Дед: Последняя атака

«Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел, куды надобе ему«.

Протопоп Аваакум.

В 1944 г. мой дед Горбачёв Иван Григорьевич вернулся с войны на костылях, без коленной чашечки на левой ноге, с неизвлечённым осколком в сантиметре от сердца и 47 отметинами от иных извлечённых осколков. Плюс два шрама от предыдущих ранений ‒ в руку и ногу. Герой, ясень-пень!!! Ибо нашпиговали немцы деда на Славу. И даже ‒ на три Славы.

Однако вернулся дед лишь с тремя нашивками за ранения ‒ двумя жёлтыми и одной красной. Вот деревенские остряки и потешались над ним АЖ ТРИ ГОДА: «Ванька, а ты, поди, на войне кашеваром был»?..

Ну и что ответить, коль и на самом деле без единой медальки вернулся?

А ведь представлялся и к медали «За отвагу», и к трём «Орденам Славы». Но полученные следом ранения, госпитали и направления в другие части и на другие фронты раскидало деда и его награды в разные стороны. Вот селяне и зубоскалили «про солдата-кашевара и топор его», пока в 1947 году и на остряков тех, и на самого деду как снег на голову не свалился «Орден Славы 3-й степени», к которому представлялся ещё в 1943 году. «За отвагу» же и другие два «Ордена Славы» так и затерялись где-то по штабам. Дед же в силу потомственного своего старообрядства даже и не пытался сыскать награды свои. А на вопросы детей и внуков о недополученных наградах лишь отшучивался:

‒ Так вы ж ‒ награды мои; вона, этих ‒ девять, а тех ‒ аж пятнадцать!!!

Вот далее и расскажу про последнюю дедову воинскую Славу, случившуюся накануне Витебско-Оршанской операции Советской Армии. Но сначала цитата из его «Наградного листа», который я неожиданно для самого себя сыскал в И-нете на сайте               http://podvignaroda.ru/?#tab=n...

«Последнее ранение получил в период прорыва переднего края обороны немецко-фашистских извергов на участке г. Витебск».

Хотя на самом деле дед сначала прорывался в противоположную от немцев сторону.

Итак

ПОСЛЕДНЯЯ АТАКА.

1944 год. Лето. Белоруссия. Передовая. Наш окоп. Напротив ‒ немецкий. Дед небрежно постреливает из пулемёта в сторону немцев, а немецкий также лениво даёт ответку из своего. Солдаты не реагируют, ленятся; мол, миномёты не палят ‒ и слава богу! Затишье, короче говоря. Перед бурей. И скукотища. И лишь одна мысль на всех: «Скорей бы обед». А потому и поглядывают не на врага, а в другую сторону, где позади нашего окопа ‒ поляна, с вытоптанной травой и редкими кустами. А ещё через 100 метров ‒ лесок. А за леском ‒ штаб и прочие тыловые части. И самое ценное для солдата ‒ полевая кухня.

Каждый день около 11 часов один из бойцов взваливал на себя два термоса и отправлялся на кухню, за щами и кашей. Ходили в охотку, ибо кашевар не жаден был и потому гонцу всегда перепадало что-либо из съестного.

Однако в тот день боец прошёл не более 20 метров. На немецкой стороне объявился снайпер, который и убил того одним выстрелом. Наши в ответ погремели наугад. Перекурили. Прислушались к тишине. Решили, что немца спугнули. Назначили другого гонца. Тот выбрался из окопа, добрался до убитого, снял с того термосы и тут же ткнулся головой в землю. А следом и звук выстрела донёсся.

‒ Во гад, ‒ огорчились солдаты на снайпера, ‒ Не пужливый…

Загоревали. Ибо поняли, что немец вошёл в раж и теперь будет ждать следующего ходока на кухню. Ведь голод ‒ не тётка.

Прошёл час. Потом ‒ второй. На третьем кой-где послышался тихий хруст «последнего сухаря» и стыдливое чавканье в тишине.

Дед говорил: «Стыдно было ‒ ужасть. Надысь в атаку вместе ходили, а тут кто-то в одну харю под шинелкой что-то трескает и хрен делится с соседом».

Вот командир и стал кликать добровольцев, заманивая гонца на кухню не абы чем, но медалью «За отвагу». Но дурня под снайпера не нашлось. Мол, попостимся!

Ну и сидят, друг на друга не глядя, самокрутки посасывая да к урчанью в брюхе прислушиваясь.

А командир уже то орденом Славы заманивает, то на совесть давит, мол, мужики вы или трусы? И прочими «ласковыми словами» совесть солдатскую теребит. Но всем уже ‒ по барабану. Хоть горшком назови, хоть Звезду Героя давай ‒ дураков нету.

А дед в это время разглядывал полянку с леском и две думки думал разом: первую ‒ о двухнедельном отпуске, которым командир обязательно заманит кого-либо в гонцы (не прозевать бы!), а вторую ‒ как бы снайпера объегорить.

Дело в том, что «до пулемётчиков» дед довольно долго валил немцев через оптический прицел. То есть ‒ был снайпером. И потому науку ту разумел. Хотя и не любил специфические моменты работы той. Ибо балагур был и весельчак, к толпе стремящийся, к коллективу. А снайперы ‒ одиночки; там и пошутить-то не с кем. А тут и случай подвернулся. Когда немецкий снайпер всё же подстрелил деда, то после госпиталя тот и променял снайперскую винтовку на пулемёт, ибо: «так честнее». И ради того же даже фронт свой на другой поменял.

Вот и сидит, полянку рассматривает с точки зрения снайпера немецкого. И пока командир кличет добровольцев и позорит комсомольцев и коммунистов, сосредоточено просчитывает свою будущую траекторию до опушки леса. Примерно так. «Ну, до термосов я доберусь; тут дело нехитрое, тем паче, что и снимать с убитого их уже не надо. Хватаю термоса левой рукой и кубарем через правое плечо в ямку лечу, что за телами товарищей. Потом ползу до кустика. Потом ‒ пробежка до воронки от снаряда. Потом ‒ за одинокую рябинку. Там ‒ отдышаться. Далее ‒ опять бегом до кустов. Потом ‒ ещё немного ползком. А там и опушка леса. Вроде как должно срастись».

А так, мысленно, несколько раз и прошёлся по поляне до леса, в мельчайших подробностях просчитывая свой будущий маршрут и вбивая каждое своё будущее телодвижение в память.

Тут-то и раздался голос командира.

‒ Добровольцу ‒ «Орден Славы» и две недели отпуска!

‒ Так бы и сразу! ‒ отозвался дед, ‒ Уже б и сыты были!

Ну и метнулся из окопа. Схватил термосы и где пополз, а где понёсся по поляне, петляя от немца что заяц от волка. Тот даже пульнул разок, но не попал.

А через полчаса дед, сияя как бляха солдатского ремня накануне дембеля, уже сидел при походной кухне, с шутками-прибаутками и многими подробностями рассказывая кашевару про то, как объегорил немца. При этом даже не замечая, что тот как-то уж очень грустно реагирует на его веселье и радость.

‒ Шта смурной, кормилец? ‒ наконец удивился дед, ‒ Живой ведь добрался. Да и командир, поди, уже представление к Славе рисует. И две ‒ ДВЕ! ‒ недели отпуска.

А тот лишь половником из парящих котлов наяривает; ши ‒ в один термос, кашу ‒ в другой. Заполнил. Потом взглянул на развеселившегося деда, с натугой поставил пред ним оба термоса, после чего и изрёк:

‒ Ну, дерзай, зёма! Удачи!! С Богом!!!

Тут-то до деда и дошло, на что подписался. Ибо одно дело дразнить немецкого снайпера, прыгая от ямки до ямки с пустыми термосами, и совсем другое веселить его же с сорока килограммами за спиной. Ну и побледнел, ясень-пень. Ибо очень чётко представил себе супругу свою Устинью Яковлевну с похоронкой в руках. И ревущих четырёх дочерей… Блин горелый, влип!

Вздохнул. Обречённо закинул термоса на спину и не прощаясь побрёл к леску. А тыловые смотрели вслед. Как на живого покойника. Типа: жалко, весёлый был…

На опушке леса дед скинул термосы, присел на пенёк, закурил. Прислушался к тишине над окопами. Услышал: не только наши ждут, но и немец.

В мыслях попрощался с матерью, женой и дочерьми. Вспомнил улыбку убитого на гражданской отца. Хотел было у Бога прощения за грехи попросить, но поостерёгся, ибо ещё в 42-м вступил в партию… Задумался. Ну и как тепереча сталобрядцу быть?

Потом поднял голову к небу, посмотрел не щурясь на солнце, встал и тихо сказал: «Слава всем»! Снова напялил термосы, выдохнул и молча стартанул по стометровке. К своим. Но тут же запнулся за корень и завалился на бок. А потому-то первая пуля немца и прошла выше. Кое-как перекатился в сторону. Вместе с термосами. Отдышался. Ну и пополз ‒ «как уж по раскалённой сковородке», да с сорока килограммами на спине.

Немец стрельнул ещё два раза. И попал. Дважды. Причём, в один и тот же термос. Со щами. Где в капусте пули и застряли. Щи же двумя тонкими струйками потекли сквозь пулевые отверстия. Причём, не щи потекли, а голимый кипяток. И не абы куда, но именно на то место, что некоторым «по пояс будет». То есть ‒ на дедовы ягодицы. Из двух отверстий сразу. А дед всё полз, пытаясь терпеть боль усиливающегося с каждой каплей кипятка ожога. Но не стерпел. А когда не стерпел, тогда и заблажил: «Сука-а-а!». Вскочил с термосами на спине и побежал в свою последнюю атаку. До своего окопа. Ура-а-а!!! И немец ещё раз пульнул. И почему-то промазал. И дед живой и почти невредимый съехал в окоп. На заднице. Отчего и заорал. Не. Возопил!!! Да так, что даже немцы, наверное, охренели в их окопе. Ну а наши ‒ вздрогнули все; мол, такого вопля мы ещё не слыхивали.

Каким образом дедовы товарищи снимали с него штаны его, да вместе с кожей ягодиц его, какими методами опосля обрабатывали рану его ‒ боевую, ясень-пень, и что при этом говорили, про то дед скромно умолчал. Сказал лишь, что последующие две недели в командирском блиндаже на брюхе отвалялся. Как герой! Ибо и боевой приказ был выполнен, и солдаты перед боем накормлены. И это ‒ главное!

В командирском же блиндаже война для деда и закончилась, когда шальной немецкий снаряд накрыл его «лазарет» вместе с ним и командиром его. После чего и случился третий уже дедов госпиталь с последующей инвалидностью и демобилизацией. Вот.

А потому орден «За щи и кашу» дед так и не получил. Ибо все бумаги командира погибли в блиндаже том вместе с командиром. А новому командиру было не до подвига того, поскольку уже начиналась знаменитая Витебско-Оршанская операция.

Так что немцев уже без деда доделывали. И дед, ясень-пень, всю жизнь горевал, что без него на Рейхстаг забрались…

Слава дедам нашим!!!

Слава Деду за Победу!!!

Дедом хвалился Старый Старовер Моисеич в марте 2017 г. по в.э.

На фото: Горбачёвы Иван Григорьевич и Устинья Яковлевна.