Помню деревянные голубенькие качельки, что дедушка подвесил в дверном проёме из коридора в кухню, помню бабушку, темноволосую и округлую, весело напевающую в такт размахов качелей,
- На берегу-у сидит красотка……»
Помню серо-зелёную гладкую кошку, требовательно мяукающую, угодливо трущуюся о бабушкины ноги.
Бабушка готовит обед из только что зарубленной курицы, попутно подталкивая качельки. Вот недрогнувшей рукой бабушка достаёт и бросает полосатой кошке потроха с кровью. Мне это неприятно, и я порываюсь реветь. Солнышко то слепит мне глаза, то я ухожу в тень… качели качаются, качаются…
А теперь я уже во дворе, сижу с игрушками на грубом защитного цвета одеяле, сшитом из военного сукна. Жарко. Двор мне кажется бесконечно огромным, небо - высоченным, оно синее-синее, солнце льётся радостью прямо мне в душу! Очень хочется уйти с надоевшего одеяла, посмотреть, что там дальше, за его дальним краем. Но поясок, которым я за талию привязана к столбику выбивалки для ковров, не пускает меня, известную путешественницу «в дебри огорода на четвереньках». Я терпеливо тереблю узелок на поясе, и, о чудо, он распадается! Не теряя ни мгновения, я шустро утекаю в помидоры!
Как там хорошо!
Жесткое армавирское солнце проходит через густую листву высоких кустов и превращает мир в нечто желто-полосатое, как осы, что вьются вокруг меня, перемазанную карамелькой-подушечкой. Я ос ещё не знаю и не боюсь. Низко-низко, прямо надо мной висят твёрдые зелёные, как выточенные из нефрита, гроздья плодов. Одуряющий запах зелёных помидоров кружит голову в отвращении, но и притягивает… Нет сил устоять… я поднимаюсь на коленки и вцепляюсь в один нефритовый шарик. Дёргаю, дёргаю, пока он не отрывается, мы вместе с ним летим вверх тормашками на землю! Удача! Да какая! Смело я подношу плод ко рту обеими руками и грызу…
Помню летний вечер, сумерки в комнате, мне плохо, расторопная бабушка бегает с тазами, жалеючи вскидывая на меня глаза, дедушка носит меня на руках, голова моя бессильно лежит у него на плече, дедушка ходит и декламирует в такт шагам Аполлона Майкова,
- Бедный мальчик! Весь в огне,
Всё ему неловко!
Ляг на плечико ко мне,
Прислонись головкой!
Я с тобою похожу...
Подремли, мой мальчик,
Хочешь, сказочку скажу:
Жил-был мальчик с пальчик...
Я совершенно здорова, и уже ковыляю по садику на нетвёрдых ногах, так лучше, чем бегать на четверушках. Меня давно уже интересуют крупные цветы георгинов. Бабушка любит всякие георгины, но особенно эти, гигантские и яркие. Вот они – расцвели наконец! Двор от них просто сияет! Я в восхищении. Я поднимаю подол платьица и, срывая, старательно набиваю туда цветущие головки. Ну, вроде всё оборвала! Теперь скорее к бабушке, порадовать её!
- Баба! Цици! Многа-многа!
Немая сцена…
Я довольна произведённым эффектом, только… только отчего же у бабули слёзы?
Осенний жаркий день, все взрослые, включая папу и маму, копают огород под зиму. Рядом с ними бродят куры, выглядывают червячков. Дедушка даёт мне толстого и розового червяка,
- На, кинь курочке.
Я кидаю и смотрю, как червяк исчезает в клювах сразу двух кур. Между ними происходит замешательство, вот и разобрались, наконец. Дедушка даёт мне ещё червячка… Отвлекшись от меня на секунду, он вдруг хмурится, быстро кидает взгляд на мои руки, на алчно ждущих кур.
- Внучечка, где червячок?
Я показываю на кур, которые в возмущении от столь явной лжи столь юной особы, всем видом показывают свою непричастность к данному вопросу…
- Внучечка, где червячок?
Желая угодить дедуле, я честно тяну,
-Съеляяя.
В ужасе от моего признания, дедушка, предвидя неминучие громы и молнии на свою голову от покрасневшей в эмоциях бабули, с каким-то надрывом в голосе опять вопрошает,
- Детка, так где же червячок?
Мне становится ясно, как день вокруг нас, что моя ложь раскрыта. Не имея сил долее сопротивляться надвигающемуся разоблачению, я еле шепчу постыдное признание в собственном головотяпстве,
- Тудя ушёл…
И показываю на вскопанную землю, изображая пальчиком, как именно и куда именно ушёл этот треклятый червяк. Опустив голову, жду порицания…
Но нет! Все облегчённо и весело хохочут, а подлетевшая мама хватает меня на ручки и осыпает поцелуями.
Жизнь прекрасна!
Я скачу и тону в пуховой бабулиной перине, раннее и такое ещё ласковое солнышко зайчиками дробится в древнем трюмо, пушинки щекочут нос, мне так приятно и хорошо. В комнату украдкой входит папа, он конфузливо подаёт мне почти игрушечный молоточек. Молоточек такой чудесный, мне радостно взять папин подарок в руки, но тут появляются все, вваливаются в крохотную комнатку и ругают моего юного папу,
- Ну что ты придумал! Инструмент ребёнку давать, а пальчик отшибёт!?
Папа пятится, молоточек у меня изымают, не смотря на мои вопли и протесты.
Я реву. Но не от горя потери молоточка, а от того, что затравленный папин взгляд на всю жизнь ранит моё сердце, нелегко ему в чужой семье, где хозяин – свёкор, где и с ребёнком-то поиграть – почти нет времени…
Помню тот самый август, когда обычный для Армавира празднично солнечный день вдруг превратился в ночь. С каждом мгновением, тьма всё наползала и пыхтела, пока не испугала всех. Птицы примолкли. Жирные чёрные тучи расселись над нами, подул ветер, пригибая деревья по улице, поднимая клубы пыли и песка. Вот сверканула молния, грохнуло так, что все поняли – это уже не шутки - ринулись со двора в дом, спеша закрыть окна, запереть на щеколду двери, и тут понеслось!
Я особенно-то и не боялась, и мне странно было смотреть на взрослых, как они вздрагивают в такт раскатам грозы, как тревога потихоньку выводит морщинки озабоченности на их, любимых мною лицах… Вдруг по крыше ударило, затарабанило, да как! Это явно был не просто дождь.
- Град! – выдохнул дедушка, - что же будет…?
В окно я видела, как всё, что до того было разнообразно зелёным и цветным покрывается белой простынёй, как-то выравнивается, утаптывается. Тьма висела в комнате, удушливая и нежданно холодная, просто ледяная.
Первый, за ним и второй заряд непогоды... Через некоторое время гроза стала уплывать дальше, видимо, желая похвалиться мощью и в других краях. Грохот градин по крыше стал всё реже…потом и вовсе перестал. Можно было выходить, но никто не спешил, было странно, что никто не выражал желания узнать, что же именно натворила буря. Теперь я понимаю, что и дедушка, и бабушка оттягивали момент принятия неизбежного…
Но вот, дедуля хлопнул себя по коленям и произнёс негромко,
- Пойти посмотреть, что ли?
Он встал и направился отпирать двери.
Бабушка, не желая бросать его одного навстречу беде, заторопилась за ним. Я – следом.
Вышли на крыльцо… Да, что сказать? Представьте, что в один миг вы перенеслись с прекрасных южных широт на Северный полюс…
Было студёно, валил пар. Всё было завалено белым градом, величиной с яблоко или с яйцо. Штакетник забора, и тот не выдержал жестокого лупцевания и шквального ветра, повалился. Что же сказать про великолепные помидоры, которые почти уже вызрели, и красными здоровенными шарами висели на кустах… Но теперь - бывшие помидоры и на бывших кустах. Нет и высоких георгинов, нет огурцов, всё измолото и превратилось в жалкое месиво красного и зелёного, всё укрыто белым, уже тающим ледяным покрывалом…
Дедушка как-то присвистнул и, сказал, повесив голову,
- Ах ты ж, всё насмарку…
Бабуля начала ласково гладить его по плечу, а мне вдруг стало так обидно за наш прекрасный двор, поймав общее настроение, я заревела.
У меня есть моя тёточка, она почти девочка, она красивая, кудрявая и весело играет со мной. Я просыпаюсь очень рано, и тут же вылезаю из кроватки, чтобы бежать, будить мою тёточку. Ни за что на свете я это не пропущу. Чуть забрезжит рассвет, с первыми розовыми облаками, с первыми свистами птиц мчусь я, топая босыми пяточками по дощатому полу, к ней, к ней.
- Тёта! Таяй!
Она выглядывает смеющимся глазом из-под натянутого на голову одеяла и вдруг подхватывает меня к себе на кровать!
Я обнимаю её за шею, и обе обмираем от счастья…
И опять лето! Пора вишен, вишнёвого варенья, вишнёвой наливки…
Соседи вывалили в придорожную канаву отбродившие вишни, нехорошо, конечно. Мы с девочками сидим в чужой подворотне. Девочки увели меня от моего дома и играют мной, как куклой, повязывая капор, делая из большого платка мне длинную, до полу, юбку. Мне весело, я хохочу и взвизгиваю от удовольствия доброго человеческого общения. Чужие куры во главе с петухом роются, клюют в канаве пьяные вишни, им явно нравится.
Вдруг девочки замолкают, руки их, теребящие меня, подвязывающие ленточки капора, опускаются, как в испуге…
И есть от чего!
По пыльной земляной дороге с хворостиной в руке летит моя бабуля. В глазах её искорками тает былой ужас потери любимой внучки, зато всполохами загорается справедливый гнев на виновников её испуга… Держись теперь! Девчонки воробьиной стаей прыскают в чужой двор, а я бегу навстречу бабуле, широко улыбаясь от радости долгожданной встречи!
Бабуля отбрасывает ненужную теперь хворостину и подхватывает меня, прижимая к необъятной груди своей.
Мир восстановлен! Мы идём домой, но вдруг бабушка охает! И есть от чего.
Куры, копошившиеся ранее в канаве с вишнями, теперь лежат на дороге мёртвые! Ветерок слегка топорщит их перья, глаза затянуты белой плёнкой. Бабуля подталкивает петуха носком сандалии, тот вдруг раскрывает глаза, явно желая что-то сказать, но из клюва его выдавливается лишь сиплое и позорное,
- Киик- ко…
После чего петух с трудом поднимается на ноги и нетвёрдой походкой, выписывая кренделя, пытается пойти куда-то, скорее всего в разные стороны одновременно.
- Да он же пьяный, - хохочет моя смешливая бабушка.
Мы идём домой, позабыв былые обиды и страхи, довольные, что чужие куры живы.
А вот и Новый Год! Первый на моей памяти.
Папа принёс откуда-то настоящую ёлку, чудо-чудное, диво-дивное в нашем Армавире! Она небольшая, но пушистая. Удивительные немецкие игрушки на ёлку бабушка хранит в крепкой коробке. Их она привезла ещё из Омска. Там и дивные шары из тончайшего стекла, и бусы, и самое главное – из ваты и гофрированной бумаги искусные фигурки младенчиков, лапландца на олене, негритяночки в белом фартуке, да много ещё кого. Мне брать их не дают, смотреть можно только заложив руки за спину. А до того хочется сунуть пальчик прямо в радужные, уводящие прочь из этого мира глубины прожекторов, поиграть с ватными куколками, примерить стекляные бусики, но, нельзя! Зато можно подходить к ёлке и срывать с неё шоколадные конфеты: Мишка на Севере, Мишка косолапый, мои любимые. Под ёлку я посадила двух больших, почти с меня ростом кукол-голышек и мишку. Пусть тоже празднуют. Соседи приходят полюбоваться на нашу ёлочку, прибегают соседские дети, у моего папы - фотоаппарат, папа делает снимки, радуется, поёт новогодние песни и смотрит так влюблённо, что и не рассказать, на нашу раскрасавицу маму…
В доме разговоры. Мама и папа объявили о своём решении перебраться в Свердловск. Я не знаю причин, да и не пойму, если узнаю. Вещи собраны, отправлены контейнером, мы уезжаем далеко от Армавира, от жаркого солнышка, от помидоров, георгин, от любимых бабули и дедули, от младшей маминой сестры, моей юной тёточки, но так решено.
Прощай, моё жёлто-красное детство!
Вот тут из ярких воспоминаний о ленивом, залитом солнышком дворе, о смешливой бабушке и запахе зелёных помидоров, о жаре Армавира, из вольницы и баловства я переплываю в зимний и суровый Свердловск. Начинается…
моё коричневое детство.
Оценили 6 человек
13 кармы