сказала Соня.

-Да? Вам правда интересно?" – ответил батюшка и с виноватым видом потянулся к бутылке.

Соня мягко остановила его:

-Подождите, вы опьянеете. Давайте лучше поговорим…отец Олег, вы сказали?

-Олег. Олег Сидоров. Да, тяжело мне рассказывать. Я не выполнил свое предназначение, которое я предначертал себе с детства и то, которое принял потом. И сейчас оказался в жизненном тупике.

-Расскажите, – сказала Соня, – вам будет легче".

"Если по порядку, то все это началось, когда мне было двенадцать лет в 1985 году. Отец у меня был полковник КГБ. Я ходил в школу, в меру хулиганил, учился средненько. Обычный парень с в меру домашним, в меру дворовым воспитанием. Среди друзей я считал более достойным того, кто смелее и лучше дерется. В общем, так. Собирался вступать в комсомол, хотя моя верующая мама была против.

Однажды папа пригласил меня и моего друга в гости к одному своему старому товарищу. То есть мы пошли с отцом, он сначала не намеревался нас брать, но мы затевали очередное хулиганство. Мать устроила ему истерику, сказала: "Забери их, заодно поговори с ними!".

Мы оказались у какого-то большого начальника, тоже из летчиков, предложившего посмотреть видеофильм времен Второй мировой войны, который он каким-то путем получил из Японии. Уж как его смогли снять, я до сих пор не понимаю. Где там сидели операторы с камерами? Для меня это осталось тайной.

Ну, так вот. Мы увидели на экране, что в свете прожекторов и трассирующих пуль, огромный американский корабль вел заградительный огонь, пушки и пулеметы палили беспрерывно. Летели ракеты, в воздухе кругами носились американские истребители, но впрочем, кажется, потом исчезли. Там все разрывалось, дымило, стреляло. Фильм был беззвучный, но можно себе представить, какая какофония там стояла.

А вокруг была ночь, вернее, скорее всего, раннее утро, но темнота. И сквозь эту стену огня пытались пробиться японские истребители. Один за другим. Они не маневрировали, а пикировали под углом прямо на корабль, но их всех сбивали, истребители загорались и падали в океан, не долетев. Самолеты летели один за другим, десять, двадцать, тридцать, сорок, пикировали и пикировали как мотыльки на пламя. Страшное зрелище. Они взрывались в воздухе, разрывались на куски, отлетали крылья. Съемка велась очень близко, откуда они снимали, до сих пор не знаю – с вертолета, наверное, даже иногда были видны лица летчиков. Обычные японцы, в шлемах, наушниках сидели в кабинах.

Так продолжалось минут пятнадцать. Тут то ли где-то кончились боеприпасы, то ли линия огня стала не плотной. Один самолет прорвался, упал на палубу, взорвался страшным снопом пламени. На корабле перевернулась какая-то пушка, отлетели изуродованные тела, плотность огня нарушилась, прорвался второй, третий самолет. Теперь они взрывались прямо на палубе, все горело, рвалось, на крейсере начался пожар, взрывы, уже было видно, что взрываются боеприпасы. Корабль накренился.

А самолеты все пикировали и пикировали, выпуская на ходу боевой заряд. Причем они не пытались просто обстрелять корабль и улететь, они прямо таранили его. Наконец, охваченный пламенем крейсер начал тонуть, встал носом вверх, кто-то последний, оставшийся в живых из команды, прыгнул в спасательном поясе – ни одной шлюпки спустить не успели. А японские истребители все еще атаковали корабль.

Это поразило меня, тогда очень впечатлительного мальчика, и я спросил отца: "Ведь крейсер уже тонет. Зачем они продолжают разбивать самолеты?"

Он ответил: "Ими управляют камикадзе-смертники, у них нет горючего на обратную дорогу, они все равно обречены на смерть".

Меня поразило то, что сказал отец. Как это – люди идут на верную гибель? Это не укладывалось в голове. Ну, могут убить в бою, и все же всегда есть надежда. Но как человек может идти в бой, зная, что кроме смерти его ничего не ждет?

У меня было очень развито воображение, я сразу представил себя на месте того смертника, мне стало жутко.

Тут я заметил, что у самолета нет колесиков шасси. Отец сказал, что шасси то им не нужно, они же не приземляются – пикируют на противника и взрываются, а запускают их с аэродрома с помощью специальных устройств.

Да, это конечно страшно. Человека запускают как торпеду, и путь назад ему уже отрезан, впереди ждет смерть.

"А что же? Их заставляют?", – спросил я у отца.

Он рассердился на мои многочисленные вопросы, на мою реакцию. Им даже пришлось прервать на время просмотр фильма.

"Нет, летят только добровольцы. Ты не понимаешь, в Японии своя культура – там считается почетным в определенных случаях покончить жизнь самоубийством. Даже считается долгом чести, например, при опасности попасть в плен и в других подобных ситуациях. Семье выплачивается вознаграждение, а погибшего камикадзе почитают как героя, погибшего за родину".

Потом пошли последние кадры. Корабль утонул, огромная страшная воронка сомкнулась, волны стали успокаиваться, посветлело. И тут прилетел последний истребитель. Он опоздал, все уже сделано. Самолет сделал круг на месте гибели крейсера и тут его сняли крупным планом, мы увидели летчика, он открыл кабину, снял шлем, можно было даже разглядеть его – ни ужаса, ни отчаяния, ни фанатизма в глазах, спокойное сосредоточенное лицо, типичный японец в очках. Даже показалось, что он слегка улыбался. Видимо, летчик увидел, что его снимают – помахал правой рукой, сделал последний круг и взял на себя штурвал. В этот момент я увидел выражение его лица. Оно несколько изменилось, как будто даже расслабилось – спокойствие и легкая улыбка. Самолет спикировал в море. Меня это все страшно поразило, особенно этот летчик.

Я долго переживал все это, и в результате в моей душе родилась идея, которой я по юношеской неопытности поделился с товарищами: "Хочу стать камикадзе!" Наша классная руководительница сказала, когда услышала об этом от ребят: "Сидоров уже определился со своей будущей профессией". Как ни странно, в моей груди созрело страстное желание отдать свою жизнь за родину.

Откуда оно могло появиться у двенадцатилетнего мальчишки, я и сам не могу сказать. Быть может, сказалась роль патриотического воспитания, которым пичкал меня отец, все время приводил примеры наших героев Великой Отечественной войны, образы советских солдат, бросающихся под танки с гранатой, закрывающих амбразуру своим телом.

Правда, недавно я прочитал такую версию, что Александр Матросов, на самом деле, просто служил в штрафном батальоне, и у него не было ни гранаты, чтобы швырнуть в амбразуру, ни патронов для выстрела с близкого расстояния. Он забрался сверху на борт, попытался руками отвести ствол пулемета, но сил не хватило. Немцы вытащили его за руки и расстреляли, но, однако, эта заминка помогла советским солдатам атаковать.

Так это или нет, не знаю. Это существенно не меняет дела, такая версия тоже вызывает сомнения – ствол раскаленный, как можно было за него хвататься, было много вопросов, но, суть не в этом.

Может ли подросток думать о смерти? "Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет", а мне было двенадцать. Но, отчасти дело в том, что я думал, что умру не сразу, а буду долго и упорно готовиться к подвигу, проживу еще семь, восемь, десять лет – это представлялось мне огромным сроком.

С той поры я жил этой мыслью – поступил в секцию бокса, потом каратэ, начал прыгать с крыш сараев, купаться в ледяной воде, вывихнул себе ногу, приобрел хронический насморк, но это меня нисколько не остановило. У меня появилась цель в жизни, и все изменилось.

Конечно же, я сразу же поделился с моим другом Костей, но последний, к моему неудовольствию, не захотел стать камикадзе, он уже твердо решил быть писателем, и мои планы изрядно его воодушевили. Он мне сказал: "Только ты, когда решишь умереть за родину, не доводи дело до конца, останься жив, расскажи мне про свои ощущения перед смертью, потому что я про тебя буду писать книгу – роман от первого лица, который будет называться "Хочу стать камикадзе".

Отец поначалу серьезно не отнесся к моим словам, потом стал мне доказывать, что человек, конечно, в любой ситуации должен быть готовым умереть за родину, но не нельзя быть самоубийцей, не должен ставить своей целью – обязательно умереть, нужно жить ради родины! Даже приводил мне слова Сэлинджера из повести "Над пропастью во ржи": "признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела".

Отец был убежденный коммунист, но он спокойно произносил фразу "смиренно жить ради правого дела". Однако, меня не так просто было переубедить, и я продолжал свое дело, закончил седьмой и восьмой класс, достиг немалых успехов в спорте. Ухитрился контрабандой пару раз участвовать в боях каратэ с полным контактом. Вы знаете, что это такое? Обычно в спортивном каратэ удар не доводят до конца, а фиксируют на расстоянии пяти сантиметров от точки, куда он направлен. Полу контактное каратэ – это удар фиксируется на точке, но не вкладывается сила. А контактный это удар, и очень сильный, можно сразу уложить сильного человека.

В какой-то момент я почувствовал себя готовым к своей миссии, а тут как раз произошла катастрофа в Чернобыле, и моя мечта осуществилось. Я поехал туда. Мне было четырнадцать лет.

Но отец не зря ел свой хлеб – он послал своих людей, меня перехватили уже в Пскове.

У матери произошел гипертонический криз. Тяжелый разговор с отцом, болезнь мамы сделали свое дело – я остался дома.

Подробно рассказывать все это было бы очень интересно, – добавил отец Олег, – можно даже рассказ написать.

Я залезал на высокие деревья, заплывал далеко в озере на даче, дрался с противниками, превышавшими меня по силе и по количеству. Был два раза жестоко избит. Даже хотел для воспитания морального мужества провоцировать конфликты с учителями, но Костя меня благоразумно остановил, сумел доказать, что это неправильно.

В пятнадцать лет случилось новое знаменательное событие – я влюбился в девочку из соседней школы. С этой школой у нас была, естественно, кровная вражда – мы дрались и поодиночке, и стенка на стенку, и отлавливали друг друга.

Вскоре я объяснился в любви, сказал Лене, что люблю ее, но мы не будем больше встречаться. Эта любовь останется сокровищем в моем сердце, так как я выбрал свой путь, ни сегодня – завтра я погибну, поэтому не хочу, чтобы она всю жизнь была несчастна.

Ну что еще можно сказать женщине, чтобы влюбить ее в себя.

Она сказала, что тоже станет камикадзе, что мы вместе пройдем этот путь, соединим свои судьбы, счастливо проживем один год, а потом вместе умрем. Это была прекрасная мечта – они были счастливы (один год) и умерли в один день, как у Александра Грина. Но, забегая вперед, скажу, что этот день продолжается уже шестнадцатый год.

Тогда еще в период моей влюбленности Костя написал про меня эпиграмму:

"Лишь встречу взгляд ее, поверьте.

И я уже готов почти

Пикировать навстречу смерти

На самолете без шасси".

Сам он еще не влюблялся и относился к нам с Леной высокомерно и снисходительно, как к людям нестойким. Скоро случилось еще одно значительное изменение в моей жизни. Мама увидела, что моя навязчивая идея меня не покидает, а педагогика отца терпит крах, наконец, вечером, со значительным видом подошла ко мне и сказала: "Сынок, ты лучше почитай внимательно вот это, чем придаваться всяким безумным мыслям", и она дала мне Евангелие. На русском языке в синодальном переводе. В то время в России такую книгу не так просто было достать. Надо сказать, что мама была верующей, отец, как я уже сказал, был коммунист и работал в КГБ. Видимо, когда-то они пытались перевоспитать друг друга. Но к тому времени, о котором я помню, они, наверно, уже заключили какое-то соглашение. Я никогда не слышал, чтобы мать пыталась сделать отца религиозным человеком, и он никогда при мне не упрекал ее и не смеялся над ее верой, только иногда морщился, когда она приводила цитаты из Библии.

Возможно, и его начальство, ведь оно про КГБшников все знает, уже привыкло к тому, что жена у него верующая и ничего не сделаешь. Может, это отчасти повредило его карьере, мать даже умудрялась ходить в церковь потихонечку в другом районе. А я был умеренным атеистом, наверное, сыграло роль, что я любил свою маму, поэтому такого злобного отношения к религии у меня не было, в трудные минуты жизни я как-то непроизвольно молился. Некоторые говорят, что на войне атеистов не бывает.

Я начал читать, сначала неохотно, но потом быстро увлекся и отнесся к этому серьезно. Каждый день я прочитывал новую главу и повторно ту, которую читал вчера.

Таким образом, материал хорошо усваивался. Чем дальше я читал, тем больше и больше увлекался. Я очень живо себе представлял Иисуса Христа и его учеников, как они скитаются по Иудее и Галилее, как Его проповедь и мысли идут вразрез с традициями его современников, как слушатели Господа восторгаются, недоумевают, злятся и негодуют.

Прежде всего, хоть я и не очень хорошо знал историю, мне показалось все очень достоверно описано: и казнь Иоанна Крестителя, и преследования Господа – точно показана человеческая психология – трусость, зависть, низость, нерешительность.

Мне хотелось читать быстро, но я не позволял себе прочитывать больше одной главы, чтобы хорошо усвоить смысл. Я чувствовал, что все прочитанное мной в Евангелии, было правдой.

До этого я к тому же еще верил в идеалы коммунизма. И тут же я про себя решил, что идеалы коммунизма и христианство вполне совместимы. Просто где то Владимир Ильич перегнул палку, или церковники немножко погорячились и испугались революции и большевиков-безбожников. В общем, эти перегибы были просто следствием того трудного революционного времени, а сейчас все это вполне совместимо и надо соединить веру в Бога и в коммунизм.

Скажем, у кого две одежды, Христос призывает отдать одну бедным. Даже на страшном суде Господь спрашивает, делились ли люди с неимущими. Если есть рай на небе, то почему бы не построить рай на земле, и что в этом невозможного?

Я прочитал Евангелие от Матфея и пришел вот к этим выводам.

Наконец мама поинтересовалась: "Ну как? Что ты понял?"

И тут я выпалил: "Он был камикадзе!"

"Кто он?", – в ужасе спросила мать.

"Иисус Христос!"

"Замолчи!", – резко сказала мать. Она смотрела на меня расширенными, огромными глазами. "Как ты смеешь? Ты кощунствуешь, как твой отец!", – единственный раз, когда она упрекнула папу при мне. "Какой страшный век, уродует детей, этому вас в школе научили!"

Она забрала у меня Евангелие и на тему веры мы больше не говорили.

Мои слова ей показались страшным богохульством.

Конечно, в общем, ни страх матери, ни насмешки отца – ничто меня не убеждало. Началась перестройка. Мой отец внезапно умер, я подозреваю, что инсульт был спровоцирован процессами, происходившими в нашей стране. Он был советский патриот. Я подозреваю, что в некоторых ситуациях мой отец мог быть жестоким, но его патриотизм не был напускным, он исходил из сердца, и его сердце просто не выдержало…

Отец Олег замолчал, задумавшись.

-Если он не пережил начало перестройки, то как бы он вынес ГК ЧП, распад Союза и все, что последовало после этого.

Мы стали жить беднее, мать пошла работать. Конечно, я очень расстраивался из-за смерти отца, но само ухудшение уровня жизни меня не очень огорчало – я воспринимал это как подготовку к своей миссии.

Я уже говорил, что у меня в голове сложился такое своеобразный симбиоз коммунизма и христианской веры и патриотизма. Тут, казалось бы, мне представится возможность отдать жизнь за родину.

В шестнадцать лет я все-таки решился: я должен поехать в Нагорный Карабах.

Мне казалось, что пришло время осуществить свое призвание. Я, как и многие молодые люди, чувствовал, что мне все по плечу. Отца уже не было в живых.

Добрые люди помогли придумать легенду для матери – куда я уехал. Я даже обманул родную мать, – Отец Олег тяжело вздохнул, вытер лысину. – Тяжело вспоминать, не буду останавливаться подробнее.

Сначала я воевал на стороне азербайджанцев, потом мне показалось, что правда на стороне армян, перекинулся к ним.

Не то чтобы я испугался отдавать жизнь – я не понимал, за кого тут умирать. Мне начинали приходить страшные мысли, что в этой войне нет правых.

Я, правда, сам ни в кого не стрелял, меня, молодого парня, больше использовали как разведчика и связного. Это было тоже опасно. Я не хочу говорить и делать глобальные выводы, но из того, что я сам видел и слышал, мне кажется, что с одной стороны бессмысленной жестокости было больше.

– С какой же стороны? – спросил Данила.

– Ну, я не буду говорить, зачем же мне разжигать межнациональную рознь. Кончилось это не очень красиво, когда я был на стороне армян, мы заняли одну деревню, там, в канаве, валялись раненые азербайджанцы. Мне дали автомат, сказали: "На вот, обстреляйся, застрели их, пройди боевое крещение". Война вообще гнусная вещь. Я же не смог стрелять в раненых. Я попытался помочь некоторым азербайджанцам бежать, вместо того, чтобы их достреливать, но меня поймали, посчитали предателем, избили. Потом раненого меня подобрали федеральные солдаты и вывезли.

Да, конечно, такая жестокость это шок для шестнадцатилетнего пацана. Я запутался в своих убеждениях, понял, что рая на земле не построишь.

Я решил во всем разобраться. Стал читать разные философские, религиозные книги, опять прочитал Евангелия, на этот раз все четыре. В армию я пошел колеблющимся и сомневающимся. Меня призвали в девяностом, затем наступили события августа девяносто первого года. Армия реагировала по-разному, но в основном военные позднее втянулись в этот процесс. В армейской среде тоже было много жестокости.

Будучи комсоргом я чуть не попал в дисциплинарный батальон, но потом благополучно отправился в стройбат. Только в армии я стал настоящим христианином.

-Расскажите об этом, – попросила Соня.

Отец Олег посмотрел на нее задумчиво, снова вздохнул, глянул на налитый стакан вина, облизнул губы и сказал:

-Нет, не сейчас, ни в таком же состоянии, я напился как свинья.

-А что было дальше?, – спросил Данила.

-Помнишь Пушкина, поэму "Руслан и Людмила"? "К чему рассказывать, мой сын, чего душа сказать не в силах".

Из армии я вернулся живым и верующим человеком. Теперь я знал, что не нужно умирать за родину, а надо жить только ради веры, и только Бог может указать правильный путь в этом мире.

Конечно, я не помышлял ни о какой женитьбе, хотел все силы отдать на служение.

Но, оказывается, Лена меня ждала, и на все мои подвижнические речи она ответила: "А как же я?". Извечный женский аргумент. Поступил в семинарию. Женился. Через год родился Иван, через два Маша, еще через три года – Полина.

Трудно было. Мы оба подрабатывали, я ухитрялся работать, учась в семинарии – переводами, разгрузкой – чем только не занимался. Жили с моей мамой, потом с родителями Лены. Потом нам удалось поменять двухкомнатную квартиру на дом в поселке Рябовск. Хорошо, что после окончания семинарии владыка Алексей быстро меня рукоположил, я начал служить в Рябовской церкви. Это не очень большой поселок недалеко от Петербурга, минут сорок на электричке.

Но Лена и ее мама теперь ждали, что я получу доходное место священника, обеспечу семью. А я думал о своем служении. Конечно, я стал зарабатывать, мы жили лучше, была зарплата, прихожане помогали. Священнику всегда помогают. В общем, меня полюбили и настоятель и верующие. Я с большим энтузиазмом взялся за служение, ходил причащать больных в любую погоду. Но это же были девяностые годы, бандитизм. Я отказывался освящать дачи бандитам. Я не хотел посещать их вечеринки – тогда была мода приглашать священников на застолья, чтобы они пощекотали нервы своими проповедями. Я отказывался освящать офисы бандитов, закрытые клубы чуть ли не публичные дома. Жена и ее родственники меня ругали. Однажды я помню такой случай – привезли убитого парня. Ему было где-то двадцать два года, молодая жена рыдает у гроба, родственники, опять же, в трауре. Тут пришел бандит, тоже молодой, ему и тридцати лет не было, невысокого роста, накаченный такой, хорошо одетый. Зачем-то он пришел в церковь, поставил свечку, посмотрел, и так мимоходом сказал вдове: "Ну, брось ты, что по нему убиваться. Возьми меня в мужья, чем я хуже?" и жутко так усмехнулся.

Много позже мне случайно стало известно: это он его убил, я тогда этого еще не знал. У него были страшные глаза... Я посмотрел на него и вдруг у меня вырвались такие слова: "Ты над чем смеешься? Может и тебе скоро придется здесь посреди храма лежать". Он оскалился, сказал мне тогда: "Ну, если бы ты не был священником!".

Но все-таки на служителя церкви руку поднять он не решился.

Этот парень был одним из самых одиозных местных бандитов. Милиция знала это, но, видимо, была подкуплена. Он себя уже держал главным боссом Рябовска. А сам-то был еще совсем молодой, лет двадцать пять.

Понимаете, что страшно: это же маленький поселок. Он убивал людей, с которыми играл в песочнице, учился в параллельном классе, на своих односельчан руку поднимал. На братьев!

Но оказалось, что я невольно напророчил. Через два дня его привезли отпевать. Он лежал в гробу такой…вы знаете… красивый, накаченный, с толстой шеей. Его нашли в канаве мертвым с ножом в спине.

Видно в своей среде он тоже кому-то перешел дорогу. Его родители с плачем просили отпеть, предлагали большие деньги. Настоятель сказал: "Что же вы думали, что вы будете убивать, а вас не будут?" и ушел. Я тоже сказал, что я не буду отпевать. Не знаю прав ли я, вспоминается искаженное горем красивое лицо этой несчастной вдовы, пусть Бог рассудит, не мне судить, но, я не буду за него молиться. Ну а третий священник его отпел, ну что же – его дело.

Тогда еще жена меня ругала: "Зачем ты, что ты? Твое какое дело? Ну, отпел бы, что же ты? Ты бы обеспечил семью. Ты же сам говорил на проповеди: Надо быть милосердным, любить врагов!".

До сих пор идут вот эти конфликты. Жена натерпелась за время нашей бедной молодости, теперь ей хочется жить хорошо.

За это время, мы перебрались в Питер, конечно, с помощью пожертвований прихожан. Я уже служил в Питере, на Гутуевском острове, но все равно ей все мало и мало, ее охватила какая-то жадность.

Казалось бы, бред, но вот я не выдержал. Я в очередной раз отказался освещать какой-то частный паркинг, где хозяином был самый настоящий бандит. И родственники жену подогревали, говорили о выгодном предложении.

Начался грандиозный скандал от того, что с ее слов: "Ты не заботишься о семье!"

Казалось бы, ерунда, но как меня это расстраивает! Я так горел, начиная свое служение. Конечно, пастырь из меня, какой следует, не получился – я много ошибок делал. Но, я как раз накололся не на то, чего боялся… Ожидал какого-то сопротивления от темных сил, со стороны своих страстей и злых людей. Нельзя сказать, что страсти умолкли, и подлецов встречалось много. Самое-то главное, что силы зла начали действовать бытовыми методами. Они не говорят – отрекись от Христа, мне говорят: "Но нам же надо купить шкаф". Да, просто купить шкаф. На него нужны деньги, а чтобы их достать немедленно надо иногда чем-то поступиться. Понемножку, по мелочам, незаметно, и теряешь все. Вот так. И тут видите, я сломался. Я ушел из дома и не придумал ничего лучше, чем напиться. И я отправился в порт. К моему другу Косте, он теперь директор порта, да, он так и не стал писателем, впрочем, я тоже не стал камикадзе. Сейчас он готовится к крещению. Мы с ним посидели, вспомнили детство. Но потом его срочно вызвали по делам, и я пошел бродить по порту.

Соня задумчиво посмотрела на темнеющий небосвод:

-Скоро стемнеет. Отец Олег, вам срочно нужно уходить с корабля. Иначе снова случится несчастье.

-Что вы говорите? Неужели вы поведете себя как язычники? Неужели вы мне не разрешите еще погостить? Странно, но…я к вам как-то привязался.

Он огляделся вокруг и отпил еще немного вина из стакана.

-Люблю иногда пообщаться с молодежью, у вас еще есть интерес к жизни и свежий взгляд на вещи, – вдруг отец Олег спохватился, – а вы мне так и не рассказали, что это за корабль.

-В другой раз мы вам обязательно расскажем, -уклончиво ответила Соня.- Сейчас же вам надо уйти.

-Ну ладно, раз вы меня выгоняете,- священник обиженно насупился и поднялся со своего места.

-Поймите, мы вас не выгоняем, вы просто всего не знаете, - возразила Соня с тревогой глядя на почти склонившееся к горизонту солнце.

-Ну, хорошо, хорошо. Вы разрешите?- отец Олег поднял стакан с вином.- Я вообще-то мало пью. Когда я напился, меня немножко отпустило. Грех большой. Я в облачении. Да, – он тяжело выдохнул. – Беспредельно должно быть милосердие Божие, чтобы простить такого как я.

С этими словами он выпил стакан вина.

-Ну вот, сами же говорите, что нехорошо и тут же пьете, – упрекнула отца Олега Соня.

-Я все же русский человек, да и по совести сказать – я выпил первый раз за последние десять лет.

-Тем более плохо, – добавила она. – Пойдемте, мы вас проводим.

-Ну, хорошо, если вы меня выгоняете… Кому нужен пьяный поп. Если соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленой ни в землю, ни в навоз не годится. Вон выбрасывают.

Цитирование Евангелия в устах растрепанного пьяного священника выглядело довольно комично.

-Нет, что вы, -смущенно возразила Соня, отводя глаза,- Вы нам понравились. Просто мы хотим, чтобы вы избежали опасности.

-А, наверное, на этом корабле тоже своя мафия, и она захватывает его посетителей.

-Ну да, примерно так.

-Тогда я вам благодарен, что вы меня избавили от опасности. Священник встал и перекрестился:

-Господи, прости нас грешных… Ну, пойдемте, и тут же покачнулся и чуть не упал. Данила его поддержал. Отец Олег сел на стул.

-Вам надо торопиться, – настойчиво сказала Соня, беря его за руку.

– Да, да, – пробормотал священник, медленно сползая со стула. – Я сейчас, – добавил он, укладываясь на полу и подложив под щеку ладонь, – одну минуточку.

– Что же делать? Ведь уже закат, – Соня выскочила на палубу. – Боцман, боцман! – закричала она.

С кормы медленно показалась огромная фигура Питера.

-Господин Ван Гольф! Господин Ван Гольф! Помогите нам!

-В чем дело?, – спросил боцман, глядя на Соню с высоты своего огромного роста, невозмутимо покуривая трубку.

-Этот священник не может идти, уже скоро закат. Помогите его вытащить!

-Ах, вот оно что. До чего же дошло дело – священнослужители напиваются. Нет, в чем-то Ханс прав – мир катится в пропасть! С этими словами боцман быстрыми шагами зашел в каюту, не вынимая изо рта трубку, подхватил священника с земли как ребенка и вынес его из каюты.

Соня с Данилой вышли посмотреть, как недвижимое тело сладко спящего отца Олега боцман без видимого усилия вынес по трапу и положил на пристань рядом с кораблем.

-Ничего, сейчас тепло. Проспится – встанет, – сказал Питер, покачивая головой.

Отец Олег перевернулся на бок, подложил руки под щеку и продолжал мирно почивать.

Но, случилось кое-что, чего никто не мог предвидеть – пьяницы из команды возвратились на корабль намного раньше, чем обычно. Что-то у них не сложилось в Петербурге. Они пришли чересчур рано, в объемистых сумках они несли сладко звенящую добавку к выпивке. Наткнувшись у трапа на священника, они для забавы слегка попинали его ногами и поднялись на палубу, чтобы продолжить пир.

От пинков священник проснулся, приподнялся и заглянул на корабль. Там он обнаружил матросов, которые расставляли на бочках бутылки и закуску.

-Люди! – закричал он, поднимаясь на ноги. – Дайте мне выпить, я заплачу!

Матросы, конечно, не поняли, что кричит им пьяный священник, но по-голландски и по-английски крикнули ему в ответ:

-Иди сюда, поп, выпьем, и стали махать руками, приглашая священника взойти на борт.

Отец Олег не мог уже толком встать, "на четырех костях" заполз по трапу и приблизился к пирующим, жестами прося налить ему выпить, чем очень их позабавил. Ему налили еще рома и водки, и этой дозы оказалось достаточно – он тут же свалился и захрапел на палубе, чем вызвал безудержный хохот своих собутыльников. Соня и Данила тем временем были в каюте, они обсуждали свое сложное положение и не видели происходящего. Ни боцмана, ни капитана, ни штурмана рядом не было.

И священник так и пролежал на палубе до заката, но это никого из присутствующих особенно не беспокоило. Они веселились, стараясь урвать последние мгновения вольной жизни, и не очень-то переживали из-за какого-то чужака-пьяницы.

Наконец, наступил багровый зловещий закат с устрашающей неотвратимостью как агония у смертельно больного. Начался страшный шторм, но многоопытные Данила и Соня уже подготовились – они заперлись в каюте и сидели на привинченной к полу кровати, крепко держась за ее спинки.

Они молчали – надо было экономить силы, чтобы выдержать это испытание: страшную качку, воющий ветер и другие прелести штормовой погоды. Так молча, они просидели около часа. Первый час самый легкий, и в то же время самый сложный. Самый легкий потому, что силы еще не израсходованы, а самый сложный, так как надо заново привыкать к шторму. А главное к мысли, что все это бесконечно, впереди еще несколько дней вот такой вот качки, болтанки, ветра, волн, захлёстывающих корабль и будто швыряющих его в бездну.

С палубы, как обычно, раздавались свист боцманской дудки, его басистые выкрики, подкрепленные цветастыми выражениями, ругань матросов, суета, беготня, треск мачт. Вдруг в дверь начали стучать. Сначала брат и сестра не открывали. Стук становился громче и громче. Данила, держась за разные предметы, подошел к двери, спросил:

-Кто это? Что нужно?.

-Пустите, пожалуйста!, – послышался голос отца Олега.

-Соня, слышишь? Не может быть! Священник здесь!– удивился Даня.

-Как же он тут очутился? – прокричала в ответ Соня. Данила распахнул дверь. Сопровождаемый водопадом холодной соленой воды, в комнату вкатился отец Олег. Пока Даня с трудом опять задраивал дверь, священник пытался подняться. Вскоре ему это удалось, он встал, держась за стол. От отца Олега пахло перегаром, рвотой и потом, но он был уже почти трезв. Было видно, священник несколько ослабел от таких непривычных приключений, но говорил разумно и связно.

-Простите, что обеспокоил вас, я вспомнил, как был у вас в гостях. Объясните мне, пожалуйста, что происходит. Где мы находимся? Видимо, пока я спал, парусник отправился в плавание, куда он направляется?

-Зачем вы вернулись на корабль? Я же вас предупреждала! – восликнула Соня.

-Простите, я уже плохо помню, я был пьяный. Сожалею, что доставил вам массу беспокойств.

-Вы сделали плохо не нам, а себе! – крикнула в ответ Соня. – Наказали себя и свою семью. Вы понимаете, что теперь вы будете всю жизнь, даже целую вечность скитаться на этом проклятом корабле!

-Я вас не совсем понимаю! – прокричал отец Олег. Разговор происходил в качающейся и наклоняющейся каюте под аккомпанемент воя ветра, треска снастей, грома и ударов волн.

В разговор вступил Данила:

-Этот корабль - Летучий Голландец, он проклят, и все, кто оказывается на нем, находятся под действием мистической силы. Он скитается по морям, и, плывущие на нем, не умирают, но и не могут навсегда его покинуть.

-Летучий Голландец, – повторил отец Олег. – Корабль, который приносит несчастье, парусник с командой мертвецов.

Священник крепко ухватился за спинку кровати, открыл рот, потом закрыл, некоторое время молча качался в такт с каютой. Потом поднял правую руку, чтобы перекреститься и чуть не упал. Встал покрепче, несколько раз сделал крестное знамение и надолго замолчал. Соне стало жаль его.

-Мы не хотели вам зла, – сказала она, приблизившись к священнику – а, наоборот, советовали, чтобы вы ушли с корабля. Но вы зачем-то залезли обратно, после того как вас вынес боцман. Что мы теперь можем сделать?.

-Нет, это вы меня простите, – прокричал отец Олег. – Что я явился незваным гостем.

И опять надолго замолчал. Некоторое время молча крестился. Потом прокричал:

-А можно мне поговорить с капитаном, или с кем-нибудь из команды?.

-Потом поговорите, у вас еще будет время! – ответила Соня. – Вам еще очень долго предстоит плавать на этом паруснике.

-Вы думаете, что мы сумасшедшие, а капитан вам объяснит, как обстоит дело на самом деле, – дипломатично вмешался Данила. – Нет, к сожалению, отец Олег, это правда. Мы на Летучем Голландце.

На несколько минут судно подняло, опустило куда-то вниз, и на короткое время парусник застыл, как спортсмен перед стартом. Данила воспользовался этим и сказал:

-Батюшка, вы, наверное, хотите выпить, я налью вам вина.

-Нет! Нет!, – замахал отец Олег руками в ответ так, что чуть не упал. Корабль опять начало немилосердно качать. Еще целый час корабль болтало как в бетономешалке и все молчали. Батюшка несколько раз падал, но снова поднимался и продолжал сосредоточенно стоять, время от времени осеняя себя крестным знамением. Во время еще одного небольшого затишья вошел Александр. Он был в клеенчатом плаще с капюшоном и множеством застежек, который обычно одевал в шторм.

-Мне сказали, на моем корабле появился русский священник, – недовольно сказал Александр.

-Да, господин капитан! – ответил отец Олег. – Я был пьян и случайно попал на ваш парусник.

-Вам же хуже, – сказал Александр, неодобрительно оглядывая нового гостя.

-Господин Капитан, не могли бы вы объяснить, куда направляется ваш корабль?-, спросил священник.

-Мне некогда, отец…как вас там… Соня, Данила, расскажите ему.

-Они мне уже рассказали, но…

-Все что они сказали – истинная правда, святой отец, – сказал Александр. – Я ни чем не могу вам помочь! С этими словами он вышел и хлопнул дверью.

А через некоторое время, когда шторм немного утих, Дирк вышел на палубу. Он увидел, что около пустой бочки из-под рома стоит Вилли, тот самый старик с почерневшими зубами, говоривший штурману о том, что все женщины любят боль. Один глаз у Вилли когда-то выбили в драке, и на этом месте была зарубцевавшаяся рана, может быть, от этого морщинистое лицо старика производило страшное впечатление. Волос у него почти не было, и Вилли носил на голове черную косынку, повязанную назад. Старик закатал рукава матросского плаща с застежками, и были видны огромные мышцы рук. Это был человек среднего роста и комплекции, но очень большой физической силы, чего он достиг специальными тяжелыми тренировками. На палубе около его ног билась чайка.

Дирк вспомнил, что рассказывали об этом матросе. Вилли вырос в маленькой деревушке, в Шотландии, затерянной в горах. Ее жители отличались исключительной жестокостью и промышляли убийствами и грабежами. Если путник останавливался в той деревне на ночлег, это означало верную смерть. Во время войны с Англией деревушка была уничтожена, и Вилли, бывший тогда мальчишкой, ушел в плаванье. Почему он решил стать моряком никто не знал. Еще говорили, что долгое время он был пиратом, но являлось ли это правдой, и почему Вилли перестал заниматься морским разбоем, Дирку было неизвестно. После кораблекрушения шотландец попал на голландский парусник и остался там, стал опытным матросом. Вилли был уже очень немолод, когда он попал на корабль Александра. Но старик был сильным крепким мужественным человеком, отлично знал свое дело и пользовался уважением. Даже среди грубых матросов он выделялся крайне похабной речью и особой жестокостью.

– Упала на палубу, больная, не может лететь, – усмехнулся Вилли, – показывая на чайку.

– Покурим? – предложил штурман, доставая дорогие сигареты.

– Отчего бы не покурить с хорошим человеком? – старик прикурил от зажигалки Дирка, жадно затянулся несколько раз и отшвырнул сигарету.

Потом Вилли неожиданно наклонился, схватил трепыхающуюся и кричащую чайку, медленно свернул ей шею и выбросил за борт.

– Зачем? – поморщился штурман.

– Она больная все равно бы сдохла. И не надо кривить рожу, сынок, меня это злит.

– Меня не волнуют твои эмоции, Вилли.

– Так что же тебя волнует? Какая-то хрень из прошлого тебя гложет, вот и давай, подумай об этом, подумай. И скоро ты окончательно свихнешься, поверь моему опыту, миллионер, предостерегаю тебя. А эта красотка, которую нашел капитан, сладкая девочка, – Вилли присвистнул и сладострастно облизнулся, – но тебе она не дает. Путается с цыганом. Если она тебе все-таки даст, позови меня, и я покажу, что с ней делать, – старик громко расхохотался и изо всех сил хлопнул Дирка по плечу.

Штурман слегка отодвинулся от Вилли, отряхнул свой старинный плащ с застежками, облокотился о борт корабля и глубоко с удовольствием затянулся:

– Почему ты просишь помощи у меня? Ты не можешь сам завоевать ее сердце?

– Черт подери, Дирк, от меня она не уйдет, я лишь жду подходящий момент, и он настанет. Я все время незаметно наблюдаю за этой девчонкой. Все бывает вовремя для тех, кто умеет ждать. Поверь старому мудрому Вилли.

– Хотел бы я на это посмотреть! Красавица и чудовище как в сказке. А капитан уже в курсе? Вилли, у меня еще идея, а не заключить ли тебе с Соней союз перед Богом, как раз появился священник на корабле? – штурман засмеялся и достал маленькую бутылку коньяка. – Лучше скажи мне, – продолжал Дирк, сделав большой глоток, – если ты так мудр, ведь жестокость бывает не только с женщинами, не только во время близости. Зачем причинять страдания ради самих страданий? Объясни мне.

– Ты богат, но глуп, Дирк. И засунь себе в задницу свои тупые шутки. Ты не понимаешь, сопляк недоделанный, что такое жажда крови! Мучить других это жизнь, это опьяняет как алкоголь!

Вилли неожиданно резким точно рассчитанным движением вырвал из рук Дирка бутылку с коньяком, осушил ее залпом и с размаху бросил на палубу. Она разбилась, и старик стал топтать ногами осколки.

– Ты чертов псих, Вилли! – с досадой крикнул штурман. – У меня это был последний коньяк такой большой выдержки.

– У меня все в порядке, а вот у тебя, сынок, крыша давно съехала, и это заметно. Скоро, очень скоро мы освободимся от проклятия, чутье меня никогда не подводит. И вот тогда я убью эту сучку, по которой ты сохнешь, перережу ей глотку, клянусь морским дьяволом, я ничего просто так не говорю, ты меня знаешь! Но сначала я с ней отчаянно позабавлюсь. Я знаю, ты бы тоже хотел ее попользовать и прикончить, но у тебя кишка тонка!

– Ты старый мерзкий ублюдок, Вилли, убирайся к черту! – крикнул Дирк, сплюнул и пошел прочь. В душе у штурмана остался неприятный осадок. Дирк стал сильно беспокоиться за Соню, так как Вилли действительно никогда не бросал слов на ветер и если говорил, что чего-то хочет, то обязательно добивался этого с фанатичным упорством.

А Соня и Данила во время этого затишья сразу предусмотрительно побежали есть в свою каюту, где Александр оставил им провиант. Они поглощали еду с большим аппетитом. Данила хотел было хлебнуть рома, но Соня ему не позволила.

От еды их оторвало только то, что они услышали, как на палубе члены команды что-то громко обсуждают.

-Что они говорят?, спросил Данила, который не понимал по-голландски.

– Они говорят, что военный корабль вот-вот нападет на нас, сейчас он будет стрелять.

-Пойдем-ка посмотрим, – сказал Данила и, не дожидаясь ответа, выскочил из комнаты.

-Стой! – крикнула ему вслед Соня. – Ты не должен от меня уходить, опять что-нибудь случится!. Она бросилась за ним.

На палубе стояла вся команда, Александр был на мостике, Дирк у штурвала. На этот раз опять была похожая картина – ясное небо, только где то у горизонта медленно поднималась зловещая черная полоска.

Больштнство матросов во главе с боцманом столпились у левого борта. Действительно, к ним приближался огромный авианосец. С него подавали какие-то световые сигналы. Данила выпросил у Дирка подзорную трубу. В нее он увидел, что на палубе стоят люди в военной форме и о чем-то говорят, оживленно жестикулируя. Александр смотрел на авианосец со своего мостика с задумчивым равнодушием, штурман с презрением, некоторые члены команды со злорадным любопытством. Меж тем им продолжали махать сигнальными флажками.

-Что он такое показывает?, – спросила София одного из матросов.

-Они требуют, чтобы мы бросили якорь.

Внезапно, с той стороны, где был авианосец, налетел сильный ветер. Александр как будто очнулся и что-то негромко приказал. Боцман засвистел в свою дудку и начал выкрикивать команды, – "Поднять гротмарсель, фокстаксель".

Команда бросилась ставить паруса. А Данила неотрывно смотрел на авианосец в подзорную трубу.

Тут один из офицеров на палубе чужого корабля взял большой микрофон и начал что-то громко говорить по-французски.

-Что он хочет сказать?, – спросила Соня. Рядом матросы разводили руками – они не понимали.

Тем временем команда в микрофон-громкоговоритель была повторена по-английски.

-Внимание парусник! Вы находитесь в территориальных водах Французской республики. Немедленно убрать паруса, спустить якорь и приготовить корабль к досмотру!

-А вы господа, готовьтесь к визиту в преисподнюю!, – хрипло закричал в ответ Краб. Все обернулись от неожиданности, но никто не выказал удивления, видимо, к его выходкам здесь привыкли.

Тем временем паруса уже были поставлены, и корабль быстро заскользил по волнам. Ветер крепчал с каждой секундой и приносил черные тучи с запада. Раздался выстрел из пушки, что-то просвистело в воздухе. "Предупредительный", – равнодушно сказал какой-то матрос по-голландски.

Вдруг огни святого Эльма загорелись на всех мачтах, снастях и на головах команды, паруса стали черными как ночь. Соня уже несколько раз видела это явление, но никак не могла к этому привыкнуть, и испуганно вздрогнула.

Неизвестно что предприняла бы еще команда авианосца, но шторм налетел неожиданно быстро. Внезапно все смещалось – вода, земля, небо, то ли огромные волны поднялись до небес, то ли темное небо спустилось на волны, раздался страшный гул, все заскрежетало, послышался треск срываемых парусов, вода хлынула на палубу черной струей.

Боцман успел схватить брата и сестру и затащить в каюту, прежде чем парусник начал свои страшные кувырки вверх-вниз, вправо-влево.

Авианосец не успел больше сделать ни одного выстрела, так как вода разверзлась гигантскими волнами, небо обрушилось в море струями дождя, стихия заревела как тысяча разъяренных быков.

Когда корабль бросало туда-сюда как щепку, он неожиданно ударился обо что-то твердое левым бортом.

Парусник осветили прожектора, которые еще работали на авианосце. Последний погружался в воду, нос торчал вертикально кверху, половина корпуса уже была под водой. Соня и Данила с ужасом увидели людей прыгающих за борт, барахтающихся в воде в спасательных поясах и без поясов, кричащих и зовущих на помощь.

Ярко-красное свечение опять появилось на мачтах. Оно осветило гибель авианосца. Он ушел под воду, оставив огромную воронку, которая каким-то чудом не поглотила парусник. Крики еще слышались какое-то время и были видны темные фигуры на поверхности воды. Но вскоре все заглушила буря.

Огромная волна захлестнула Летучий Голландец как раз с левого борта, бросив тех, кто там стоял, на палубу.

Александр слетел с капитанского мостика, и едва успел вскочить на ноги, схватившись за правый фальшборт.

Только две фигуры остались в вертикальном положении – боцман, державшийся за мачту и Дирк, изогнувшийся и стиснувший зубы, вцепившийся в штурвал двумя руками.

Прежде чем налетела вторая волна, засвистела боцманская дудка, и послышались команды – короткие и хриплые Дирка и громовые "Питера вдвоем".

Скрепя зубами, ругаясь и крича, матросы полезли на мачты, бросились к снастям.

-Данила!, – закричала Соня. Ее брат по счастью оказался рядом, он вцепился ей в руку и они, обливаемые тоннами воды, сшибаемые ветром, начали свое медленное продвижение к каюте.

Это был самый запомнившийся Соне и Даниле эпизод после остановки в Петербурге. В последующие дни несколько дней они почти не выходили на палубу.