Иван Андреевич Крылов. Жизнь и Сочинение своей жизни. Как баснописец представил свою жизнь баснею.

М. Е. ЛОБАНОВ

ЖИЗНЬ И СОЧИНЕНИЯ ИВАНА АНДРЕЕВИЧА КРЫЛОВА

(из заметки "обед у книгопродавца А. Ф. Смирдина".)

Михаил Евстафьевич Лобанов (1787-1846) был драматургом и переводчиком. Перевёл пьесу Расина "Федра". Ту самую, помните, в "Евгении Онегине"?

"...Обшикать "Федру", "Клеопатру"...

Наину вызвать для того,

Чтоб только слышали его..."

"Федру" перевёл Лобанов, а о какой "Клеопатре" речь? Уж не ранней ли пьесе Ивана Андреевича Крылова?  Не пугайтесь, я шучу. Хотя таковая Крыловым была в юности написана.

Впрочем, речь зайдёт именно о И.А. Крылове. Эти два литератора были около 25 лет связаны одним местом проживания (дом при Публичной библиотеке в Петербурге) и одним местом службы - та самая библиотека . Лобанов сам прослужил в ней с 1813 по 1841 год. Соответственно, Михаил Евстафьевич каждодневно виделся и беседовал с Иваном Андреевичем и считал его близким другом. Так ли было, не так ли... но воспоминания Лобанова представляют огромный интерес для желающих узнать более о знаменитейшем русском баснописце.  Конечно, в воспоминаниях есть и неточности и преувеличения. Но об этом поговорим в следующий раз. А пока - рассказывает Михаил Евстафьевич:

"...с какою жадностию читались басни Крылова. С этим итогом, единственным явлением в нашей словесности, никакое сочинение на русском языке по может не только состязаться, но и приблизиться к нему. Немудрено: ими усладились и дети, и старцы, и простолюдины, и вельможи. Они составили в полном смысле русскую народную книгу.

Иван Андреевич Крылов как писатель, особливо как баснописец, поднялся на высоту совершенства, едва ли кому-либо досягаемую; как человек представляет в частной своей жизни много забавного, проказливого, остроумного, даже чудного. Видевшие его в обществах, в публике, имеют поверхностное понятие о человеке. Они видели в нем знаменитого баснописца, умного, просвещенного представителя отечественной словесности; но он был тогда в параде. Постараемся проследить его сколько можно ближе, в разные эпохи его жизни, и в разных обстоятельствах подметим сокровеннейшие движения страстей и души его; заглянем в домашний быт и на причуды его, и тогда мы будем иметь полное понятие о нем как о человеке.

На четырнадцатом году своего возраста, выпорхнув из родительского крова, из-под крыла доброй своей матери, не имея в нравственном отношении никакой над собою власти, он был совершенно свободен. В это время всякий молодой человек много зависит от круга товарищей и знакомых, в который он вступит; под их влиянием развиваются и дозревают его способности, улучшается или развращается его нравственность, и характер получает те резкие сгибы, которые впоследствии едва ли изгладить можно. По счастию, первые семена нравственности, посеянные любовью нежной матери, глубоко в нем укоренились; страсть к учению и образованию себя чтением; перо, пробовавшее, изливать на бумагу мысли и движения души его, - много предохраняли его от дурных сообществ, однако ж в первых его произведениях отзывается несколько, как мы уже видели, тот вкус, образ мыслей, выражения, повадки и замашки, которые он невольно заимствовал от окружавшего его общества, от литературных товарищей и друзей; но этот период его жизни мне мало известен и я не могу сообщить подробностей, кроме случайно слышанных от самого Ивана Андреевича или от коротких его знакомых.

В домашнем быту и обхождении Иван Андреевич был отменно радушен, приятно разговорчив, но искренен редко и только с ближайшими, испытанными друзьями. Он все хвалил из учтивости, чтобы никого не огорчить; но в глубине души своей не много одобрял. Некто из писателей напечатал в предисловии к плохому и везде отверженному своему сочинению похвалы, слышанные им от Ивана Андреевича. "Вот вам конфета за неосторожные ваши похвалы", - сказал ему Н. И. Гнедич; но Иван Андреевич, забывши этот урок, продолжал следовать постоянной своей системе.

Есть люди, которые живут только по расчетам холодного ума; другие, напротив, движутся одним сердцем; это неполные дары природы. Совершеннейшие характеры те, в которых природа уравновесила чувствительность сердца с способностями ума. Крылов, не делавший умышленно зла, честный в высокой степени, не чуждый даже тайных благодеяний и, в полном смысле слова, добрый человек, - принадлежал более к первому разряду, и - физическая ли тяжесть, крепость ли нервов, любовь ли к покою, лень и беспечность или чуждость семейных связей были тому причиною, что его не так-то легко было подвинуть на одолжение или на помощь ближнему. Он всячески отклонялся от соучастия в судьбе того или другого. Всем желал счастия и добра, но в нем не было горячих порывов, чтобы доставить их своему ближнему.

Никогда не замечено в нем каких-либо душевных томлений, он всегда был покоен.

Не имея семейства, ни родственных забот и обязанностей, не знал он ни раздирающих иногда душу страданий, ни сладостных, упоительных восторгов счастия семейственной жизни. Сытный, хотя простой обед, и преимущественно русский, как, например: добрые щи, кулебяка, жирные пирожки, гусь с груздями, сиг с яйцами и поросенок под хреном, составляли его роскошь. Устрицы иногда соблазняли его желудок, и он уничтожал их не менее восьмидесяти, но никак не более ста, запивая английским портером. По окончании трапезы дома или в Английском клубе27, который он постоянно посещал более тридцати пяти лет, или в знакомых домах, он любил, по русскому обычаю, отдохнуть и вздремнуть. В Английском клубе долго оставалось не закрашенным пятно на степе, сделанное его головою, покоившеюся после сытного обеда. Там намеревались поставить бюст его. Вечером опять отправлялся он иногда в театр, а чаще всего в Английский клуб, где никто не обязан чиниться друг перед другом и где царствует удобность и приволье. Там он играл по временам в карты пли держал заклады при биллиардной занимательной игре. Домой возвращался в прежние времена поздно ночью, но с приближением старости постепенно сокращал ночные свои посиделки.

Бедности, крайних нужд во вторую половину жизни он не испытывал, всегда имел достаточно для своего содержания, даже по временам достаточно для выполнения некоторых своих фантазий, и чуждый, как нам известно, семейственных обязанностей, он проводил безбрачную, беззаботную, грустную в глазах доброго семьянина, но, по его образу мыслей, счастливую и спокойную жизнь. По утрам и вечерам всегда находили его обыкновенно в дырявом, изношенном халате, а иногда и в одной рубашке, босиком или в туфлях, сидящего на испачканном и истертом его тяжестию диване, с сигаркою в одной руке, которых истреблял он в день от тридцати пяти до пятидесяти, и с книгою в другой, которые в последние десятилетия он читал иногда из любопытства, как новость в русской словесности и по большей части для препровождения времени.

Прислуга его обыкновенно состояла из двух или трех женщин и кучера, а в последнее время он уже держал и лакея. Опрятностию и домашним устройством, до переезда на Васильевский остров, он не щеголял; да этого, по состоянию у нас прислуги, - и быть не может у одинокого холостяка. Сам он, по тучности и естественной лености, не мог смотреть за хозяйством, а наемные, простые бабы, удовлетворяя только первейшим потребностям человеческим, ни о чем не радеют, да и не разумеют, что такое чистота и порядок. Их дело истреблять и портить все то, что господин их, выведенный уже из терпения, заводит и по временам устраивает. Так, одна из них - Фенюша, растапливала печи греческими его классиками.

Иногда, будучи при деньгах, Крылов позволял себе, как дитя, забавные фантазии. Некогда собирал он картины и редкие гравюры, потом сбыл гравюры куда-то все до одной; картины, однако ж, сохранились у него до самой его кончины. Иногда крайняя неопрятность вдруг заменялась изысканною роскошью; после чрезмерной осторожности иногда следовала чрезмерная неосторожность. Однажды наскучила ему чернота и неопрятность его быта; он переменил почерневшие от времени рамки всех своих картин, завел новую мебель, купил серебряный, богатый столовый сервиз; пол устлал прекрасным английским ковром; купил у Гамбса лучшую горку красного дерева, за 400 руб., наставил на нее множество прекрасного фарфора и хрусталя; завел несколько дюжин полотняного и батистового белья. Показывая мне расходную свою книжку: "Вот посмотрите сами, - говорил он, - это стоит мне более десяти тысяч рублей". И несколько дней все это было в порядочном виде. Недели через две вхожу к нему - и что же вижу? На ковре насыпан овес; он заманил к себе в гости всех голубей Гостиного двора, которые пировали на его ковре, а сам он сидел на диване с сигаркою и тешился их аппетитом и воркованьем. При входе каждого голуби стаею поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец вовсе исчезли, и на горке, некогда блиставшей лаковым глянцем, лежала густая пыль, зола и кучи сигарочных огарков. А ковер? О ковре не спрашивайте: голуби привели его в самое плачевное состояние 28. К числу этих роскошных затей принадлежит и сад, в который однажды ему вздумалось превратить свою квартиру. Он купил до тридцати кадок с деревьями, лимонными, померанцевыми, миртовыми, лавровыми и разными другими, и так заставил свои комнаты, что с трудом проходил и ворочался между ними. Но этот эдем его, оставленный без надзора и поливки, завял, засох и в короткое время исчез.

Крылов не был охотник до туалета; чаще бывал он немытый и нечесаный, и, если, но настоянию друзей, присылавших к нему портного, заводил хорошее платье, оно недолго оставалось у него таким; некому было присмотреть ни за ним, ни за его вещами. В 1824 году, 7 ноября, в день наводнения, когда вода, беспрестанно поднимаясь, залила уже дворы, на пол-аршина и более, боясь, чтоб холостяки, мои соседи Крылов и Гнедич, сбиравшиеся обедать в гостях, не остались голодными, я велел прорубить перегородку, разделявшую наши чердаки, и, взявши их обоих, повел в свою квартиру. Вдруг вижу: на веревке висит медвежья шуба, на палец покрытая пылью и паутиною. "Не ваша ли это, Иван Андреевич?" - "Да, кажись, моя, - отвечал он с усмешкою. - Экая Фенюша! что бы ей присмотреть за моим добром".

Когда великодушная монархиня Мария Федоровна пригласила его, больного, погостить у нее в Павловске29 и когда он, окончивши с особенным тщанием свой наряд, шел уже к обеду ее величества и, поднявшись по лестнице, был уже у входа в залу, тогда А. Н. Оленин, который должен был представить его императрице, обратившись к нему, сказал: "Дай-ка взглянуть на тебя, Иван Андреевич, все ли на тебе в порядке?" - "Как же, Алексей Николаевич, неужто я пойду неряхой во дворец? На мне новый мундир". - "Да что это за пуговицы на нем?" - "Ахти, они еще в бумажках, а мне и невдомек их раскутать!"

Иногда рассеянность его доходила до того, что он клал в свой карман вместо носового платка все, что ни попадалось в руки, свое или чужое. За обедом сморкал он иногда то чулком, то чепчиком, которые вытаскивал из своего кармана. Перчаток он никогда не носил, ни летом, ни зимою, почитая их бесполезным излишеством. "Я вечно их теряю, - говорил он, - да и руки у меня не зябнут".

Он был чрезвычайно сильного сложения и щеголял как желудком, так и здоровьем. Живучи некогда в доме Рибаса, что теперь его высочества, принца Ольденбургского30, он ходил купаться в канал, омывающий с этой стороны Летний сад. Купался весь сентябрь и октябрь месяц, наконец в ноябре реки покрылись льдом, а он все-таки, скачком проламывая лед, продолжал купаться до сильных морозов.

С желудком своим иногда он дерзал на такие подвиги, которые приводят в ужас <....> Слыша жалобы молодых людей на слабость желудка, он улыбаясь говорил: "а я так, бывало, не давал ему потачки. Если чуть он задурит, то я наемся вдвое, так он себе как хочешь разведывайся".

Живучи в Павловске, ласкаемый благотворительною монархинею, поправляясь в здоровье, Иван Андреевич являлся к обеду всегда с хорошим аппетитом. В первый день приглашения он сел и начал управляться с блюдами по порядку, ни о чем другом не думая. Тогда Юрий Александрович Нелединский, сидевший за столом против него, сказал ему: "Иван Андреевич, да пропусти хоть одно блюдо и дай императрице возможность попотчевать тебя" <...>

Любил покушать наш Иван Андреевич! Не многие осмеливались с ним состязаться в этом деле; он выдерживал в гастрономии сильные поединки и всегда оставался победителем.

Лет за двадцать пять перед сим, приглашенный графом В. В. Пушкиным на макароны, то есть на роскошный обед с блюдом макаронов, отлично приготовленных каким-то знатоком итальянцем, Иван Андреевич опоздал. "Семеро одного не ждут". - сказал граф, и сели за стол. Когда уже оканчивали третье блюдо-это были знаменитые макароны, - наш Иван Андреевич шасть в двери. "А! виноват! - сказал весело граф. - Так вот вам и наказание". Он наклал горою глубокую тарелку макаронов, так что они уже ползли с ее вершины, и подал виновному. Он с честию вынес это наказание. "Ну, - сказал граф, - это не в счет, теперь начинайте обед с супу по порядку"; и третьим блюдом Ивана Андреевича опять была точно такая же гора макаронов, потом обед продолжался своим порядком. При конце пирования, сидя подле Ивана Андреевича, я сказал ему несколько слов о его желудке. "Да что ему сделается, - отвечал он смеясь, - я, пожалуй, хоть теперь же еще готов провиниться".

Иван Андреевич, не поддаваясь теориям иностранных врачей, держался русской старины: он плотно обедал, плотно и ужинал. Некогда (лет за пятнадцать перед сим) был он на вечере у Алексея Алексеевича Перовского, который раз в неделю приглашал к себе на беседу русских писателей; перед самым ужином зашла речь о том, здорово ли ужинать? Мнения были различные: одни говорили, что они только завтракают и обедают, другие, что они прежде ужинали, но доктора им запретили ужинать. "А я так, - сказал Иван Андреевич, накладывая себе изрядную порцию стерляди под желе, - ужинать перестану, наверное, в тот день, с которого перестану обедать". Он сдержал свое слово. В предсмертные дни, поевши в последний раз какой-то кашки с протертыми рябчиками, он перестал и обедать и ужинать. Знать, желудок его, неизменный слуга всей его жизни, не мог сослужить последней службы, и тем лишил нас незабвенного Ивана Андреевича 31.

Чтобы вернее изобразить его характер, я расскажу многие случаи и анекдоты, в которых всякий человек верно обрисовывается и которых я был свидетелем.

На одном литературном обеде, на который был зван Иван Андреевич и который начался залпами эпиграмм некоторых людей против некоторых лиц, Иван Андреевич, не кончивши супу, исчез 32. Я взглянул - место его пусто! Обращаюсь глазами к хозяину дома - и его место пусто. Спрашиваю хозяйку, она отвечает: "Ему сделалось дурно, он вышел вон". Пришедший между тем хозяин повторил то же самое, прибавив, что Иван Андреевич, посидевши немножко на крыльце, сказал: "Нет, что-то нездоровится, я уж лучше побреду домой", - и ушел. Резкие выходки прекратились, обед продолжался мирно, и вечер прошел приятно.

Я тотчас понял моего соседа и на другой день зашел к нему. "Вчера вам сделалось дурно, Иван Андреевич?" - "Да, - отвечал он, - так что-то стошнилось". - "И! полноте, Иван Андреевич, я разгадал вашу тошноту. Вам опротивели неприличные разговоры за столом; но ведь кто ж вас не знает: к чистому не пристанет нечистое". - "Нет, - сказал Иван Андреевич, - все-таки лучше быть подальше от зла! Ведь могут подумать: он там был, стало быть, делит их образ мыслей".

Но вот поступок, совсем противоположный этому.

В 14-е число, в день страшный и священный для России, поутру, ходя по залам императорской Публичной библиотеки и радуясь вместе с Иваном Андреевичем о благополучном воцарении императора Николая, вдруг слышим от прибежавших людей о тревоге, нарушившей столь священное торжество. Пораженные и изумленные такою нечаянностью, по естественному любопытству, отправились мы с Иваном Андреевичем на Исаакиевскую площадь. Видели государя на коне перед Преображенским полком, потом прошли по бульвару, взглянули издали на мятежников, и тут-то Иван Андреевич исчез. Вечером того дня, собравшись в доме А. Н. Оленина, мы передавали друг другу виденное и слышанное, каждый новый человек приносил какие-нибудь слухи и известия. Является Иван Андреевич. Подсевши к нему, я спрашиваю: "Где вы были?" - "Да вот я дошел до Исаакиевского моста и мне крепко захотелось взглянуть на их рожи, я и пошел к Сенату и поравнялся с их толпою. Кого же я увидел? Кюхельбекера в военной шинели и с шпагою в руке. К счастию моему, он стоял ко мне профилем и не видел меня. Я тотчас назад..." - "Ну, слава богу! А ведь им легко было бы схватить вас и силой втащить в их шайку". - "Да как не легко? А там поди после оправдывайся, а позору-то натерпелся бы".

Между тем принесли уже печатные листки о мятеже с именами некоторых мятежников, в числе которых с ужасом заметили мы имена некоторых литераторов, и Иван Андреевич сокрушался этим; он полагал, что это обстоятельство наведет неблагоприятную тень на русскую словесность; но опасения его не оправдались. В короткое время он сам имел счастье быть позванным к государю императору, который почтил в нем, как в представителе, русскую словесность и удостоил его благосклонной своей беседы .

Кому не известна эпиграмматическая острота ума его, смешанная с приятною шуткою? Ею наполнены его сочинения, но я расскажу следующие случаи.

В Английском клубе, в этом разнообразном и многолюдном обществе, он любил наблюдать людей и иногда не мог удержаться от сатирических своих замечаний и ответов. Однажды приезжий помещик, любивший прилыгать, рассказывая о стерлядях, которые ловятся на Волге, неосторожно увеличивал их длину. "Раз, - сказал он, - перед самым моим домом мои люди вытащили стерлядь. Вы не поверите, но уверяю вас, длина ее вот отсюда... до..." - Помещик, не договоря своей фразы, протянул руку с одного конца длинного стола по направлению к другому, противоположному концу, где сидел Иван Андреевич. Тогда Иван Андреевич, хватаясь за стул, сказал: "Позвольте, я отодвинусь, чтоб пропустить вашу стерлядь!"

Нет сомнения, что Иван Андреевич некогда читал правила о басне, какие только желал читать, но на одной брошюре "Некоторые мысли о сущности басни", изданной одним из плохих наших баснописцев и ему в дар присланной, которая теперь хранится у меня, написано его рукою следующее:

Полезен ли другим о басне сей урок,

Не знаю; а творцу бедняжке он не впрок!

Он любил сам извлекать правила из самых источников и потому-то иногда заглядывал в первообразы этого рода поэзии, и потому-то иногда находили его с Эзопом в руке, скромно отвечающего на вопросы: "Учусь у него". Отныне надобно учиться у Крылова."

Источник: http://krylov.lit-info.ru/krylov/vospominaniya/vospominaniya-6.htm