Мы ходим в отвратительных пальто, дерёмся из-за талонов, репрессируем 50 миллионов человек, учим детей стрельбе, обижаем художника Павленского и несчастный украинский народ, кроме того, мы несколько раз брали Париж, и нас тут встречали с цветами...
На французско-немецком телевидении меня встретили приветливо.
Я приехал в Париж на два дня из Донецка на презентацию моего романа «Обитель» (во французском переводе он называется, хм, «Архипелаг Соловки»).
Мне пришлось дать несколько, около десяти, интервью французским газетам («Фигаро», «Ле Монд», «Либерасьон»), и, в числе прочего, по приглашению, я заглянул на местное телевидение, вещающее также на Германию.
Периодически бывая на российском телевидении, я был поражён беспрецедентными мерами, предпринятыми по охране парижских медиа.
В отличие от спокойных, чуть будто бы стёртых и непритязательных российских полисменов (так и не переставших быть, на самом деле, обычными милицанерами), французская сторона выставляет в тех же обстоятельствах двухметровых раскаченных громил в гражданской одежде; правда, в отличие от наших стражей правопорядка, очень приветливых и улыбчивых.
После отлично оборудованного поста на первом этаже французского TV (документы проверяют на улице, потом, по одному, гостей запускают в автоматически закрывающуюся бронированную дверь, далее гости проходят через рамку) я думал, что на этом всё прекратится, но с удивлением обнаружил чернокожих охранников в пиджаках, стоящих возле… каждой двери на этаже, где располагалось телевидение. Возле каждой, говорю вам, двери.
Вообразите себе: мы идём по коридору, и там, собранные и внимательные, на нас смотрят высокие секьюрити. Они весь день так стоят и ни черта не делают. Я бы удавился от тоски или сам взял кого-нибудь в заложники на третий день работы.
Когда прогрессивно мыслящие граждане видят такое в России, они кривятся и удивляются (а я раздражаюсь, потому что в Советском Союзе не было никакой необходимости в целой армии охранников). Но я представления не имею, какую реакцию вызовет у них ещё более суровое положение дел во Франции. Ок, российская власть не всегда может защитить своих граждан от террористической угрозы — но разве французская власть может? Впрочем, ах, мы забыли ответ прогрессивного человека: «Я отвечаю только за собственную страну».
Французские журналисты напоили меня кофе, припудрили и сказали, что программа будем посвящена юбилею русской революции. Мне было без разницы. По крайней мере, я так думал, что мне без разницы.
Программа шла в прямом эфире. Ещё за минуту до включения камер журналисты смеялись и шутили со мной, но прозвучал звонок, и в лицах ведущих (их было трое, две дамы и один мужчина) появилась какая-то, поначалу мной не замеченная, суровая собранность.
Ведущие произнесли несколько трескучих слов о том, что в студии находится автор большой книги про советские лагеря, что-то ввернули про Солженицына и запустили на экран специально подготовленный ролик обо мне.
Ролик начался с удивительной новости: неожиданно для меня выяснилось, что я родился в рязанской деревне, находящейся, цитирую, «неподалёку от Монголии» (на миг мелькнула карта, где действительно была изображена Монголия, и где-то неподалёку — точка моего рождения, то есть они явно не по дурости это сообщили, а какой-то их редактор готовился, смотрел карты и всё такое; объяснить случившееся можно только одним: это были карты примерно 1236 года — когда Батый шёл на Рязань).
Далее сообщалось, что моя семья впала в нищету во время перестройки — рассказ сопровождал видеоряд, где совершенно непотребного вида тётки в отвратительных пальто и в ужасных платках то ли стоят в очереди, то ли делят продуктовые талоны (одновременно за кадром звучало «…мама Захара Прилепина много работала…» — то есть у зрителя не могло сложиться никакого другого впечатления, что это именно моя мама и была на экране в таком непотребном виде).
Потом французскому читателю сообщили, что я воевал в Чечне (видеоряд: я сижу с пулемётом, а за спиной у меня они старательно нарисовали пылающий огонь — ну, типа, там, где я прошёл, всё сгорело и остался лишь пепел).
Затем рассказали, что я боролся против режима Путина вместе, ой-вэй, с Немцовым и Политковской («На сегодняшний момент они оба убиты», — мрачно сообщил диктор, и я понял, что пора просить политическое убежище во Франции, потому что я остался один и только чернокожие секьюрити в коридоре могут меня спасти от «кагэби»).
Впрочем, далее ситуация исправилась и французы сообщили, что теперь я взял в руки оружие на Донбассе, и более того, обучаю стрельбе своих детей: следом мелькнула фотография моей дочери и главы ДНР Александра Захарченко на полигоне, из чего даже самый наивный зритель мог сделать вывод, что перед ним сеть террористов, куда втянуты и дети, а за всем этим, естественно, стоит Путин, убивший Немцова и Политковскую.
Ролик благополучно закончился, и разговор потёк по вполне ожидаемому руслу: правильно ли они понимают мой роман как метафору целой России, по-прежнему находящейся за колючей проволокой? Как я отношусь к аннексии Крыма и к повсеместному нарушению прав его жителей, задержаниям и пыткам свободолюбивых крымских татар и поруганных украинских граждан, не знающих теперь, как им выбраться из огромной тюрьмы, располагающейся неподалёку от Монголии? И т. д, и т. п., и т. д.
На моё счастье, вся эта комедия закончилась через 10 минут. Я ушёл не попрощавшись. Впрочем, и они не побежали за мною, стремясь, по французскому обычаю, проводить гостя со всеми почестями.
Приехавшие со мной мои французские друзья, наблюдавшие всё это представление, извинились и озадаченно сказали, что никогда и ни при каких условиях французские журналисты не будут так разговаривать с американскими писателями. Что бы ни сделала Америка, кого бы она ни бомбила, ни сажала, ни давила и ни унижала — никогда с ними такое не позволяется.
Но так как французы традиционно любят Россию и крайне интересуются ей, такой способ обращения с русскими демонстрирует в их случае, скорей, признание и тёплые чувства, пояснили мне.
Ну да, ну да, соглашался я.
Я и сам это давно знал.
По большому счёту, мне было всё равно.
Впервые я приехал во Францию в 2005 году, с романом о чеченской войне. Тогда творилось примерно то же самое: как вы смеете?!? — спрашивали меня французы. — Что вы творите?!?
Но прошло два-три года — и французы в целом забыли о чеченской войне; разве что аномальное количество книг об Анне Политковской, заполонивших французский рынок, хоть как-то напоминали об этих событиях.
Спустя три года они встретили меня теми же вопросами: зачем вы напали на Грузию, как вам не стыдно? (В их СМИ информация шла только в одном ключе: Россия вероломно атаковала Саакашвили).
Но тема Грузии завершилась ещё быстрее.
Так же, спустя два-три года забудут они про Крым и Донбасс, и только уверенность в том, что Россия — это такая территория за колючей проволокой на краю Монголии, не оставит французов никогда.
…Мы добрались на такси до нашего издательства, по дороге я привычно наблюдал, как много нищих на улицах Парижа — с маленькими детьми, с собаками, целыми семьями, раскладывающих одеяла на тротуарах, чтобы спать, — таких жалких нищих я не видел в России с конца 90-х годов. В издательстве нас ждал очередной журналист, который вполне традиционным образом начал разговор:
— В Советском Союзе был репрессирован каждый пятый гражданин…
— То есть, вы хотите сказать, что репрессиям подверглись не менее 50 миллионов людей? — спросил я.
— Да, у меня такая информация, — спокойно и с достоинством ответил он.
— Увы, это не так, — сказал я. — Количество репрессированных в СССР, по самым щедрым показателям, не превышает трёх процентов от числа населения. Что не умаляет нашей трагедии. Но не стоит её преподносить в астрономических координатах — это, в конце концов, отдаёт какой-то безобразной пародией.
— Я уверен, что моя информация верна, — спокойно ответил француз.
«Ну, только если считать вместе с погибшими от монгольского ига», — подумал я, и мы начали наш разговор. И прекрасно, между прочим, поговорили.
И потому, что он задавал отличные и умные вопросы о моей книге.
И потому, что я очень люблю Францию.
А Франция действительно очень любит Россию. Особенно она любит жалеть Россию, но это не беда. Жалость — хорошее чувство, оно возвеличивает человека, в том числе и в собственных глазах.
Всякий раз я провожу в Париже своё счастливейшее время. В этот раз — тоже я был спокойно и уверенно счастлив.
Французы как раз в эти дни решали, что им делать с художником Павленским: посадить в психушку, посадить в тюрьму или отпустить.
И знаете, что их больше всего мучило в этой истории? Мне перевели статью в одной из крупнейших французских газет.
Французы писали там: если мы посадим его в тюрьму — русские будут смеяться над нами, что мы обвиняли их в тоталитаризме, а сами ведёт себя точно так же. Но если мы отпустим его, русские будут смеяться, что мы такие слабые, а художник Павленский снова что-нибудь подожжёт!
У них была дилемма. И мерой вещей выступали русские.
Проходя мимо книжных магазинов, я видел, что целые полки там уложены литературой о 1917 годе: на обложках красовались лица Ленина, Сталина или разделённые лица, где половина головы Ленина соединялась с половиной головы Путина, затем половина лица Сталина соединялась с половиной лица Путина.
Не хватало там только книг про Монголию.
Но я и так понимал, что — скифы мы, что азиаты мы, с раскосыми и жадными очами.
Мы ходим в отвратительных пальто, дерёмся из-за талонов, репрессируем 50 миллионов человек, учим детей стрельбе, обижаем художника Павленского и несчастный украинский народ, кроме того, мы несколько раз брали Париж, и нас тут встречали с цветами.
А ещё у нас есть Достоевский и Солженицын. Они оба были бородатыми.
Собственно, всё.
Оценили 99 человек
104 кармы