Когда я была маленькая, мы с папой и мамой жили в Свердловске на улице Красных борцов, в коричневом бревенчатом доме-бараке. Их, бараков, стояло несколько улиц, между ними вилась асфальтная дорожка, проложенная, как мне тогда казалось, строго в беспорядке, взламываемая каждую осень белыми шляпками крепких и дружных шампиньонов.
Теперь я думаю, что до революции на этом месте были теплицы или просто помещения, где шампиньоны выращивали, вот грибница и осталась до наших дней. Особо мне нравилось находить вспучивающееся место и расковыривать его прутиком, облегчая «рождение» большого, с две мои ладошки, гриба. Мы их не ели и считали поганками, но баба Маня, о которой расскажу позднее, их собирала и жарила на общей кухне.
Наша комнатка была на втором этаже в самом торце здания. Подниматься к нам надо было по скрипучей и истёртой ногами и годами некрашеной сосновой лестнице. С лестницы открывался вид на широкий и длинный, как проспект, коридор с окнами с одной стороны и дверями жильцов с другой. Кухня была общая, туалет тоже присутствовал в этой барачной (явно не барочной) архитектуре, но представлял собой неистребимый веками и технологиями вариант уличной будки, даром что в доме. Там было грязно и страшно. Воняя хлоркой, дыра шла прямо вниз, в выгребную яму. Этого «удобства» жильцы старались избегать, кто как мог. Я видела его только пару раз в моей тогдашней жизни, с облегчением обходясь детской «ночной вазой».
Хотя коридор и обещал просторные хоромы направо, но на деле сами комнатки были просто крошечными. Войдя в нашу дверь, вы утыкались в край печки с маленькой дверцей, и прямо с порога к вам нахально лез знакомиться коренастый платяной шкаф. За его фанерной «спиной» была воткнута моя кроватка, в ногах её умостился папин письменный стол и стул. Впритык к печке стояла родительская кровать. Дальше было небольшое двустворчатое окно и крохотный обеденный столик под ним. Вот и всё. Протиснуться у нас можно было только бочком.
Заднюю часть шкафа мама, конструктор УЗТМа, закрывала двумя большими листами ватмана – такое искушение для дитятки пяти лет … Попробуй удержаться и не нарисовать на зовущем плотном и прекрасном белом листе «красавицу»! Все мои красавицы были однообразны и безобразны, с длиннючей палкой-косой и кривыми треугольными платьями. Украшением нашего быта эти рисунки явно не были, и мама, возмущённо ругаясь, спешила заменить их на девственную снежную белизну нового листа. Я не обижалась, так как, когда мой творческий порыв иссякал, я с ошеломлением видела и сама, что мои «красавицы» были нежны, воздушны и неотразимы только в моём воображении, а поселившись на ватмане, они вдруг превращались в неприятных особ с паучьими лапами. Так что я и сама желала их исчезновения и была рада новой свежести листа.
С окном у меня тоже была связана интересная «трагедия». Однажды, болея, чем, впрочем, и была занята постоянно, я, вопреки запрету родителей, перелезла с обеденного столика на подоконничек и села там спиной к стеклу. Меня грело солнышко, было так чудесно… Придремнув, я сильно облокотилась на стекло, и … раздался треск! По случаю пришествия уральского прохладного лета вторые рамы были выставлены и меня от тротуара внизу отделяло лишь одно тонкое оконное стекло, которое теперь в осколках лежало на асфальте. Удержал меня переплёт рамы, оказавшийся вовсе не гнилым, а неожиданно крепким. Вечером папа затянул дыру в окне кукольным одеяльцем розового бархату, чем поверг меня в уныние, ибо мой любимый мишка-топтыжка теперь отправился спать неукрытым. Несколько дней мишка мёрз ночами, а потом пришли стекольщики…
Я болела и болела, а маме надо было работать, поэтому родители стали пробовать разные варианты жизненного устройства. На первом этаже нашего барака жила чья-то баба Маня, страшная кошатница. У неё в комнате головокружительно воняло кошачьей мочёй, так, что когда меня один раз оставили у нее на несколько часов, то меня вырвало. Именно ей я была обязана шоком, первым в моей маленькой жизни. Кот бабы Мани заскочил с улицы в распахнутое окно комнаты с живой птичкой в зубах и сжевал его, этого воробышка, прямо у меня на глазах ... Я рыдала, а баба Маня ничего не понимала, что случилось?
… Вообще баба Маня была туповата и нетороплива, беззлобна и исполнительна, с какой-то покорностью на сморщенном лице. Симпатии и жалости она не вызывала, и была погружена в себя, как старая обломанная и более не плодоносящая яблоня зимой, когда соки дерева замерли, а оставшиеся ветви жалобно и бессмысленно поскрипывают под ветром и метелью.
После первого печального опыта у бабы Мани, родители договорились, что она будет сидеть со мной у нас. Некоторое время всё шло вполне разумно и достойно, пока… Пока не пришла жара и в наши суровые края. А вместе с жарой пришла и пора бочкового квасу. Какой он был замечательный! Мама покупала квас в бидон и наливала мне полакомиться из крышки. Всё шло своим чередом, до тех пор, пока папка не купил в бидон иного, ничем визуально не отличающегося… Пива! Обнаружив на столе знакомый бидон, я стала весьма убедительно и аргументировано объяснять бедной бабе Мане, что мне это дают! Мне это можно! Помню тени сомнений на ее челе … Но как ей было устоять против меня, уже и в столь нежном возрасте обладающей даром красноречия и убеждения! Её семьдесят лет никак не перевешивали моих пять лет, если судить по силе наших характеров. Повинуясь моим указаниям, баба Маня налила мне в крышку от бидона, как наливала и своим кошкам в блюдце… На этом мои воспоминания обрываются. Говорят, что дальше было светопреставление: я носилась по поверхностям кроватей и столов, аки воздушный шарик, неуловимая и страшно, просто до ужаса весёлая, а баба Маня, от испугу лишившаяся и без того скудного дара речи, дрожала в уголке. Когда мама вернулась, моя няня с облегчением и бесповоротно унеслась в свои пенаты подобно Мэри Поппинс, влекомой восточным ветром. Но вернуться вовсе не обещала…
На Урале наступила бесхлебица. Просто элементарно не было хлеба. Даже чёрного, так что же говорить о ситном? Зато везде и повсеместно на Урале исполнен был на сто процентов задорный…ммм… или вздорный(?) хрущёвский наказ – все поля вместо ржи чернели чахлыми и неживыми ростками кукурузы, отдавшей свою щупленькую душонку уральскому холоду. Ничего не уродилось на просторах, прежде желтевших обильными и знойными волнами ржи. Зато, в тот год воплощён был дикий поэтический образ одной «поэтки» 2023 года – «непаханная рожь». Вот уж воистину, в тот давний год рожь была и непахана и несеяна, несжата и немолота в муку, соответственно, не был и испечён хлеб в масштабах всего Урала… Возродились хлебные карточки. Да-да. Родителям выдали бумажки, разделённые на квадратики, на покупку в булочной столько-то черного и столько-то белого хлеба… Тут не до сдобы и булок, был бы полубатон… Мне, как маленькой и слабенькой, каждое утро мама давала белый хлеб с маслом и какао… особый завтрак! Сами обходились чёрным. Однажды, я на беду решила поиграть дома в «денежки». Нашла эти карточки в столе и изрезала их на части, почти что на конфетти. Карточки не подлежали восстановлению. Игра моя удалась, зато в тот вечер я познакомилась со старинным русским наказанием под названием – в угол на колени! Оскорблённая и униженная, я так рыдала, что упала в обморок. Мама перепугалась и, схватив меня в охапку, сей же миг перенесла меня к бабушке во Владивосток! Действительно, всего за пару дней маме и папе удалось наскрести денег на билет на ТУ 104 до Владивостока, собраться…
И вот я в облаках!
Мне страшно понравилось летать. Внутри самолёта над сидениями были такие багажные полки, закрывавшиеся крупной сеткой. Может быть в шутку, мама сказала, что это кроватки для деток, но когда я стала проситься туда, она строго сказала ,
- Ты уже большая!
Вот так я впервые и на всю жизнь стала «большая» для всего заманчивого, что доступно только «маленьким». Однако, мы сели в Новосибирске, и там на аэровокзале мама купила мне детский журнал «Мурзилку» и стилизованные крохотные фигурки девочек и мальчиков в национальных одеждах пятнадцати советских республик-сестёр. Мне достались молдоване и прибалты, уж не помню, какие, кажется, эстонцы. В самолёте после ужина я читала "Мурзилку"… Да, это правда, я читала чуть не с рождения, меня обучали обе бабушки. Нелегко им это далось, моя весьма агрументированная лень была непробиваема, логика отказа – безупречна.
Однако, хитрый приём меня сборол!
Заранее договорившись, мамина бабушка отвела меня в тёмный подвал, где сидел и чинил обувь сапожник в пахучем сатиновом фартуке. Воняло клеем и кожей. Тускло светила лампочка, единственной задачей которой, кажется, было нагромоздить как можно больше страшных теней вокруг себя…
- Вот, привела, - ровным и чужим голосом произнесла бабушка, - берите её в подмастерья, не хочет учиться читать! Так пусть работает уже.
Сапожник вышел из-за деревянного, заваленного старой обувью прилавка и захотел взять меня за руку со словами,
- Ну, девочка, пойдём…
Дальше было светопреставление. Я рыдала, уцепившись за юбку бабушки и голосила, что буду, буду читать, только не отдавайте меня этому страшному дядьке!
Дома я схватила ту книгу, что раньше осилить не могла и зачитала. А была эта книга «Конёк-Горбунок». Вот так оно и пошло, и покатилось, и катится по сю пору.
Книги, книги, книги… вся жизнь в них…что только ни сделаешь, чтобы не попасть сапожнику в подмастерья!
Оценили 10 человек
23 кармы