Что означает для Москвы упадок кавказских кланов

Клановая система на Северном Кавказе растет не из глубины веков, а из 1990-х. И в ближайшем будущем она в любом случае обречена на упадок, независимо от действий Москвы. Вопрос в том, обретет ли на этом фоне федеральный центр других союзников в регионе

Назначение в Дагестан ветерана МВД и «Единой России» Владимира Васильева вновь обострило дискуссии о том, может ли и хочет ли федеральный центр уничтожить клановую систему на Северном Кавказе. За этими дискуссиями, похоже, остается незамеченным одно важное обстоятельство: клановая система сегодня оказывается под ударом независимо от намерений центра. Вопрос в том, смогут ли федеральные чиновники, ответственные за Кавказ, сотрудничать с теми силами, с которыми они ранее в основном находились в параллельных измерениях.

Иллюзия традиций и могущества

Для начала стоит уточнить, что скрывается под словами «клановая система», поскольку ее образ в массовом сознании довольно сильно отличается от северокавказских реалий. Клан, вопреки распространенным представлениям, – это вовсе не род, не «тухум», на которые якобы до сих пор поделено общество на Северном Кавказе.

Традиционные родовые структуры если и сохранили реальное значение в каких-то его частях, то в основном только в Ингушетии – это, пожалуй, единственный на сегодня северокавказский регион, где роль старейшин крупных фамилий по-прежнему проявляется в разных конфликтных ситуациях и не ограничивается, как в других республиках, театрализованным восседанием за свадебными столами.

Что касается кланов, то они к глубинам местной архаики имеют мало отношения. Эти структуры возникли после распада СССР, на фоне снижения возможностей государства как регулятора. Некоторые части Северного Кавказа, например Дагестан, в начале 1990-х заметно опережали другие регионы России по скорости и масштабу разрушения государственных институтов. Тут возник запрос на альтернативную силу, которая помешает скатыванию ситуации в непреодолимую «войну всех против всех».

Эту роль взяли на себя быстро оформившиеся союзы публичных политиков, криминала и части чиновничества. Тот факт, что в их неформальном руководстве часто состояли близкие родственники, не дает повода считать подобные союзы воплощением старинных местных традиций: среди старших своих семейств и вообще среди старшего поколения клановые лидеры считались беспардонными выскочками. К тому же они часто были, по местным представлениям, выходцами из самых «худых» родов.

Некоторые из таких постсоветских новообразований, сильно видоизменившись, дожили до сегодняшнего дня. К концу 1990-х региональная власть и силовики постепенно возвращали себе субъектность, и диалог с ними у разных клановых групп шел по-разному.

К примеру, возглавлявший Дагестан до 2006 года Магомедали Магомедов, подлинный гроссмейстер клановой политики, умело поставил большинство новоявленных лидеров в зависимость от себя, сохранил их кормление и сферы влияния, но при этом интегрировал во власть уже под своим крылом. Те, кто отказался от такой интеграции или был сочтен непригодным к ней, сталкивались с сильным давлением силовиков и теряли позиции, как, например, очень влиятельные в Дагестане еще в конце 1990-х братья Хачилаевы, харизматичные лидеры национального движения лакцев.

Раз уж речь зашла о национальных движениях, надо отметить, что кланы с самого начала далеко не всегда были моноэтничными. Безусловно, некоторым лидерам, выдвинувшимся на Северном Кавказе в 1990-е, удавалось объединить вокруг себя активную часть целого этноса. Это, например, сделал в Карачаево-Черкесии черкесский предприниматель-цеховик Станислав Дерев, в 1997 году избранный на пост мэра Черкесска и претендовавший оттуда на высшую должность в республике. Но также известны случаи, когда из одного этноса выходило несколько конкурирующих друг с другом клановых фигур, как это было с кумыками и лакцами в Дагестане. Главное, что взаимоотношения между разными кланами уже точно не определялись этнической принадлежностью: в верхах северокавказской элиты было немало многонациональных союзов.

Итак, ни один «клан» на сегодняшнем Северном Кавказе не может записать в свой актив ни силу традиций, ни гарантированную поддержку целых этносов. Очевидно, что и шантажировать власть силовым ресурсом – дело сейчас крайне рискованное (остался ли силовой ресурс в неформальном ведении клановых лидеров – вопрос отдельный). Почему же получается так, что сегодня в северокавказских регионах реальная власть по-прежнему фактически поделена между местными силовиками и фигурами, происходящими из кланов и пребывающими в верхах уже не один десяток лет?

Кое-где это объясняется геополитикой местного масштаба. Есть территории, над которыми клановые группы в свое время установили очень плотный контроль, став там неформальной системой власти. Так было на севере Дагестана (город Кизляр и два окрестных района), пока неофициальным начальником этой территории был руководитель Дагестанского отделения Пенсионного фонда РФ, олимпийский чемпион по борьбе Сагид Муртазалиев (ныне в розыске). Так остается по сей день в некоторых муниципальных образованиях Карачаево-Черкесии, населенных преимущественно черкесами, – при всех изменениях в регионе там сохраняется вотчина одной из наиболее влиятельных черкесских семей. Но такие территории скорее исключение.

Общая черта наиболее влиятельных кланов, сохранившихся до сегодняшнего дня, – это возможность мобилизовать в свою поддержку достаточно большие группы населения: тех, кто так или иначе от них зависит. А это не только низовые чиновники или младшие партнеры по бизнесу. Это и работники предприятий, контролируемых клановыми лидерами, а также те, кто благодаря им получил доступ к какому-либо источнику массовой ренты (например, сборщики различных коммунальных платежей). Или те, для кого поддержка кланового лидера принципиальна в каком-либо конфликтном вопросе, например в земельном споре (таких по-прежнему много).

И здесь центральное отличие Кавказа от других частей России не в «традиционности», не в межэтнических сложностях и не в патрон-клиентских отношениях между вышестоящими и нижестоящими чиновниками или между чиновниками и предпринимателями (в этом плане все как раз очень похоже на другие регионы страны). Отличие в большей плотности на Северном Кавказе социальных связей, в механизмах солидарности, способных охватить заметные слои местных жителей, вывести их на публичные акции. Эта солидарность может работать на защиту прав жителей, а может – на защиту клановых лидеров.

Однако положение этих лидеров трудно назвать стабильным. Нынешнее относительное финансовое благополучие северокавказских регионов нельзя считать долговременным на фоне того, как все больше субъектов РФ сталкиваются с бюджетными трудностями. А если источники бюджетной ренты будут сокращаться, сложнее будет содержать группы поддержки. Причем сложности в первую очередь возникнут в тех регионах, которые и без того наименее стабильны.

Например, легче будет удержать все как есть в Карачаево-Черкесии, где небольшое по сравнению с другими республиками население и сравнительно мало молодежи. А вот в Дагестане, где почти в шесть раз больше жителей, а доля молодежи значительно выше, содержание массовой клиентелы будет затруднено, и особенно трудно будет встраивать в систему прежний процент тех, кто только входит в самостоятельную жизнь.

Поэтому даже без масштабных операций правоохранительных органов и без посланцев федерального центра в креслах республиканских глав статус-кво во внутренней организации жизни большинства северокавказских республик, скорее всего, не сохранится. И центральный вопрос не в том, поборет ли Кремль клановую систему, а в том, обретет ли он других союзников по мере ее ослабления.

Альтернатива кланам

Ведь еще одно распространенное заблуждение о сегодняшнем Северном Кавказе состоит в том, что активная часть местного социума будто бы исчерпывается клановыми структурами. Будто нет там, например, бизнеса, поднявшегося без мощной крыши во власти. Но такого бизнеса на самом деле много – в легкой промышленности, сельском хозяйстве, а в Дагестане и в строительстве. И сейчас у него хорошо видна тенденция к самоорганизации – от создания отраслевых цехов с внутренней системой разрешения конфликтов до бизнес-ассоциаций современного формата.

Местное самоуправление на Северном Кавказе тоже далеко не полностью зачищено. Да, атаки на него были сильные. В некоторых регионах последние бастионы пали еще несколько лет назад, как, например, в Карачаево-Черкесии – независимая от республиканского руководства мэрия Карачаевска. А где-то и сейчас имеются команды местных депутатов, способных оппонировать республиканским властям, как в дагестанском Буйнакске, где при Абдулатипове городское собрание сопротивлялось назначению нового мэра и конфликт при прежнем главе региона, по сути, не был окончен. Остались и муниципальные главы (в основном сельского уровня), первоначально выбранные всенародно и не имеющие вассальной зависимости от вышестоящего начальства.

А еще в некоторых республиках есть, как это ни удивительно для незнакомых с северокавказской жизнью, независимые от государства СМИ (в Дагестане их даже несколько).

Есть местный ислам. В легальном поле Дагестана или Ингушетии это целый континуум фигур и структур, от очень близких к власти до демонстративно дистанцирующихся от нее. Вокруг лидеров формируются сообщества – иногда почти моноэтничные, как вокруг некоторых шейхов в Дагестане, иногда – объединенные критическим отношением к действующей власти, антикоррупционным драйвом (это вариант сегодняшней Ингушетии). Многие из таких сообществ привлекают молодежь именно тем, что они вне системы, что для вступления в них не важно, какое место молодой человек и его родственники занимают в сложившейся в их городе или районе иерархии.

Наконец, есть национальные движения. Часть их лидеров уже с трудом можно считать авторитетными фигурами в своих регионах, после того как они не раз, подобно флюгеру, поворачивались на 180 градусов в своем отношении к региональной власти, следуя меняющимся бизнес-интересам кормящего их кланового олигархата. Но есть и такие лидеры, кто сохранил репутацию «народных защитников» среди простых жителей – как правило, среди отдельных сельских сообществ, требующих от властей соблюдения своих интересов в каких-то социально-бытовых вопросах. Такие лидеры, кстати, активнее других на Кавказе стремятся быть услышанными именно федеральной властью.

Список центров сборки северокавказского социума, альтернативных клановым структурам, этим, конечно, не ограничивается. Во взаимодействии с каждым из них есть свои риски, но как минимум не меньший риск состоит в том, чтобы вовсе потерять в регионе какую-либо опору по мере ослабления нынешней северокавказской элиты.

Чтобы этого не произошло, российская власть на Северном Кавказе должна выстраивать диалог со всеми законопослушными силами, которые к такому диалогу готовы, но не являются частью сложившейся там в постсоветское время крайне закрытой системы управления и потребления ресурсов. Ближайшая задача, достижимая в таком диалоге, – просто установить контакт с теми, с кем его можно будет вести дальше, когда управлять северокавказскими регионами, всецело опираясь на их нынешнюю весьма специфическую элиту, станет невозможно.

Впрочем, если самым дальним горизонтом планирования в регионах остаются ближайшие выборы, то решения подобных задач ожидать не приходится.

Константин Казенин
Источник