СГКМ о Красной армии

https://sg-karamurza.livejourn...

С.Г. Кара-Мурза. Красная армия: нужны новые подход к ее истории

14:05 Февраль, 23, 2018

Это огромная тема, она покрывает всю нашу жизнь целого века. Корни в русском войске, а теперь наша армия стоит и долго будет стоять на наследии Красной армии – разума, совести и творчества. И нынешняя армия с этим скрытым наследием – нас шанс уцелеть и вырваться из нашей исторической ловушки.

Из этой темы каждый автор сделает два-три штриха. Думаю, каждый над этими штрихами долго вспоминал, думал и передумывал. Слишком много личного. Может быть, это уже ничего не объясняет? Тогда прошу прощения, я вошел в сознательную жизнь летом 1941 г., и следующие 10 лет все мои впечатления и мысли стали камнями, на которых я стою. Так же и у моих сверстников, хотя бы под слоями быта. Все мы тогда чувствовали себя частицей армии, в нашей картине мира центром был образ войны. Его подправляло или прятало время, но не разбивало. Все мы в эти годы жили в «военном коммунизме», а это – пространство и создание армии. Тогда армия была Красной. И мы, с трех лет, это понимали и не боялись жизни.

Я стал осознавать мир, когда матерей с детьми повезли из Москвы в эвакуацию, осенью 1941 г. Мы ехали в теплушках в Казахстан. На запад шли эшелоны с солдатами и танками. Мы смотрели и привыкали к этому порядку. Трудно объяснить, но я был уверен, что вся наша страна, куда бы я ни пошел, люди будут для меня как семья. При всех невзгодах. В 1943 г. нас перевезли в Челябинск. Много женщин работало на заводах временно, из колхозов. Нам дали комнату, в квартире было 8-10 семей, эвакуированных («выковыренных») детей было много. Были и раненые, долечивались. У одной женщины была овчарка, она ее обучала, готовила на фронт. Она получала паек овсянки. Женщина давала всем детям немного овсянки, и все мы были благодарны собаке, думали, как она будет на фронте. А она всех нас оберегала, как ее щенков.

Все думали о фронте. Мы стайками бегали по городу, у всех родители до вечера на работе. Я часто вспоминаю: откуда-то послышатся чей-то плач, все дети 4-5 лет начинают плакать. Сразу. У кого-то беда. Не раз я видел: идет женщина и вдруг начинает рыдать, и все на улице бегут к ней, окружают, обнимают, и все дети вокруг тоже начинают плакать. И тоже все бегут, если кто-то упал, ушибся, даже без взрослых бегом понесут к врачу. Врачи были часто совсем старенькие, но как внимательно они нас осматривали и лечили, всего тебя, все косточки!

Мне уже было четыре года. В воскресенье мать нарезала часть нашего хлеба, мазала хлеб лярдом, и я шел на базар продавать «бутерброды», а покупал отруби и бутылку патоки (на танковом заводе в патоке закаляли детали, немного женщины выносили, на это смотрели сквозь пальцы). Около базара был госпиталь, ходячие раненые приходили с кружками, покупали молоко и кусок хлеба и, не торопясь, пили молоко. Все на них смотрели с такой любовью, что базар становился каким-то священным местом, у меня были моменты счастья видеть это, хотя я это не понимал.

Недалеко был вокзал, и каждый день мы провожали солдат на фронт, маршировали рядом с оркестром. Казалось, что у России бесконечные запасы мужчин. Да и девочек-санитарок много шло в строю. Иные совсем маленькие, школьницы еще, очень красивые в своих гимнастерках.

Иногда видели мы и печальное зрелище — как конвоир с каменным лицом ведет дезертира, уткнув штык своей винтовки ему в спину. Их вылавливали на чердаках. Шли по городу медленным шагом. Мы, мальчишки, были на стороне конвоира – роковая судьба, мы со страхом глядели в глаза дезертира. И в то же время он, с отрешенным взглядом, в серой одежде, казался нам родным. Можно даже сказать, что казались родными, чуть ли не одним целым, солдат-конвоир и дезертир.

В 1944 г., уже в Москве, мы тоже бегали стайками. На закате девушки в гимнастерках вели огромные аэростаты, потом они поднимались в небо. А на Белорусский вокзал часто шли полки на фронт, как на подбор, подготовленные. Полк шел с песнями, с такими замечательными суровыми голосами, всю жизнь это помним. Мальчишки маршировали рядом, а на тротуарах стоял народ. Потом начались салюты двадцатью артиллерийских залпов, иногда три раза в день. А дальше все знают.

Стала возвращаться армия, было много тяжело раненных и увечных – по домам и на работу. Если увидишь на улице мужчину с руками и ногами и без шрамов, как-то вздрогнешь – почему? За раненых переживали, дети и подростки по-своему. У всех родственники и друзья. Иногда сидит, разговаривает и вдруг начинает кричать – осколки зашевелились. Часто еще приходили горестные сообщения, и вся когорта сверстников во дворе сочувствовала осиротевшему. Его поддерживали с замечательным тактом и достоинством. Этого не забудешь.

Масса демобилизованных военных разошлась по всем нишам общества и сразу как будто влила чудесную энергию – мужчины и женщины, совсем молодые и пожилые. У всех начался новый период жизни. Даже такая мелочь: почти все из моего поколения получили прекрасную одежду, перешитую из сукна от формы или шинели отца или брата (я даже в университет ходил в любимой куртке).

Но главное, во все сферы пришла общность, получившая особое образование – войной. Они получили драгоценные, оплаченные большой кровью фундаментальные навыки. Я бы выделил такие: мышление, направленное на объективность, истину; навык создать образ реальности с ее динамикой и неопределенностью (как в штабе на «ящике с песком»); умение рассчитать силы и время; ответственность и готовность к необходимому бою (разного типа). В школу, в наши классы, пришли не менее 7 офицеров (два были еще в форме – физик и литератор, подполковники). Они очень хорошо вели курсы, но главное, они нам замечательно, коротко и ясно, объясняли, как надо принимать вызов какой-то сложной ситуации­ – хладнокровно, расчетливо и смело. Все в классе были им за это благодарны (школа еще мужская). Их уроки, думаю, многим помогли в жизни.

Но и потом все мы были близки к армии, прислонялись разными боками. В 8 классе я пошел в автомобильный клуб для подростков, ездили на полуторках, все инструкторы пришли из армии, нас обучали с радостью и дотошно. А теорию преподавал старик, полковник, он солдатом-шофером участвовал в прорыве Брусилова. Потом в Красной армии. Он нам давал живую историю на фоне развития автомобилей и на Западе, и в СССР. Армия нам передавала свой опыт, смыслы и новые знания, непосредственно.

В вузе мне посчастливилось. Военная кафедра – это второй университет. Лекторы – полковники, после войны, вышли из разных военных академий. Методология военных областей была крайне полезна для науки вообще, особенно для обществоведения, но, кажется, у гуманитариев этого не преподавали. Так и остались незакрытыми провалы. Не менее полезна была практика, вел молодой майор, он был курсантом Подольского училища – и сразу в бой, прошел всю войну. Преподаватель и методолог блестящий. Он объяснял тактику и функции офицера, и коротко добавлял образы реальных ситуаций из его опыта.

После 4 курса мы выезжали на сборы в армию, прошли все сжатые практики, в конце участвовали в штабном учении со всей техникой и стрельбой. Это была веха в жизни многих, у меня – наверняка. Я бы отметил сержанта нашего взвода. Это был человек не просто достойный и обученный, но я и мои друзья согласились, что это был необычный талант. Можно было бы сказать много. Например, он умел так приказать, что весь взвод кидался на задание с радостью. Как возникает такое состояние? Но главное, он объяснял то, что мы должны были делать – так, что все мы, даже тугодумы, сразу понимали, как будто мы долго тренировались. Он сам нам показывал нужную операцию и говорил таким языком, что наши руки и ноги как будто понимали его жесты и слова. У нас в МГУ был замечательный профессор математики – он говорил и писал на доске, и все становилось понятным и близким. Я товарищам сказал, что видел только двух таких человек, и они согласились. Можно сказать, у этого сержанта был философский камень Красной армии.

Кончаю лирику и перехожу к данным науки (в обработке).

***

Можно сказать, что Красная армия – особая ипостась народа, в ней отражены важнейшие черты советского общества, которое ее породило и лелеяло. Необходимыми институтами, которые непосредственно, каждодневно воспроизводят народ, являются армия и школа. Старшие поколения, пережившие войну, чувствовали свою армию, но плохо знали ее сущность. Сейчас, когда в ходе военной реформы в РФ искореняется ряд особенностей Красной армии и изменяется ее «культурный генотип», обдумать новые отношения нашей армии и общества стало общенародной задачей.

Как СССР стал воплощением России в ХХ веке, так и Красная армия стала воплощением, в новых исторических условиях, русской (шире – российской) армии. Советская революция не привела к слому цивилизационной траектории России и культурного генотипа ее армии. Армия была важной частью ядра культурно-исторического типа ХХ века России.

Это отмечали и ненавистники Красной армии, и те, кто ею восхищался. Примечательны слова тех, у которых оба эти чувства переплетались. Еврейский поэт Яков Зугман (1931-1977) пишет в таких внутренне противоречивых стихах:

На этой земле не воюют с быком,
Не носят ножей напоказ.
Спокойно, как раньше граненым штыком,
Владеют ракетой сейчас.
Беззлобно и просто за землю свою
Привыкли стоять до конца,
Но лишней кровинки не тронет в бою
Скупая жестокость бойца.
В войне выходящая из берегов,
До вражьих столиц доходя,
Россия, ты жить оставляла врагов
И пленных кормила, щадя.

…………………………….

Затем и спокойна, что этот народ –
Скажи только слово: – В ружье!..
Морозом восторга по коже дерет
От веры в бессмертье твое.

Стоит подчеркнуть факт преемственности русской и Красной армии – не разжигать жестокость после боя. Как сказал поэт. «… Но лишней кровинки не тронет в бою скупая жестокость бойца». Об этом писали западные историки и наблюдатели. Антрополог Конрад Лоренц, прошел наш плен, вот цитата из его биографии, английского автора: «В лагере для военнопленных советские не проявили враждебности к Конраду... По его мнению, советские никогда не были жестокими по отношению к пленным. Позже он узнал ужасающие вещи об американских и особенно французских лагерях, в то время как в Советском Союзе не было никакого садизма. Лоренц никогда не чувствовал себя преследуемым, не было никакой враждебности со стороны охраны».

В немецкой армии Лоренц был врачом, и когда его взяли в плен, то в прифронтовом лагере его назначили помогать советскому врачу. Шли тяжелые бои, раненых было много, и Лоренц с горечью увидел, что советский врач отказывается делать ампутации немцам. Понятно, подумал Лоренц, он их обрекает на смерть — за то, что они натворили в Белоруссии. И даже признал это естественным. Через какое-то время он с удивлением увидел, что эти раненые, которым по нормам немецкого врача полагалась ампутация, выздоравливают. Он выбрал момент, объяснился с врачом и узнал, что в советской медицине такие ранения должны излечиваться без ампутации. Для него это было потрясением, побудившим его к важным размышлениям о разных типах общества и отношения к человеку.