Чтобы помнили

Перечитывая сегодняшнюю западную прессу, меня откровенно подташнивает. Сколько грязи и лжи выливают на наших предков и на нас. Но, их мнение не должно быть для нас авторитетным. Просто читайте и делайте выводы, мои сограждане. Двадцать пять лет из нас лепят "общество потребителей", безвольных и бесхребетных.  Козалось бы, еще чуть-чуть, и все. Конец! Но, переписать Историю не получится! И это сейчас зависит только от нас с вами. Читайте! Интересуйтесь! Обсуждайте! Спорьте! Ибо, "Народ, не помнящий своего прошлого, не имеет будущего". В рамки этой статьи не поместить все высказывания о нашем "русском войне". Я просто выбрал наиболее яркие (по-моему мнению). И хочу напомнить вам о Василии Николаевиче Кочеткове, простом русском солдате. Пусть он будет примером для нынешних и будущих поколений.

  Василий Николаевич Кочетков (1785; Спасское, Курмышский уезд, Симбирская губерния, Российская империя —31 мая [12 июня] 1892; Выборг, Российская империя) — русский военный, проживший 107 лет и участвовавший в 10 войнах, солдат трёх императоров (Александра I, Николая I, Александра II), участник Отечественной войны 1812 года, русско-турецкой войны 1828—1829, войны с польскими мятежниками в 1830—1831, кавказской войны в 1844—1849 гг, Крымской войны и русско-турецкой войны 1877—1878.

Василий Николаевич Кочетков родился в 1785 г. в Симбирской губернии в семье солдата-кантониста, то есть человека, приписанного с рождения к военному ведомству. К нему, естественно, принадлежал и Василий. На военную службу поступил из кантонистов лейб-гренадерского полка 7 марта 1811 года.

Отечественная война 1812 года. Кочеткову 27 лет, и не желая отсиживаться в тылу, просит о переводе в строевые. Определен в прославленный лейб-гренадерский полк, вскоре причисленный к гвардии и нареченный лейб-гвардии гренадерским. В 1812 году, участвуя в арьергардных боях, полк этот отходил до Можайска, и Кочетков дрался в его рядах при Бородине, сражался под Лейпцигом, брал Париж и закончил кампанию в чине фельдфебеля. В 1820-м его переводят в лейб-гвардии Павловский полк, с которым он прошел Русско-турецкую войну 1828—1829 годов. Затем была война с польскими мятежниками, и российская гвардия изрядно потрепала супостатов на Гроховском поле и при Остроленке, а в 1831 году Кочетков участвовал в штурме Варшавы.

При Александре I и Николае I солдатская служба длилась двадцать пять лет, и Василий Кочетков давно бы мог с чистой совестью уйти в отставку, но это не по нутру старому служаке. В 1843 году, в возрасте 58 лет, он убывает на кавказский военный театр в составе Нижегородского драгунского полка. За год Кочетков был дважды ранен: в шею навылет и в обе ноги с раздроблением левой голени, но всякий раз возвращался в строй. В боях при ауле Дарго в 1845 году он снова был ранен в левую голень и попал в плен к чеченцам. Пробыв в плену девять месяцев и 23 дня, Кочетков бежал, когда зажила рана, проявив при этом чудеса находчивости, за что был удостоен Георгиевского креста 4-й степени.

В 1849 году Кочетков со своим полком был в Венгрии, принимая участие в боевых действиях против мятежников. Вернувшись из похода, он по выслуге лет сдал экзамен и был произведен в подпоручики. Однако Кочетков отказался от эполет, ему дороги были его солдатские погоны. Он получил на рукав мундира серебряный шеврон, офицерский темляк на саблю и право на получение 2/3 оклада подпоручика. До 1851 года Кочетков прослужил при штабе Кавказского корпуса.

Этим закончился первый период его военной службы, продолжавшийся сорок лет. За это время Кочетков участвовал: в Отечественной войне 1812—1814 гг., в Турецкой войне 1828—1829 гг., в войне с польскими мятежниками в 1830—1831 гг., в Кавказской войне с 1844—1849 гг. и в венгерской кампании 1849 г. В частности, он находился: в Бородинском сражении 26-го августа 1812 г., в сражении под Лейпцигом в 1813 году, в составе войск, вступивших в Париж в 1814 г., при взятии турецких крепостей Варны, Исакчи и Силистрии в 1828—1829 гг., в сражения на Грохольском поле и под Остроленкой, а также в штурме и взятии Варшавы 26-го августа 1831 г., в делах при вырубке Гайтинского леса в 1844 году, при ауле Дарго в 1845 году и при укреплении Зырянах в 1846 г. и, наконец, — в деле при Дебречине в 1849 году.

Итак, в 1851 году Кочетков вышел в отставку, имея боевую биографию, которой хватит на семерых. Казалось бы, заслуженный отдых? Но не тут-то было. Через два года после его выхода в отставку началась Крымская война 1853—1856 гг., и Кочетков по призыву опять поступил на военную службу, попав в Казанский конно-егерский полк. Он был в числе защитников Севастополя, где принимал участие в вылазках с командами охотников, а при обороне Корниловского бастиона снова был ранен осколками разорвавшейся рядом бомбы.

По окончании войны по личному указу Государя Императора Александра II Кочетков был переведен в лейб-гвардии Драгунский полк, а в 1862 году зачислен в почетную роту дворцовых гренадер с производством в унтер-офицеры. В это время Кочеткову шел 78-й год. Увешанный знаками отличий, он получал достаточное содержание, имел хорошее служебное положение, но чувствовал в себе силы к дальнейшим подвигам В 1869 году он подал рапорт на Высочайшее имя с просьбой разрешить ему переход в части, действующие на среднеазиатском театре военных действий.

В Средней Азии Кочетков участвовал в боях за Туркестан и Самарканд, а в 1874 году в отряде под командой генерал-адъютанта Кауфмана, проделав марш через пустыню, брал Хиву. В том же 1874 году его опять же по Высочайшему повелению отозвали в Россию, определив на службу в конвой императорского поезда, но в 1876 году на Балканах восстали Сербия и Черногория. На помощь славянским братьям в составе пятитысячного отряда русских добровольцев отправился и 92-летний Василий Кочетков. С началом русско-турецкой войны вступил в 19-ю конно-артиллерийскую бригаду. Особо ожесточенные бои завязались на Шипке, и именно там Василий Кочетков потерял левую ногу. Остался, однако, жив, и в 1878 году “за отличие” переведен в лейб-гвардии конно-артиллерийскую бригаду.

Закончив войну, Кочетков опять возвратился в роту Дворцовых гренадер, прослужил в ней еще 13 лет, а затем решил возвращаться в родные края. Но как сказано в «Вестнике военного духовенства», «смерть застигла беднягу-солдатика совершенно неожиданно, в то время, когда он, получив увольнение в отставку, возвращался на родину», 30 мая 1892 года.

Бесконечно длинный ряд подвигов представляет собою служба этого доблестного воина, служившего в 12 войсковых частях трех родов оружия (пехоты, кавалерии и артиллерии), участвовавшего в десяти кампаниях и получившего шесть ран. Мундир его представлял редкое явление, будучи украшен на погонах соединенными вензелями трех Императоров: Александра I, Николая I и Александра II, а на левом рукаве восемью рядами нашивок из золотого и серебряного галуна и тесьмы за отличия в службе; на шее же и на груди Кочеткова висело 23 креста и медали.

Было ему на тот момент 107 лет. Из которых, если считать от 1811 года, 81 год он провел на службе.

Вот свидетельство ливонского летописца Рюссова: "Русские в крепости являются сильными боевыми людьми. Происходит это от следующих причин. Во-первых, русские - работящий народ: русский в случае надобности неутомим во всякой опасной и тяжелой работе, днем и ночью, и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может. В-третьих, если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют показаться в своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они не могут, да и не хотят оставаться. Поэтому они держатся в крепости до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под конвоем в чужую землю. Немцу же решительно все равно где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться. В-четвертых, у русских считалось не только позором, но смертным грехом сдать крепость".

«Забывая опасность, — писал о русских моряках один из современников-англичан, — они способны выказывать значительную стойкость и защищаются прекрасно, как одни только россияне умеют»

Письмо французского солдата об обороне Севастополя, адресованное в Париж некоему Морису, другу автора:

«Наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им давно пора капитулировать. На каждую их пушку — у нас пять пушек, на каждого солдата — десять. А ты бы видел их ружья! Наверное, у наших дедов, штурмовавших Бастилию, и то было лучшее оружие. У них нет снарядов. Каждое утро их женщины и дети выходят на открытое поле между укреплениями и собирают в мешки ядра. Мы начинаем стрелять. Да! Мы стреляем в женщин и детей. Не удивляйся. Но ведь ядра, которые они собирают, предназначаются для нас! А они не уходят. Женщины плюют в нашу сторону, а мальчишки показывают языки.

Им нечего есть. Мы видим, как они маленькие кусочки хлеба делят на пятерых. И откуда только они берут силы сражаться? На каждую нашу атаку они отвечают контратакой и вынуждают нас отступать за укрепления. Не смейся, Морис, над нашими солдатами. Мы не из трусливых, но когда у русского в руке штык — дереву и тому я советовал бы уйти с дороги. Я, милый Морис, иногда перестаю верить майору.

Мне начинает казаться, что война никогда не кончится. Вчера перед вечером мы четвертый раз за день ходили в атаку и четвертый раз отступали. Русские матросы (я ведь писал тебе, что они сошли с кораблей и теперь защищают бастионы) погнались за нами. Впереди бежал коренастый малый с черными усиками и серьгой в одном ухе. Он сшиб двух наших — одного штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда хорошенькая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. Рука у матроса так и отлетела, кровь брызнула фонтаном. Сгоряча он пробежал еще несколько шагов и свалился на землю у самого нашего вала. Мы перетащили его к себе, перевязали кое-как раны и положили в землянке. Он еще дышал: «Если до утра не умрет, отправим его в лазарет, — сказал капрал. — А сейчас поздно. Чего с ним возиться?».

Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок. В землянке было совсем темно , хоть глаз выколи. Я долго лежал, не ворочаясь, и никак не мог уснуть. Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. Еще немного, и все мы, вместе с ним, со всей землянкой взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать войну. С такими людьми воевать безнадежно».

Тадеучи Сакурай, японский поручик, участник штурма Порт-Артура:
«...Несмотря на все наше озлобление против русских, мы все же признаем их мужество и храбрость, и их упорная оборона в течение 58 часов заслуживает глубокого уважения и похвалы... Среди убитых в траншеях мы нашли одного русского солдата с перевязанной головой: очевидно, уже раненный в голову, после перевязки он вновь встал в ряды товарищей и продолжал сражаться до тех пор, пока новая пуля не уложила его насмерть...»

Записка японского офицера звучит как представление к награде: «Наша армия не может не высказать наших искренних пожеланий уважаемой армии, чтобы последняя воспитывала побольше таких истинно прекрасных, достойных полного уважения воинов».

Французский морской офицер, свидетель боя «Варяга» и «Корейца»:
«Бой «Варяга» и «Корейца», грудью встретивших снаряды с шести больших японских судов и мины с восьми миноносок, останется незабвенным событием текущего века. Героизм русских матросов не только не дал японцам возможности захватить в свои руки оба судна, но побудил русских оставить бой лишь после того, как неприятельской эскадре были нанесены чувствительные поражения. Один из японских миноносцев затонул. Японцы хотели это скрыть и послали своих людей отпилить мачты и трубы, которые торчали из-под воды еще на другой день после боя, но офицеры иностранных судов были свидетелями этого факта, а потому отрицать его японцам нельзя. С иностранных судов видели, кроме того, что броненосцу «Ассама» были нанесены очень серьезные повреждения: между его трубами показался огонь, и судно после этого сильно накренилось. Не желая ничего оставлять японцам, экипаж русского торгового судна «Сунгари» устроил на нем пожар и попросил приюта на «Паскале» (французское судно), который принял эту команду».

Итальянский капитан Де Анджелис: «Нет слов, чтобы рассказать, с каким самоотвержением работали русские матросы! Где только было опаснее всего, куда никто не решался идти, они шли и спокойно делали свое дело. Нас итальянцев поразило, что у них всё оказалось: и топоры, и кирки, и веревки, и даже полотняные перчатки, чтобы солдаты не ранили себе рук и не заражались. Удивительно трогательно относились они к детям и женщинам! Надо было видеть, с какою осторожностью и нежностью они относились к ним, говорили что-то, никому непонятное, но испуганные дети шли к ним на руки без страха, так чувствовалось их горячее желание утешить и приласкать»

Итальянские врачи написали морскому министру России: «Мы не в силах описать Вашему превосходительству более чем братские заботы, которыми нас окружили… Русские моряки начертали свои имена золотыми буквами для вечной благодарности всей Италии… Да здравствует Россия!!!»

Не раз бывавший в России германский офицер Гейно фон Базедов писал  в 1911 г.: «Русские по своей природе в сущности не воинственны и напротив, вполне миролюбивы…».

Солдаты и офицеры ХХ-го корпуса, расстреляв почти весь боезапас, 15 февраля пошли в последнюю штыковую атаку и были почти в упор расстреляны немецкой артиллерией и пулеметами. Более 7 тысяч их погибло в один день, остальные были пленены. Немецкий военный корреспондент Р. Брандт писал: «Попытка прорваться была полнейшим безумием, но святое безумие — геройство, которое показало русского воина таким, каким мы его знаем со времен Скобелева, штурма Плевны, битв на Кавказе и штурма Варшавы! Русский солдат умеет сражаться очень хорошо, он переносит всякие лишения и способен быть стойким, даже если ему неминуемо грозит при этом верная смерть!»

Военный обозреватель австрийской газеты "Pester Loyd" в номере от 27 октября 1915г. писал "Было бы смешно говорить с неуважением о русских летчиках. Русские летчики более опасные враги, чем французские. Русские летчики хладнокровны. В атаках русских может быть отсутствует планомерность также, как и у французов, но в воздухе русские летчики непоколебимы и могут переносить большие потери без всякой паники. русский летчик есть и остается страшным противником.

Германский историк генерал фон Позек в работе "Немецкая кавалерия в Литве и Курляндии" отмечал: "русская кавалерия была достойным противником. Личный состав был великолепен... Русская кавалерия никогда не уклонялась от боя верхом и в пешем строю. Русские часто шли в атаку на наши пулеметы и артиллерию, даже когда их атака была обречена на поражение ( выделено автором). они не обращали внимания ни на силу нашего огня, ни на свои потери".

Гюнтер Блюментрит, генерал, начальник штаба 4-й армии, Вторая мировая:
«Русский солдат предпочитает рукопашную схватку. Его способность не дрогнув выносить лишения вызывает истинное удивление. Таков русский солдат, которого мы узнали и к которому прониклись уважением еще четверть века назад».
«Поведение русских войск даже в первых боях находилось в поразительном контрасте с поведением поляков и западных союзников при поражении. Даже в окружении русские продолжали упорные бои. Там, где дорог не было, русские в большинстве случаев оставались недосягаемыми. Они всегда пытались прорваться на восток… Наше окружение русских редко бывало успешным»

"Фелькишер беобахтер" от 29 июня 1941 г.

"...Русский солдат превосходит нашего противника на Западе своим презрением к смерти. Выдержка и фатализм заставляют его держаться до тех пор, пока он не убит в окопе или не падет мертвым в рукопашной схватке..."

Слова обер-лейтенант 4-й танковой дивизии Хенфельд записал в дневнике: «17 июля 1941 года. Сокольничи, близ Кричева. Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости… Оберст (полковник) перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?»

Русские не сдаются. Мы с изумлением наблюдаем за ними. Им похоже нет дела до того, что их основные силы разгромлены и они окружены и в безвыходном положении.
- Боже мой! Взрыв! еще взрыв!, с минуту все тихо, а потом они вновь открывают огонь!
- Что же эти русские еще задумали сделать с нами? Мы все тут сдохнем! ("1941г. Воспоминания немецких ветеранов". "1941 год глазами немцев. Роберт Кершоу");

Командир 41-го танкового корпуса вермахта генерал Райнгарт:
«Примерно сотня наших танков, из которых около трети были T-IV, заняли исходные позиции для нанесения контрудара. С трех сторон мы вели огонь по железным монстрам русских, но все было тщетно… Эшелонированные по фронту и в глубину русские гиганты подходили все ближе и ближе. Один из них приблизился к нашему танку, безнадежно увязшему в болотистом пруду. Безо всякого колебания черный монстр проехался по танку и вдавил его гусеницами в грязь. В этот момент прибыла 150-мм гаубица. Пока командир артиллеристов предупреждал о приближении танков противника, орудие открыло огонь, но опять-таки безрезультатно.

Один из советских танков приблизился к гаубице на 100 метров. Артиллеристы открыли по нему огонь прямой наводкой и добились попадания — все равно что молния ударила. Танк остановился. «Мы подбили его», — облегченно вздохнули артиллеристы. Вдруг кто-то из расчета орудия истошно завопил: «Он опять поехал!» Действительно, танк ожил и начал приближаться к орудию. Еще минута, и блестящие металлом гусеницы танка словно игрушку впечатали гаубицу в землю. Расправившись с орудием, танк продолжил путь как ни в чем не бывало »

Генерал фон Манштейн (будущий фельдмаршал) 
«Следует отметить упорство отдельных русских соединений в бою. Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен». (Запись от 24 июня.) «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека... Бросается в глаза, что при захвате артиллерийских батарей ит.п.в плен сдаются немногие». (29 июня.) «Бои с русскими носят исключительно упорный характер. Захвачено лишь незначительное количество пленных». (4 июля.) 

«Я не ожидал ничего подобного. Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов» (из признания батальонному врачу майора Нойхофа, командира 3-го батальона 18-го пехотного полка группы армий «Центр»; успешно прорвавший приграничную оборону батальон, насчитывавший 800 человек, был атакован подразделением из 5 советских бойцов).

Ноябрь 1942 года:
«Мы надеялись, что до Рождества вернемся в Германию, что Сталинград в наших руках. Какое великое заблуждение! Этот город превратил нас в толпу бесчувственных мертвецов! Сталинград - это ад! Русские не похожи на людей, они сделаны из железа, они не знают усталости, не ведают страха. Матросы, на лютом морозе, идут в атаку в тельняшках. Физически и духовно один русский солдат сильнее целой нашей роты…»

Джон Эйзенхауэр: «Я нахожусь в России уже несколько дней и услышал много тостов. В этих тостах говорилось о мужестве и заслугах каждого союзного руководителя, каждого выдающегося маршала, генерала, адмирала и авиационного командующего. Я хочу провозгласить тост в честь самого важного русского человека во Второй мировой войне. Джентльмены, я предлагаю выпить вместе со мной за рядового солдата великой Красной Армии!»