Политизация любви Блаженным Августином

Мы живем в эпоху, когда любовь превратилась в товар, когда отношения стали предметом рыночных манипуляций, а интимность — объектом всеобщего потребления. Но разве не здесь скрывается главный парадокс современности: чем больше мы говорим о любви, тем меньше мы способны ее переживать. Именно в этом контексте возвращение к Блаженному Августину представляется не просто историческим экскурсом, но радикальным жестом переосмысления того, как любовь стала политическим инструментом.

Августин совершает незаметную, но фундаментальную революцию, перемещая любовь из сферы частного в пространство публичного, превращая ее из личного переживания в политический императив. Этот жест — не просто теологическое новшество, но настоящая политическая трансформация, последствия которой мы ощущаем до сих пор.

Рим до христианства представлял собой воплощение политической рациональности par excellence. Res publica — общее дело, где граждане связаны не эмоциональными узами, а рациональным консенсусом относительно общего блага. Римское право не регулировало чувства — оно регулировало поступки. Вот в чем заключался гений римской политической системы: она не требовала от граждан любить друг друга или государство, она требовала соблюдать законы.

Цицерон в своем трактате «О государстве» никогда не говорит о любви как о политическом принципе. Для него республика — это соглашение относительно права и общей пользы. Брак в Риме — это не союз любящих сердец, а юридический контракт, регулирующий имущественные отношения и продолжение рода. Император Марк Аврелий в своих «Размышлениях» призывает к справедливости и разумности, но никогда — к любви как политическому принципу.

Когда римский гражданин приходил в суд, судья не спрашивал его о чувствах или намерениях — он интересовался фактами и соответствием действий закону. Римская политическая система была построена на ортопраксии — правильном действии, а не на ортодоксии — правильном чувствовании.

Римский патриций Гай Муций Сцевола, попавший в плен к этрускам, демонстрирует свое презрение к боли, положив руку в огонь. Этот жест восхищает этрусского царя Порсену не потому, что Сцевола испытывал «любовь» к Риму, а потому что его действие демонстрировало римскую virtus — доблесть, качество, проявляющееся в поступках, а не в чувствах.

И вот появляется Августин, совершающий радикальный жест: он превращает любовь из частного переживания в политический принцип. В своем монументальном труде «О граде Божием» он создает новую политическую онтологию, в основе которой лежит не рациональное согласие, а направленность любви.

Для Августина существует не один, а два града: град земной, основанный на любви к себе, доведенной до презрения к Богу, и град Божий, основанный на любви к Богу, доведенной до презрения к себе. Политическое разделение проходит не по территориальным, классовым или этническим линиям, а по линии любви. То, что ты любишь, определяет, к какому граду ты принадлежишь.

Вот оно, радикальное новшество Августина: политика становится вопросом не столько рационального действия, сколько правильной любви — ортодоксии. Не то, что ты делаешь, а то, что ты любишь, определяет твою политическую принадлежность.

Августин пишет: «Два града созданы двумя родами любви: земной — любовью к себе до презрения к Богу, небесный — любовью к Богу до презрения к себе». Здесь любовь становится не просто чувством, но политическим маркером, определяющим принадлежность к тому или иному сообществу.

Здесь мы должны обратиться к Лакану, чтобы понять глубинные механизмы этой политизации любви. По Лакану, любовь — это всегда отношение к собственной нехватке, к тому, чего субъекту недостает. Любящий проецирует на объект любви свою фундаментальную недостачу, идеализируя его и приписывая ему способность заполнить эту пустоту.

Августин, сам того не осознавая, использует этот механизм в политических целях. Град Божий становится тем объектом, на который проецируется фундаментальная недостача субъекта. Бог у Августина — это не просто теологическая фигура, но политический объект любви, которому приписывается способность заполнить онтологическую пустоту человеческого существования.

Августиновская любовь к Богу — это не просто религиозное чувство, но политический акт, перемещающий центр принятия решений с рационального субъекта на трансцендентный объект любви. Когда Августин говорит: «Люби и делай, что хочешь», он совершает радикальный политический жест: он подчиняет рациональное действие иррациональному чувству.

Здесь мы видим первый шаг к тому, что позже станет основой феодального порядка: политический режим становится тем, кому приписывается способность утолить ощущение неполноценности человека. Монарх занимает место Бога как объект политической любви, которому приписывается способность заполнить фундаментальную недостачу подданных.

Феодальная система с поразительной эффективностью использовала августиновскую политизацию любви. Если в Риме гражданин был связан с государством рациональным соглашением, то в феодальном обществе вассал связан с сюзереном отношениями любви и верности.

Церемония оммажа — это не просто юридический акт, но ритуал любви: вассал вкладывает свои руки в руки сеньора, выражая не просто согласие соблюдать определенные обязательства, но любовь и преданность. Феодальная присяга содержит формулу: «Клянусь быть верным в любви к моему господину». Это не римская формула верности закону, но августиновская формула верности в любви.

Куртуазная любовь — еще одно проявление этой политизации. Рыцарь, влюбленный в недоступную даму, — это политическая фигура, воспитывающая в себе способность любить абстракцию, пустоту, облеченную в форму женщины. Трубадуры воспевают не конкретную женщину, но саму способность любить недостижимое — качество, необходимое для политической лояльности феодальному порядку.

Жорж Дюби показывает, как куртуазная литература служила политическим целям: она воспитывала в молодых рыцарях способность к абсолютной, иррациональной преданности, необходимой для поддержания феодальной иерархии. Любовь к недоступной даме была тренировкой для любви к сеньору — таже недоступному и идеализированному.

Слепая любовь к монарху — прямое следствие августиновской политизации любви. Король становится не просто политическим лидером, но объектом любви, которому приписывается способность заполнить фундаментальную недостачу подданных. Формула «Король — это государство» — не просто выражение абсолютизма, но артикуляция политической теологии любви: король становится воплощением того объекта, на который проецируется коллективная недостача общества.

Людовик XIV, создавая сложный ритуал придворной жизни в Версале, не просто утверждал свою власть, но конструировал себя как объект политической любви. Ритуалы пробуждения короля, его трапезы, его развлечения — все это было направлено на создание объекта любви, заполняющего фундаментальную недостачу подданных.

Может показаться, что современная политика вернулась к римской рациональности, отбросив августиновскую политизацию любви. Но это иллюзия. Современная политика и капитализм не отказались от августиновской любви — они ее трансформировали и интенсифицировали.

Современный политический лидер — это не просто администратор, но объект любви, на который проецируется коллективная недостача общества. Харизматические лидеры, от Кеннеди до Трампа, конструируются как объекты политической любви, которым приписывается способность заполнить фундаментальную недостачу нации.

Культ личности — это не просто инструмент авторитарной власти, но прямое следствие августиновской политизации любви. Когда северокорейцы плачут на похоронах Ким Чен Ира, они демонстрируют не просто страх перед режимом, но то, как режим сконструировал себя как объект любви, заполняющий фундаментальную недостачу подданных.

Но наиболее радикальная трансформация августиновской любви происходит в капитализме. Товар становится тем объектом, на который проецируется фундаментальная недостача субъекта. Реклама не просто информирует о свойствах товара, но конструирует его как объект любви, которому приписывается способность заполнить фундаментальную недостачу потребителя.

Когда Apple представляет новый iPhone, это не просто презентация технического устройства, но конструирование объекта любви. Очереди перед магазинами Apple в день выхода нового продукта — это не просто проявление потребительского ажиотажа, но свидетельство того, как капитализм использует августиновскую политизацию любви для создания аффективной привязанности к товару.

Социальные сети — еще одно проявление этой политизации любви. Лайки, репосты, подписки — все это не просто технические функции, но способы конструирования объектов любви в цифровом пространстве. Когда пользователь ставит лайк, он не просто выражает одобрение, но конструирует объект, на который проецирует свою фундаментальную недостачу.

Возможна ли политика за пределами августиновской любви, без проекции недостачи на политический объект? Возможно ли вернуться к римской рациональности, не впадая в цинизм и отчуждение?

Здесь мы должны вернуться к Лакану и его пониманию любви как встречи двух недостач. Настоящая любовь, по Лакану, — это не проекция собственной недостачи на другого, но признание недостачи другого, признание его неполноты и несовершенства.

Политика за пределами августиновской любви — это политика, основанная на признании неполноты политического, на отказе от проекции недостачи на политический объект. Это политика, которая не требует от граждан любить государство или лидера, но требует рационального согласия относительно общего блага.

Такая политика не отрицает любовь, но возвращает ее в сферу частного, освобождая публичное пространство от аффективной манипуляции. Она не требует от граждан ортодоксии — правильной любви, но требует ортопраксии — правильного действия.

Может быть, именно в этом заключается радикальный жест нашего времени: не в отрицании любви, но в освобождении политического пространства от ее манипулятивного использования. Не в возвращении к холодной рациональности, но в создании политики, которая признает неполноту и несовершенство политического, не требуя от граждан проецировать на него свою фундаментальную недостачу.

Августин совершил революцию, превратив любовь из частного переживания в политический принцип. Может быть, наша задача — совершить контрреволюцию, вернув любовь в сферу частного, освободив политическое пространство от аффективной манипуляции, создав политику, основанную не на любви к абстракции, но на рациональном согласии относительно общего блага.

В этом смысле, возвращение к римской ортопраксии — не регрессивный, но прогрессивный жест, освобождающий как политику от манипулятивного использования любви, так и любовь от политической инструментализации. Это возвращение не к доавгустиновской наивности, но к постагустиновской рефлексивности, осознающей как опасности политизации любви, так и возможности политики за ее пределами.

Источник