Путиловская сопка

http://militera.lib.ru/memo/0/...

Чемоданов Г. Н. Последние дни старой армии. — М.-Л.: Госиздат, 1926.

<Эпизод разворачивается в блиндаже командира батальона 19-го Сибирского стрелкового полка осенью 1916 года. >

II

<...>

Мокрые надоевшие шинели и плащи сняты; из первой комнаты приносится чурбан вместо' недостающей табуретки, и мы за столом; а на столе уже кипит моя гордость и предмет зависти товарищей — небольшой, великолепно вычищенный медный самовар.

Тут же судок с супом, другой с двумя котлетами и кучкой макарон, продукт волково-й офицерской кухни; на тарелке кусок копченой колбасы и раскупоренная коробка сардинок.

— Налицо все признаки армейского пира, — острит Михайлов.— Не вижу главного,— и он выразительно щелкнул пальцем, по воротнику тужурки.

— На нет и суда нет, — в тон ответил я.

— Не лукавь, — перебил Малкин: — вчера еще хвастался, что заветная бутылка коньяку есть. Мы, брат, не гордые, не все водку, иногда и коньячку можно. 

Так ведь заветная,— пробовал я отбиваться. — Мало ж, что может случиться... Как лекарство берегу.

Но ничего не вышло, пришлось, уступить.

После застольных разговоров усталых, продрогших и проголодавшихся людей о преимуществах коньяку над водкой и копченой колбасы над вареной, разговор перешел на злобу дня — о нашем, плане борьбы с пулеметами.

— А не показалось ли бы тебе более естественным и правдивым, — обратился ко мне Малкин: — если бы на твои слова о плане придушения немецких пулеметов стрелки разразились бы недовольными возгласами: «ловко!» или там «здорово!» а несколько иными, например: «давно бьг пора», «наконец-то додумались»?1

**********************************

1 У немцев дело борьбы с нашими отдельными пулеметами, бомбометами и минометами было поставлено великолепно; стоило только открыть огонь, как сейчас же это место засыпалось снарядами всех, калибров. С этим приходилось сильно считаться, часто менять места их установок и даже избегать без самой острой нужды, открывать огонь из этого рода оружия.

— 15 —

— Это вы здорово правильно заметили, — поддержал его Михайлов, передергивая в свою пользу и как бы случайно проглатывая лишнюю рюмку коньяку. — А мы-то себя с тобой сегодня героями перед ними чувствовали, благодетелями! — засмеялся он мне. — Ведь вы нас, Владимир Александрович, холодной водой окатили, — .с комичной миной огорчения заявил он Малкину.

Но я с ним не соглашался. По моему высказанному им мнению, уже прошла пора считать стрелка ребенком. Это уже не были наивные деревенские парни мирного времени, вышколенные в военной муштре. Годы войны, постоянная смерть перед глазами заставляли их думать и присматриваться к окружающему. Наконец постоянная совместная окопная жизнь их с офицерством, при условиях, которые, помимо даже желания, заставляли сближаться, не могла не отразиться на их осведомленности в жизненных вообще для полка вопросах. Нельзя неделями спать на одних нарах, есть из одной чашки, — а такие положения создавались часто, — и держать себя чуждым окружающим, не поделиться с ними, не поговорить по-человечески.

Спорщики начали сдаваться, когда в большой комнате послышалось движение. По громкому возгласу поручика Солнцева, младшего офицера Редькина: «Здорово, денщичья сила!» мы догадались, что к нам на перепутьи и в ожидании сбора роты зашли Редькин и Солнцев.

После небольшой возни, видимо, от снимания намокших шинелей и плащей, они вошли в комнату, щурясь от яркого света моей «молнии». Редькин, кад всегда, немного сутулился и хмурился, а Солнцев по обыкновению с сияющим, лицом. Всегда веселый, всегда всем довольный, этот человек не знал, казалось, что такое уныние. Только что выпущенный за год до войны в офицеры, он в первых боях под Варшавой был ранен.и долго валялся по госпиталям. Не использовав предоставленного ему отдыха, он вернулся в полк для того, чтобы в первом же бою по возвращении быть опять раненым. Его долгое невольное отсутствие с фронта задержало его ускоренное, по военному времени, производство в следующие чины, и он все еще был поручиком и младшим офицером, когда более счастливые его товарищи в чине штабс-капитанов давно командовали ротами.1 Но честолюбие было ему, видимо, чуждо, зависти он тоже не знал и весело жил, довольный собой и любимый товарищами офицерами и солдатами. Попав в роту Редькина, что считалось большим несчастьем среди молодежи, он и тут не унывал, смягчая для роты тяжесть характера Редькина и связанного с ним гнета.

*************************

1 Во время войны для поощрения офицеров, находящихся в боевой линии, и для привлечения их туда было введено ускоренное производство в чины по особо сокращенным срокам для беспрерывно пребывавших на позиции. Для младших чинов такой срок доходил всего до 6-ти месяцев.

— 16 —

«Вова» называли его офицеры, так же за глаза звали его и солдаты... 

— Поручик Вова без вас заходили, — докладывал мне не раз совершенно серьезно Николай.

С его назначением в роту Редькин стал реже бить солдат. Вова протестовал всеми имеющимися в его распоряжении средствами.

Недавно на этой почве разыгралась довольно крупная история. Как-то в большом обществе офицеров, не стесняясь присутствия Редькина, он начал передавать в обидной для последнего форме случай одного из его «мордобойств».

Редькин вспылил.

— Вы, поручик Солнцев, — вместо обычного «Вовы», резким начальствующим тоном заявил он, — занимаетесь сочинением сплетен про своего ротного командира и роту. Это непорядочно и не офицерское дело...

Фраза была брошена по-редькински, грубо и резко.

Все притихли. Я посмотрел на Солнцева. Он немного побледнел, как-то весь подтянулся, и никто не узнал его голоса и не ожидал от него такого решительного сухого тона, каким он ответил Редькину. 

— Понятие о порядочности, г. капитан, очевидно, вещь условная. У нас в училище был преподаватель законоведения, почтенный полковник, которого, конечно, нельзя считать менее офицером, чем вас. Так вот он нам на лекциях внушал, что бить солдат так же позорно, как бить малых детей и женщин, т.-е. людей, одинаково не могущих ответить вам тем же. Игра без риска. По мнению этого не менее вас старого офицера, бить солдат не только недостойно офицера, но и порядочного человека вообще.

Атмосфера сгустилась. Такие столкновения в офицерской среде имели часто очень тяжелые последствия, а тут еще, к тому же, между ссорящимися были служебно-подчиненные отношения., Симпатии большинства были, видимо, на стороне Солнцева, и взгляды присутствовавших начали чаще и чаще останавливаться на мне.

Я случайно оказался старшим, а это положение обязывало: я должен был попытаться помирить ссорящихся или оформить ссору и вообще так или иначе на нее реагировать. В данном случае мое положение облегчалось тем, что Вова, высказав все, что у него накипело, сразу успокоился, отошел в дальний угол комнаты и стал за стулом одного из играющих в карты с самым беспечным и миролюбивым видом, а растерявшийся Редькин, очевидно, не знал, как ему держать себя. Я воспользовался этим, отвел его в сторону, и скоро инцидент был исчерпан. 

— Что вижу ! — с пафосом заговорил Вова, все еще продолжая щуриться от. яркого света. — Коньяк нашей лучшей дальневосточной марки, любимец публики «семнадцатилетний». Петр Петрович, не хмурьтесь, взгляните, — подтолкнул он Редькина.

— 17 —

-— Что делать, Вова, последнюю злодеи вытянули; как зеницу ока, берег; можно сказать — не коньяк, а кровь мою пьют, ответил я печально.

— Разрешите и мне причаститься, — смиренным тоном попросил Солнцев: — тела вашего, право, не потребую, а вот этой сардиночкой обойдусь. 

— Вы, Вова, опять богохульничаете,— ворчливо, но без злобы заметил Редькин, усаживаясь на предложенное ему место.

— Понимаю вашу тяжешую обязанность отца командира следить и пещись о нравственности такого беспутного сына, как я, — ответил Солнцев, принимая от Малкина налитую ему рюмку коньяку. .

Редькин тоже не отказался от рюмки.

— А что, это правда, — обратился он к Михайлову, пережевывая кусок колбасы: — что вы завтра немецкие пулеметы ссаживать будете? Мне сейчас в роте говорили.

— Собираемся, — самодовольно ответил Михайлов: — пора им и честь знать.

— Да, знаете, давно пора. И настроение солдат поднимется. А то прямо хоть «а работы не ходи. Главное — сознание беспомощности угнетает.

— А скажите, — оживился Михайлов: — как отнеслись ваши стрелки к этому известию?

— Ну, конечно, вопрос шкурный, — страшно заинтересовались, жалеют только, что это не в рабочую очередь нашей роты будет.

— А вот окажите еще такую вещь,— спросил Михайлов, — У нас сейчас тут до вас разговор был: Владимир Александрович уверяет, что солдаты, вместо благодарности за эту историю, нас с ним, — кивнул он на меня, — ругать будут: потому, дескать, что до такой простой вещи раньше додуматься не могли. Как вы думаете?

— Да думаю, что ни ругать ни благодарить тут не за что. Вы будете делать только то, что надо. Геннадий Николаевич в этом деле так же шкурно заинтересован: пуля, ведь, штаб-офицера от стрелка не отличает.

— Да вот, — перебил его Солнцев, — вам иллюстрированный ответ. Сейчас нас с Петром Петровичем окружили солдаты и передают эту новость, а унтер-офицер-Сидоренко и говорит: «Ну, слава богу, значит, до высшего начальства дошло, позаботились».

А один стрелок и ляпнул: «Да, станет высшее начальство о твоей шкуре думать. Просто, говорят, здешний командир батальона с новым батарейным приятели, вот и договорились, — своя шкура-то всем дорога. А то бы чорта два, сдох бы от этих пулеметов». 

— Да, да, — заторооился Редькин. — Кто это сказал? Нужно вздуть! Каким ведь тоном-то мерзавец сказал. . Он около вас стоял, Вова. Как фамилия, не Иващенко этот прохвост?

— 18 —

... — Не разглядел, Петр Петрович, — неохотно ответил Солнцев, видимо, лукавя и избегая повторных требований ответа.

— Эх, Вова,— покачал головой Редькин:— когда-то из вас начальник выработается?

— Это интересно, — поспешил замять это маленькое недоразумение Михайлов. — Я, откровение» говоря, с пребыванием своим в запасе да околачиванием по тылам, совсем отвык и отстал от солдата.

— Да нет, — заговорил как бы в раздумьи Редькин:— солдат все тот же, только- посмелей, посвободней стал. А то еще в японскую войну меня один удивил вопросом. «А что, говорит, это, ваше благородие, значит: как где мы корпусами да армиями воюем, нас бьют япошки, а как рота или полк ввяжутся, мы им накладем?» Заставил задуматься, сукин сын, И верно, вспоминаю свои бои, по отчетам, газетам, как раз так: - как армия — бьют, маленькая стычка — мы берем. Вот и теперь то же, — сокрушенно добавил он: — не доверяют высшему начальству, со мной не откровенничают, а вот опросите Вову, ему сколько раз задавали вопросы об измене.

— О какой измене? — удивился искренно Михайлов.

— Да вот все генералам не верят, — улыбаясь пояснил Солнцев: — все наши неудачи и отступления не чем другим, как изменой, объясняют.

— Это они о Мясоедове слыхали и теперь на всех валят, — вставил Малкин.

— Недавно даже, — продолжал Солнцев, — о Радко-Дмитриеве у меня спрашивали. «Никак, говорят, не может быть, чтобы он чист был, когда Болгария против нас воюет».

— По-моему, — глубокомысленно заметил Редькин: — это они от тоски да от усталости болтают; еще не до- того довоюемся. И офицеры-то не лучше стали, — покосился он на Солнцева.

Тот только ухмыльнулся и подтолкнул Малкина.

— А что, действительно в японскую войну наблюдалось такое явление? — обратился ко мне и Редькину Михайлов.— Что армии наши били, я знаю, а то, что мы всегда имели успех в малых боях, это для меня новость.

— Ну как же, — оживился Редькин. — Да вот вам пример — взятие Путиловской сопки. Вы на той войне не были, но, конечно, этот эпизод вам известен.

— Как же, как же, — успокоил его Михайлов: — и знаю, что главным действующим лицом в этом деле был ваш славный полк. 

Лицо Редькина просияло. У него были две слабости: полк и семья, и только похвалой и разговорами о них можно было тронуть его сердце и завоевать его симпатию; Михайлов, очевидно, понял, с кем имеет дело, и прилепил полку лестный эпитет «славный».

— 19 —

Но едва Редькин с видом человека, приготовившегося к долгому рассказу, начал свое повествование, вошел Николай и, обратись к нему, доложил, что фельдфебель прислал оказать, что рота готова.

— Сейчас иду, сейчас иду, — заторопился Редькин, вскакивая и оставляя недопитый стакан чаю.

— Да посидите, кончите хоть рассказ-то,— попросил Михайлов.

Редькин не соглашался.

— Да, что вы, право, Петр Петрович, чудите,— вступился и я: — неужели не можете отпустить роту с подпрапорщиком, ведь им до резерва всего две версты пути.

— Он у вас, — добавил Малкин, — четвертого июля, когда вас ранило, роту в бой водил, а вы ему этого пустяка не доверяете. 

— Может быть, вы, Вова, пойдете, — пошел на компромисс Редькин.

— О нет, Вову тоже не пустим,— заявил я —  да и вам же самому одному потом скучно будет лесом пробираться.

Редькин окончательно изменил себе и, хотя, очевидно, не без серьезной внутренней борьбы, сдался.

— Ну, ладно, — махнул он рукой тоном человека, готового прыгнуть в холодную воду.

— Передай, чтобы роту вели, я догоню, — сказал он Николаю, но, видя, что тот в это время переливал из согретого на плите чайника воду в самовар, сам вышел в первую комнату, чтобы передать свое распоряжение.

— Вот кстати и за новый самовар примемся, «почаюем», как говорят у нас ' в Сибири, — сказал я, принимаясь за хозяйские хлопоты.

Редькин вернулся и с видимым- удовольствием принялся за повествование. 

III. .

Суть его рассказа, хорошо известная всем офицерам, полка, была правдивой и фактической передачей популярного эпизода из русско-японской войны, взятия так называемой Путиловской сопки.1 Этот чуть ли не единственный в ту кампанию случай безусловно удачного боя, во время которого нами были взяты две японских батареи, в свое время сильно нашумел и раздувался прессой.

Наш полк незадолго до этого эпизода принял полковник Сычевский. Военный юрист, нервный одинокий человек, он не мог усидеть в удобных тыловых судейских квартирах, которые в худшем случае заменялись отдельным купе мягкого вагона. К удивлению

***************************

Как рассказ о взятии Путиловской сопки, так и история о спасении знамени есть описание действительных событий из жизни 19-го Сибирского стрелкового полка.

— 20 —

строевого, а главное своего судейского начальства, он запросился в строй.

Недолго прокомандовав батальоном в одном из соседних полков, он был назначен командиром нашего полка.

Был период общего отступления на мукденские позиции на реке Шахэ. 

В одном месте новой нашей боевой линии, в широком участке долины Шахэ, по ту сторону реки, возвышались две связанные между собой седловиной сопки. Командуя над окружающей местностью, на много верст они были естественным ключом всего этого участка позиции.

Первоначально это обстоятельство было правильно оценено частями, на долю которых выпал этот участок, и сопки были нами заняты. Но, однако, распоряжением начальства, по бумажным, очевидно, планам намечавшего линию обороны, их приказали очистить. Японцы быстро использовали нашу ошибку и тотчас же их заняли. Поздно, но спохватились и наши. Приказано было сопки атаковать, занять и укрепиться.

Три раза в яркий солнечный день второго октября ходили наши части Новгородской дивизии в атаку и все три раза были отбиты.

В это время наша бригада, оторванная от дивизии, перебрасывалась с крайнего левого фланга на правый и к вечеру, на походе, подошла к линии атакуемых сопок.

Расположившись на ночлег, полк был свидетелем третьей в тот день неудачной атаки, стоившей ее участникам больших жертв.

Командир полка Сычевский, впервые, может быть, наблюдая, так близко бой, не мог спокойно оставаться на месте. Он нервничал, то впивался в бинокль глазами, то порывисто его отрывал и обращался с возмущенными замечаниями к находившейся около него группе офицеров.

Имея в руках целый, не растрепанный хороший полк, ему так хотелось проверить и доказать правоту своих мнений, высказывавшихся им в горячих спорах в бытность его при штабах: «русский солдат не хуже японского, и все наши, поражения идут от штабов и других, более глубоких причин существующего порядка».

Это было его глубокое убеждение.

Около него стоял командир первой роты каштан Коченгин и подливал масла в огонь..

Высокого роста, с небольшой русой бородой, Коченгин был самый старый офицер полка по времени пребывания в нем. Коренной сибиряк, упрямый, спокойный и решительный человек, он знал и любил военное дело. Сычевский, новый человек в строю, учел это и часто прибегал к его советам. Теперь Коченгин доказывал, что утомленные тремя атаками японцы не будут так внимательны, и неожиданная ночная атака должна дать блестящие результаты.

Остальные офицеры в большинстве поддерживали Коченгина.

— 21 —

Для Сычевского достаточно было этого толчка, это так совпадало с его желанием... 

Но рядом было «непосредственное начальство», командир бригады генерал Путилов, — надо было иметь его санкцию,

Павел Николаевич Путилов

Быстро, нервно написана записка Путилову с изложением положения и с просьбой разрешить атаку. 

Посланный ординарец через час привез лаконический ответ:

«Атаку не разрешаю». . . . 

— Где генерал? — раздраженно спросил ординарца Сычевский, видимо, желая сейчас же ехать для личных объяснений.

-— Они-отсюда версты за четыре в тылу, за маленькой сопочкой расположились.

— Что он там делает? — тем же тоном спросил Сычевский.

— Ничего не делают, ваше высокоблагородие, — доложил ординарец. — Отдыхать собираются, а сейчас выпивают, — улыбнулся он в усьы.

Сычевского передернуло.

Через полчаса, подстрекаемый тем же Коченгиным, он послал Путилову записку: 

«В 11 часов, ночи полк атакует западную сопку. Жду ваших указаний», и одновременно обратился к командиру 2-го полка бригады с просьбой о поддержке атаки.

Ответ от Путилова привел всех в недоумение. Очевидно, пьяный генерал на записке Сычевского написал совершенно бессмысленную фразу: «Направление на луну». .

К 11 часам полк вышел и построился в боевой порядок для ночной атаки, имея во главе первую роту с Коченгиным.

— Капитан Коченгин, ведите нас, — громка сказал Сычевскйй, и полк двинулся. . . 

Приподнятое настроение, решимость офицеров заразили солдат, и полк был грозен этой решимостью.

Не звякнул ни один штык, когда, как один человек, полк Скатился с полуторасаженного обрыва и по пояс в воде перешел реку Шахэ. Расчет наш оказался правильным. Утомленные и успокоенные дневным успехом, японцы были небрежны, ими не было выставлено сторожевого охранения и даже секретов. .

Только в ста-полтораста шагах мы были обнаружены; открытый японцами беспорядочный огонь не был страшен ротам, уже взбиравшимся на сопку. 

Головные роты ворвались для жуткого, звериного рукопашного боя. Но трудно было в этой борьбе устоять маленьким японцам против озверелых здоровых сибиряков. Часть рот, пройдя окопы, проникла в селение на противоположном, уже отлогом скате сопки. Тут, кроме большого количества пленных, были взяты две батареи и канцелярия штаба дивизии.

Победа была полная. К утру полк успел окопаться и крепко засесть на сопке. :

— 22 —

Начальник дивизии с первой бригадой был далеко, с Путиловым, после его вчерашнего поведении, Сычевский ме хотел считаться, почему и послал донесение о бое непосредственно командиру корпуса. 

Путь ординарца, отправленного с донесением, проходил мимо «сопочки», за которой расположился Путилов. Проспавшийся генерал перехватил ординарца, отобрал донесение Сычевского и послал другое, от своего имени, в котором как инициативу боя, так и успех приписал себе.

Весть об этом удачном деле в тот же день докатилась до Петербурга. Подхватили газеты. Имя Путилова стало популярным.

По «высочайшему» повелению сопка была названа его именем, и он по телеграфу был награжден георгиевским крестом.

Обо всем этом полк, занятый тяжелой боевой работой, узнал последним. Каково было его настроение в это время — понятно.

Сычевский выходил из себя, не подал руки Путилову, ездил во все штабы для восстановления истины, но все была тщетно.

Нельзя было штабам сознаться в своей ошибке, а главное — отменить «высочайшие» милости, да и, должно быть,, крепок был тот хвостик тетеньки, за который держался Путилов.

— Да, презанятная история, протянул Михайлов, выслушав горячий рассказ Редькина.

Неужели, — продолжал« он, — так и нельзя было восстановить правду, неужели так крепки эти стены из протекций, интриг и подлости, что нас окружают? Ну, а Путилов, что же он-то?

— Путилов все же нарвался в конце-концов, и опять-таки на нашем полку, на котором строил свою карьеру. Придется тебе уже и это рассказать для полноты картины, — сказал я Михайлову.

— Дело в том, что, как рассказывал тебе Петр Петрович, на сопке полк продолжал стоять вплоть до отступления всех армий от Мукдена. Наши дела на этом участке были великолепны, почему отступление из-за обхода правого фланга второй армии было для нас неожиданно.

Приказано было сняться незаметно ночью и двигаться к Телину. Наш полк уходил последним.

Путилов, несмотря на протесты командира полка, приказал полковое знамя отправить с вечера с особо назначенной для его прикрытия ротой.Распоряжение было нелепо, обидно для полка, тем более, что знамени не угрожала никакая опасность.

На другой день знаменная рота оказалась на линии отступающих обозов. В обозах, как это часто случается при отступлении, поднялась безосновательная паника. Путилов, видимо, сам поддался ей и, усилив свой отступательный порыв, догнал роту. Для охраны его «светлой личности» при нем находился взвод казаков под командой гвардейского поручика «гастролера», как их назы-­

— 22 —

вала армия. Громкая фамилия, широкие и крепкие связи, вплоть до дружбы с каким-то великим князем, заставляли Путилова с особой предупредительностью относиться к этому поручику.

Что руководило Путиловым, действительно да тут был акт малодушия, и он считал положение угрожающим, или в его пьяной голове созрел хитроумный план угодить высокопоставленному поручику, но только он приказал ротному командиру передать полковое знамя своему охранному взводу.

Ротный командир, старый офицер, как ни был воспитан в духе дисциплины, уважения и трепета перед генеральским мундиром, возмутился: 

— Я не вижу опасности- для знамени и не могу передать его, так как оно доверено мне полком. ,

Путилов не вынес такой неслыханной дерзости, он наговорил ротному командиру кучу неприятных вещей и закончил их угрозой тут же расстрелять за неисполнение приказаний.

— Я исполню ваше приказание, если оно будет письменное и в нем будет указано, что оно исполнено под угрозой расстрела,— ответил на все это командир роты.

Путилов дал требуемую бумажку.

— Не удивляйся и не сомневайся в действительности всего рассказанного, — обратился я к Михайлову, прочтя в его глазах удавление и сомнение. — Как это приказание, так и знаменитое «направление на луну» до сих пор, как исторические документы, хранятся в полку. Ну, слушай дальше.

Командир роты, как передал знамя, сейчас же свел роту с дороги и стал бивуаком, не сделав ни шагу вперед. К вечеру подошел полк, и он доложил о случившемся.

К неприятному известию о передаче знамени в полку отнеслись как к фарсу на почве малодушия Путилова. Но представь, как почувствовал себя полк, прочтя, спустя некоторое время, в газетах, что гвардии поручик такой-то за геройское спасение знамени нашего полка высочайше награждается орденом Георгия.

Не.говорю уже об офицерах, но это обозлило и старых солдат.

Начали искать способов восстановить истину, очистить от позора полк. Полетели рапорты, заявления, жалобы. Отвечают: ничего сделать нельзя, высочайшие пожалования не могут быть ошибочны. Однако Путилову это даром не прошло, и из начальников дивизии его сослали из армии, домашним порядком, командиром бригады на Русский остров во Владивосток.

Недолго носил крест и самозванный герой. Полк нашел верный и единственный, по тем временам, способ добраться до него. Через его полк, с изложением событий, поручику послали вызов на дуэль все наличные офицеры полка. Что там было, мы не знаем, но скоро были получены сведения, что поручик застрелился.

— Да, эта штучка попикантней взятия Путиловской сопки будет, — заметил Михайлов, когда я кончил свой рассказ.

— 23 —

— Возмутительная вещь, — согласился Редькин, — и как часто она повторяется в жизни, когда к ней присмотришься.

— Ну, я думаю, теперь таких вещей не может быть, не то время, — сказал Михайлов.

— Да, пойдите сейчас в Риге в кафе «Ате», взгляните, кем оно полно, кто там герои  дня, — горячо заговорил Малкин: — много ли там встретишь нашего окопного брата, да и те где-нибудь по уголкам жмутся. Зато с каким шумом, звоном сабель, с блеском аксельбантов вваливаются туда околачивающиеся в тылу, упитанные маменькины сыночки, люди со связями, с «тетеньками» в Петрограде. Присмотритесь внимательно, это 

все явления того же порядка.

— Фазаны1, — зло добавил Редькин. — Пороху не нюхали, а все в боевых наградах, меньше «Владимира» 2 ни у кого и не увидишь.

Редькину не везло с наградами, и мы знали, что это его больное место. Иметь «Владимира» было его мечтой, а его как нарочно все время представляли к очередным наградам— бесчисленным «Аннам» и «Станиславам».

Почему так случалось, трудно сказать. Он не был трусом и, безусловно, в высокой степени обладал тем качеством, которое принято называть храбростью. Но в его храбрости недоставало того, что делало ее обычно «яркой», в ней не было порыва, не было красоты момента. К бою он относился, как к тактическому учению роты. Среди офицеров даже ходил анекдот, что Редькин кому-то сознался, что провести с ротой бой для него гораздо легче, чем тактическое учение перед начальством. Там каждое его распоряжение критикуется и разбирается начальством, а тут начальство далеко. «Как хочу, так и хозяйничаю», будто бы уверял Редькин. Правда тут была только та, что он ужасно боялся начальства. Пять лет под ряд брал он на смотровом тактическом учении одинокий холмик, заброшенный в углу лагерного поля.

Первый год его разнесли за то, что далеко выслал дозоры, и очень медленно вел наступление: «убил наступательный порыв роты».

Но второй год ругали за то, что дозоры «висели»3 на цепях, и он очень форсировал наступление, «упустил из виду действительную обстановку боя. и огонь'противника». И так из года в год не мог угодить Редькин капризному начальству.

— Ты бы взял роту да ночью срыл этот бугор к чорту, — смеялись ему товарищи, когда на пятом году ему особенно попало

*****************************************

1 Так называли в армии штабных, блестящих с виду офицеров.

2 Награды в те времена играли большую роль и имели длинный сложный статут их распределения. Они были многочисленны и., имели ряд степеней. Самыми доступными, а потому и малоценными были «Станиславы» и «Анны». Более солидным считался «Владимир», о котором и мечтал Редькин.

3 Техническое выражение, означающее— очень близко.

— 25 —

за «неуяснение духа полевого устава», как было сказано в приказе по дивизии.

— Что, Петр Петрович, и тебя прорвало? — с улыбкой глядя на Редькина, произнес Малкин. — Не нравятся порядочки-то?

— Не только не нравятся, а прямо противно, всякая энергия пропадает, — ответил горячо Редькин.

— Так, так, — с расстановкой заговорил Малкин: — а ты старайся больше, ходи один из всего полка в роту на вечернюю молитву «Боже, царя храни» петь, — еще не до того допоешься.

Редькин растерянно воззрился на Малкина.

— Это ты к чему? — в недоумении спросил он.

— Да все к тому же, к первоисточнику всех порядков.

Редькин, видимо, понял, вспыхнул и резко оказал:

— Ты не имеешь права путать светлую личность государя императора с этой окружающей его сволочью.

— А почему? — искусственно спокойно возразил Малкин, и я понял, что Володя закусил удила. — Ну, что касается доброты, которую, по-моему, правильней назвать слабостью й безволием, то ее, как видишь, хватает только на придворную клику, а у остальной России от этой доброты только загривки трещат. Не эта ли доброта виновата и в том, что вся Россия спорит, состоит ли царица в любовницах Гришки Распутина, или нет.

— Как тебе не стыдно повторять эту паршивую сплетню! — бледнея, почти закричал Редькин;.

— Конечно, эта сплетня, по-моему, не имеет под собой почвы, — успокоительно ввязался в разговор Михайлов, желая смягчить сгустившуюся атмосферу.

— Дело не в самой сплетне, — возразил Малкин — всякая баба может иметь любовника, в этом- нет ничего невероятного, а ужасно то, что этот любовник, грязная грубая свинья, влияет на судьбу народа, что он нас с тобой и судьбу наших семей держит в своих грязных руках. Гнила та власть, которая допускает такие возможности. 

— Понимаешь ли ты, до чего ты договорился? — с ужасом перебегая глазами с Малкина на меня и Михайлова, сказал Редькин. — Какую ты власть отвергаешь, чего хочешь?

— Отлично понимаю, — твердо ответил Малкин: — я хочу власти, для которой были бы все равны и дороги, власти, при которой ре были бы возможны инциденты в роде истории с нашим знаменем, и, наконец, хочу власти, при которой «Владимир» висел бы у тебя на груди, а не у упитанных молодцов из «Ате», — неожиданно с улыбкой закончил Володя.

Улыбнулись и все мы, кроме Редькина. Он порывисто встал и, ничего не возражая, начал прощаться