Трагическая эротика

Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
- Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, - сказал он.
- Денисов, ты этим не шути, - крикнул Ростов, - это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое...
- Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю...
- Нет, не понимаешь!

И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского  оружия.  

Толстой Л.Н. "Война и мир"

Привожу это место из Толстого, чтобы было понятнее, о какого сорта эротике дальше идёт речь.

Большую работу Владислава Аксёнова о том, как воспринимали царя и царское семейство в годы войны русские мужики, я выкладывал раньше - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

А тут речь идёт о том, как царя в те годы воспринимала Россия в целом. В том числе и Россия образованная и имущая, вплоть до убеждённых монархистов.

http://legacy.inion.ru/files/F...               

КОЛОНИЦКИЙ Б.И. «ТРАГИЧЕСКАЯ ЭРОТИКА»: ОБРАЗЫ ИМПЕРАТОРСКОЙ СЕМЬИ В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 664 с.

(Реферат)

Монография д.и.н. Б.И. Колоницкого (С.-Петербургский институт истории РАН, Европейский университет в С.-Петербурге), состоящая из введения, девяти глав и заключения, посвящена восприятию образов членов императорской семьи различными слоями российского общества в 1914-1917 гг., а также деятельности властных структур, направленной на повышение популярности Романовых среди населения. Источниками, на основе которых написана книга, стали петиции, дневники и письма современников, материалы уголовных дел против людей, обвиненных в заочном оскорблении членов царской семьи, материалы легальных и подпольных изданий, листовок и памфлетов времён Первой мировой войны, а также многочисленные воспоминания.

Как отмечает Б.И. Колоницкий, «большинство людей, любивших или ненавидевших, презиравших или жалевших царя и других членов императорской семьи, никогда лично их не встречали. Представление об этих “августейших особах” складывалось у них годами, под воздействием газетных сообщений и церковных проповедей, просмотра кинохроники, разглядывания настенных календарей и

 168

лубков, парадных портретов, висевших в присутственных местах и школьных классах, изображений царей на почтовых марках. И, не в последнюю очередь, это представление складывалось под влиянием разнообразных анекдотов и слухов. О членах императорской семьи судили по образам, распространявшимся этими различными каналами, а воспринимались, “переводились”, редактировались эти образы в зависимости от современного контекста, а также под влиянием предшествующей “личной” истории отношений современников с образами данных персонажей» (с. 14). Так называемая «фактическая биография» Романовых порой не имела никакого отношения к истории жизни их многообразных и противоречащих друг другу образов, но порой именно эти образы оказывали большее воздействие на политический процесс, чем реальные действия соответствующего персонажа.

Император и члены его семьи должны были своими действиями пробуждать народную любовь. Этому служили тщательно продуманные ритуалы царских поездок и церемоний награждения, официальные речи и неформальные встречи, широко распространявшиеся портреты, патриотические стихи и т.д. В годы Первой мировой войны пробуждение народной любви стало важнейшим элементом монархически-патриотической мобилизации российского общества. Любовь, по словам автора монографии, вообще имеет особое значение в языке монархии: «если идеальный государь должен быть строгим и справедливым отцом для своих подданных, “отцом отечества”, или “матерью отечества”, то его “дети” – чаще всего речь идет о “сыновьях” – отвечают ему любовью, этот термин использовался издавна в царских указах и манифестах. Отношения между царем и его подданными описывались как отношения эмоциональные, а не правовые. Но не следует полагать, что метафора большой семьи, спаянной любовью к отцу, описывает все эмоциональные проявления монархизма, диктуемые культурой подданства. Царя нередко любят не только как отца. Слова “возлюбленный”, “объятия” и даже “экстаз” употребляются… и в самоописании монархии, и в политических текстах образцовых русских монархистов» (с. 9).
169

Язык монархии издавна был эмоционально насыщен, нормативные требования монархической риторики предполагают использование языка любви и счастья. Сакрализация, вообще неизменно присутствующая в политике, в условиях монархии приобретает огромную нагрузку, особенно в тех случаях, когда глава государства являлся и главой церкви. Многомерный и противоречивый процесс секуляризации общественного сознания, разворачивающийся в Новое время, не мог не затронуть монархическое сознание. Однако язык политической любви продолжал использоваться современниками Николая II и в официальных документах, и в частной корреспонденции.

Название книге дало высказывание выдающегося религиозного философа С. Булгакова, который не раз обращался в воспоминаниях к непростой истории своей личной любви к последнему русскому императору. Это чувство он описывал как «трагическую эротику».

«Разумеется, “царизм” такого особого человека, как Булгаков, был индивидуальным, по-своему уникальным, но и официальный монархизм, и монархизм многих правых радикалов был и религиозно-политическим, и эмоционально окрашенным. От верных подданных русского царя ждали и требовали не только корректного уважения носителя верховной власти, но и искренней любви к своему государю.

Однако объект политической любви Булгакова все же не соответствовал, по его мнению, образу идеального государя: последний русский император, к его сожалению, действовал и выступал «не как царь», но как полицейский самодержец, «фиговый лист для бюрократии»». Война первоначально сняла это болезненное противоречие между идеалом и несовершенной действительностью: чувство любви к царю у Булгакова теперь уже ничем не омрачалось.

«Однако затем он вновь ощутил трагичность своего положения, от всей души желая любить своего императора, он в то же время не мог любить его искренне» (с. 11).

Одной из центральных проблем реферируемой монографии является роль слухов в политической жизни России в годы Первой мировой войны. Возрастанию этой роли способствовало, в частности, усиление цензурного ограничения печати. Последствия ужесточения
170

цензуры были очевидны многим современникам. Петроградская газета «Новое время» открыто сообщала своим читателям: «Утеснение и бесправность печати поставила сплетню вне конкуренции и сделала ее монополисткой общественного осведомления. Сплетне верят больше, чем газетам. Печатно говорить о многом множестве предметов нельзя, но устно врать, что хочешь и чего не хочешь, можно сколько угодно…» (с. 22). Признанием этого стал постоянный заголовок в некоторых солидных русских газетах: «Последние телеграммы, сообщения и слухи с театра военных действий». Информационное значение слухов тем самым чуть ли не открыто приравнивалось издателями и редакторами к официальным сообщениям. Слухи рождались не только в окопах, но и в тылу; жизнь больших городов также по-своему архаизировалась, горожане разного положения и разного образования, желавшие получить последние сведения, жили молвой, питались слухами. И даже для представителей высших слоёв слухи зачастую тоже заменяли собой информацию.

Б.И. Колоницкий полагает, что сами пропагандистские материалы и официальные сообщения, «обработанные», сокращенные и измененные военной цензурой, необычайно быстро распространявшиеся с помощью телеграфа и телефона, порой провоцировали появление новых волн невероятных слухов. Особые же цензурные условия, существовавшие в России, оказывались необычайно благоприятными для подобного распространения слухов в эпоху войны – «у русского читателя издавна существовали навыки чтения “между строк”, а авторы и редакторы хорошо владели приемами проталкивания зашифрованной информации через цензурное сито. Читательская аудитория, политическое воображение которой было весьма развито, по-своему “заполняла” белые пятна, зиявшие на месте статей, изъятых цензурой, она по-своему “прочитывала” официальные сводки, а авторы подцензурных материалов на это и рассчитывали» (с. 24).

К тому же в условиях войны вновь и вновь появлялись и охотно передавались старинные российские слухи, постоянно воскресавшие в новых кризисных ситуациях. Так, неудивительно, что в деревнях опять начинали говорить о наделении крестьян землей, на этот раз 
171

долгожданная аграрная реформа связывалась с грядущим окончанием военных действий. В то же время «среди крестьян ряда губерний ходили слухи о том, что война затеяна для того, чтобы восстановить в России крепостное право, об этом сообщалось в письмах, перехваченных цензурой» (с. 31).

Б.И Колоницкий отмечает, что к началу войны у царя уже существовала определенная репутация, разные люди имели разные представления об истории его правления. Всевозможные как позитивные, так и негативные образцы восприятия Николая II, сложившиеся за годы его царствования, оказывали немалое воздействие на восприятие государственной политики и императорской репрезентации во время Мировой войны. Нередко люди различных взглядов, включая и изрядное число монархистов, именовали Николая II «невзрачным» царем, появилась кличка «большой господин маленького роста». Эта негативная характеристика визуального восприятия императора, важнейшего символа монархии, становилась индикатором его политической уязвимости, она распространялась на характеристику его царствования. В свою очередь, разочарование в политике Николая II «определяло стиль портретных зарисовок последнего императора, данных его современниками. Ничем не запоминающийся, заурядный, обычный “офицерик”, простой “полковник”, лишенный державного величия, никак не соответствовал традиционным монархическим представлениям о могучем государе, великом царе, отце своего народа, истинном самодержце» (с. 196–197).

Подобное восприятие «заурядной» внешности царя и манеры его поведения подтверждало весьма распространенное мнение о слабоволии последнего императора. «Даже люди монархических взглядов писали впоследствии о “хронической болезни воли” и “ужасающем безволии” последнего царя…, который-де “не обладал самостоятельным умом”» (с. 197).

Немало было потрачено усилий, чтобы опровергнуть это мнение, доказать, что последний царь в действительности обладал «сильной волей». Однако, по словам Б.И. Колоницкого, вне зависимости от того, обладал ли Николай II волей сильной или слабой, большое влияние на 172

развитие ситуации оказывало и то, что очень много простых людей верило в его «слабость» и «слабоволие», и то, что это мнение разделяли некоторые видные участники политического процесса.

Такое весьма распространенное представление влияло на оценку ситуации и даже на принятие важных политических решений. В условиях России многие общественно-политические проблемы огромной страны «объяснялись» психологическими особенностями личности императора.

«Возможно, сдержанный Николай II действительно обладал скрытой сильной волей, которая не всегда была видна даже близким людям. Однако ряд членов императорской семьи, включая его мать и жену, считали иначе, они обе подозревали, что царь склонен поддаваться чужим влияниям. И множество участников политического процесса разделяли это мнение, полагая, что его недостаточная воля позволяет другим людям руководить его решениями. При этом информированные современники указывали на влияние императрицы, отчасти подтверждая ее самооценку» (с. 204).

Тема слабоволия царя порой соседствовала с утверждениями о том, что интеллектуальные способности императора ограничены. В мемуарах современников отмечается, что распространенное представление о царе как о недалеком, слабом и бесхарактерном человеке, который стал игрушкой в руках его хитроумных и эгоистичных слуг, существовало задолго до 1914 г. В годы Первой мировой войны образы слабого, недалекого, пьяного и даже «вшивого» русского царя использовались порой в пропаганде Германии и Австро-Венгрии, иногда рядом с ним изображался и Распутин.

В годы войны негативное отношение к «слабому» и «неспособному» царю стало ещё более заметно. «В известных нам делах по оскорблению членов императорской семьи Николай II предстает прежде всего как «царь-дурак». «”Дурак” – наиболее часто встречающееся слово в известных нам делах по оскорблению императора в годы войны. Оно употребляется 151 раз (16% от известного числа оскорблений царя), следующее по “популярности” слово “кровопийца” употребляется только 9 раз. Слово “дурак” используют как некоторые иностранцы и инородцы, считающие
173

“дураками” “всех русских”», так и русские патриоты разной национальности, с сожалением именующие дураком “нашего царя”.

Можно предположить, что слово “дурак”, одно из самых распространенных, простых и универсальных русских ругательств, в первую очередь приходило в голову людям, ругавшим царя под влиянием внезапно полученных известий. Можно было бы предположить, что не все оскорбители царя действительно характеризовали так его умственные способности. Однако показательно, что других членов императорской семьи оскорбляли иначе. Так, вел. кн. Николая Николаевича именовали “дураком” довольно редко. Ни один из известных нам оскорбителей Александры Федоровны не назвал царицу “дурой”. Наряду со словом “дурак” при оскорблении императора используются и схожие слова – “губошлёп”, “сумасшедший”» (с. 207–208).

Б.И. Колоницкий полагает, что в течение какого-то времени образ Верховного главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича объединял до некоторой степени людей разных политических взглядов (хотя и этот востребованный образ не всегда соответствовал своему оригиналу). Но именно такой влиятельный персонифицированный символ национального объединения, архаичный по форме, но харизматичный по сути, образ, конкурирующий с образом «державного вождя», императора, стал уже в 1915 г. представлять известную опасность для режима. Если люди либеральных взглядов изображали, искренне или нет, великого князя сторонником прогрессивных реформ, то немало монархистов видели в нем либо кандидата на роль «настоящего царя» либо спасителя отечества, которому мешают дурные советники «слабого» государя. Однако после смещения с поста Верховного главнокомандующего в глазах части людей великий князь теряет свою приобретенную харизму. Это находит свое отражение в слухах и в делах по оскорблению членов императорской семьи. Если ранее вел. кн. Николая Николаевича обвиняли прежде всего в жестокости и чрезмерной воинственности, то начиная с лета 1915 г. он порой предстает как пьяница, вор и развратник, а иногда его даже именуют предателем. Грозный полководец в некоторых слухах начинает напоминать «царя-дурака». В
174

то же время часть общества сочувствует великому князю, «сосланному» на Кавказ, он воспринимается чуть ли не как «жертва режима». Еще популярный в некоторых кругах опальный великий князь из символа общенационального объединения стал даже превращаться в один из символов оппозиционного движения.

Особое значение имело решение царя взять на себя командование действующей армией в августе 1915 г. Если ранее, до принятия командования, Николай II изображался официальной пропагандой прежде всего как величественный высочайший вдохновитель победы, то отныне он описывался и как ее неутомимый организатор. Подчеркивалась и постоянная занятость императора-полководца, при этом использовался распространенный образ бодрствующего неутомимого вождя, который напряженно трудится ради блага подданных. Однако в слухах военного времени недалекий царь представал как безвольный персонаж, который находится под полным влиянием своей жены и (или) своих советников, среди которых преобладают немцы. Весть о принятии императором командования вызвала новую волну оскорблений императора. «Писарь тамбовской казенной палаты, например, заявил: “Такой дурак, а принимает командование армией. Ему бы только дворником быть у Вильгельма”. О том же говорили и другие оскорбители императора» (с. 160).

При этом Николай II не воспринимался как главный злодей – «он пассивный, слабовольный объект воздействия, он по-своему является жертвой хитроумных враждебных манипуляций. Иногда в оскорблениях царя обвинения в его адрес соседствуют с некоторым сочувствием слабому и несчастному человеку. Подобно российской императрице, русские крестьяне считают, что царь часто попадает под плохое влияние своих дурных советников, разумеется, при этом назывались иные имена коварных царедворцев. Но и образованные современники полагали, что император является объектом манипуляций царицы и “придворной клики”. Мнение это разделяли и люди весьма консервативных взглядов. Л.А. Тихомиров записал 11 апреля 1916 г. в своем дневнике: “На верху – прежнее положение. Всесильный Распутин. Безусловное подчинение Царя его Супруге”»

175

(цит. по: с. 218).

Показательным Б.И. Колоницкому представляется то, что как раз в это время царской семьей и Министерством императорского двора прилагаются особые усилия к тому, чтобы популяризировать образы царя, наследника и царицы. Существенно корректируется их репрезентация, появляются новые образы. Характерно, однако, что усилия по пропаганде императора и императрицы существенно ослабевают с середины 1916 г. Образ царицы фактически исчезает из иллюстрированных изданий, меньшее внимание уделяется и царю.

Вряд ли было случайным, что Николай II фактически прекращает свои пропагандистские поездки по стране: видимо, царь и царица ощущали, что они проигрывают в это время грандиозное пропагандистское сражение за сердца и умы своих подданных. При этом меняется практика наказаний за оскорбление члена императорской семьи.

Применение этих статей Уголовного уложения ограничивалось в соответствии с высочайшим повелением 10 февраля 1916 г., вследствие чего появился секретный циркуляр министра юстиции, требовавший ограничения и смягчения наказаний за это преступление. 

Автор монографии полагает, что множество подобных дел, поступавших в суды, могло создать почву для нежелательных политических демонстраций и негативно влиять на общественное мнение, а власти желали этого избежать.

Едва ли не большинство современников полагало, что инициатором важных решений о смене командования и перетасовках в верхах была царица Александра Федоровна. Обвинения в адрес «молодой императрицы» продолжала выдвигать и мать царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее мнение не было тайной для ряда влиятельных аристократов. Действительно, главным объектом слухов военного времени была Александра Федоровна.

Распространявшийся со временем в разных общественных кругах образ «развратной предательницы», живущей в царском дворце, стал в глазах многих современников и наиболее важным символом разложения режима, и убедительным «доказательством» коварной измены в верхах. «Последняя царица никогда не была особенно популярной, однако, по свидетельствам многих современников,

176

общественному мнению долгое время она была скорее неизвестна, чем ненавистна» (с. 242).

Но во время Мировой войны непосредственное вмешательство царицы Александры Федоровны в государственные дела серьёзно возросло. Особенно это проявилось после того, как император в августе 1915 г. принял на себя командование и надолго уезжал в Ставку. «В разделе “Придворные известия” столичные газеты сообщали: “23 августа в Царское Село выезжал председатель совета министров статс-секретарь И.Л. Горемыкин”. Читатель мог понять, что в отсутствие царя доклады главы правительства будет принимать императрица. Было известно, что царица принимала и других министров – далеко не всем людям даже весьма консервативных политических взглядов такое положение могло нравиться.

Общественное же мнение еще более преувеличивало политическую роль императрицы» (с. 314). В годы войны слухи о «правлении императрицы», дополнявшиеся всевозможными слухами о влиянии Распутина, раздражали даже людей монархических взглядов.

Действительное и предполагаемое вмешательство императрицы в государственные дела нарушало установившиеся давние традиции управления правительством и роняло авторитет Николая II. Слухи о влиянии царицы подтверждали распространенное мнение о неведении,  некомпетентности императора. Подобное положение беспокоило многих преданных друзей царской семьи, иногда даже сама императрица Александра Федоровна осознавала опасности, вызванные ее новой политической ролью. Но все же она считала необходимым продолжать свое участие в большой политике и государственном управлении. Известно, что по крайней мере в некоторых ситуациях и сам Николай II одобрял вмешательство императрицы в государственные дела. «В… письме от 25 августа 1915 г. он писал ей: “Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже, или хотя бы во время войны! Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как я гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно докучала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения”» (цит. по: с. 315). Однако слухи 177

явно преувеличивали политическое влияние императрицы Александры  Федоровны и приписывали ей чуть ли не абсолютную власть в стране.

«Такое мнение разделяли и люди, которые по должности должны были быть вполне информированными: “Император царствует, но правит императрица, инспирируемая Распутиным”, – записал в своем дневнике французский посол М. Палеолог. О том же сообщали и другие дипломаты» (с. 315–316). При этом иностранные дипломаты ссылались на «экспертные» оценки своих влиятельных собеседников, казавшиеся авторитетными, – сообщения видных российских государственных и политических деятелей, военных и дипломатов, которые, казалось бы, должны были владеть подлинной информацией.

Не позднее августа 1915 г. появляются уже и слухи о регентстве императрицы (иногда даже о совместном регентстве императрицы и Распутина); они были спровоцированы решением императора принять на себя верховное командование действующей армией.

Царицу Александру Федоровну также нередко обвиняли в супружеской измене. Авторы памфлетов революционного времени утверждали даже, что она «насадила такой разврат, что затмила собой самых отъявленных распутников и распутниц человечества».

Назывались различные имена; но, как известно, чаще всего утверждалось, что царица была любовницей Распутина, слухи об этой связи еще до революции фиксировала цензура. Имя «старца» даже «расшифровывалось» столичной молвой следующим образом:

«Романова Александра своим поведением уничтожила трон императора Николая». «Старец» воспринимался общественным мнением как фаворит императрицы. В подобные слухи верили не только простолюдины, они распространялись и в среде интеллигенции. 

«Спрос на тексты и изображения, «подтверждавшие» справедливость распространявшихся слухов, создавал своеобразную рыночную конъюнктуру «самиздата», которая настойчиво требовала все новых сенсаций, новых разоблачительных текстов и еще более откровенных изображений. В интеллигентных кругах зачитывались машинописными вариантами сенсационной антираспутинской книги

С. Труфанова “Святой черт”, не разрешенной к печати... Упоминания

об этом произведении можно было встретить и в легальной печати, а 178

наиболее «пикантные» страницы этого сочинения читались в списках. В Москве, например, они появились не позже февраля 1916 г.» (с. 323–324).

Автор отмечает, что тактикой разоблачений окружения царя до революции широко пользовалась либеральная оппозиция. «Так, Прогрессивный блок вел активную кампанию по дискредитации “темных сил”, “распутинцев” – действительных поклонников, клиентов и союзников “старца”, либо особ, считавшихся таковыми.

Однако… вряд ли всегда можно говорить о намеренной фабрикации слухов либералами: многие деятели оппозиции сами, похоже, искренне верили фантастическим домыслам об “измене в верхах”. Они выстраивали свою политическую тактику, основываясь на невероятных и недоказанных сообщениях, которым сами вполне доверяли» (с. 535). Ещё более показательно, что в разоблачении Распутина активно участвовали консервативные, даже правые  общественные деятели.

Таким образом, последнего царя многие его современники считали, справедливо или нет, слабым правителем. Царица же имела устойчивую репутацию всевластной, развратной и коварной покровительницы могущественных «внутренних немцев» и всевозможных «темных сил». Эти карикатурные образы, жившие в сознании многих подданных Николая II, могли весьма отличаться от более или менее реалистичных портретов царской четы, однако именно они оказывали огромное влияние на развитие политической ситуации. Император и императрица искренне любили друг друга и желали военной победы России, но миллионы их современников были уверены в обратном, а именно это и определяло их действия.

Слухи о прогерманских настроениях царицы Александры Федоровны получили широкое распространение уже в 1915 г. Автор считает это закономерным: если осенью 1914 г. разговоры о немцах в царском окружении вызывали шутки, то весной 1915 г., после поражений русской армии, в условиях милитаристских пропагандистских кампаний, провоцирующих новые волны шпиономании и германофобии, представление о германском окружении царя создавало предпосылки для оскорбления императора,

179

– по вине царя во дворце и в стране якобы главенствуют немцы. Разговоры о немецком окружении и немецком происхождении русских царей возникали постоянно во время различных кризисных ситуаций, что заставляло императоров покровительствовать русскому национализму. Подобные слухи не могли не возникнуть и во время войны с Германией.

Нарастание германофобии в обществе очевидно способствовало усилению настроений, опасных для режима. Антинемецкая пропагандистская кампания могла «переводиться» массовым сознанием как призыв к немедленной атаке на социальные верхи, популярные лозунги германофобов «прочитывались» порой антимонархически, нередко удивляя тем самым создателей и распространителей милитаристских и националистических мифов эпохи войны. «В некоторых случаях участники разнообразных конфликтов сознательно утилизировали в своих целях антинемецкую риторику: если консервативные политические и государственные деятели обвиняли левых в прогерманских симпатиях или даже сотрудничестве с врагом, то тот же самый прием даже с большим успехом использовался левыми против правых. Новые идеологические и пропагандистские орудия, изобретенные во время войны, необычайно быстро применялись политическими противниками против их создателей» (с. 573).

Не только нелегальные издания социалистов и легальные газеты либералов, но и некоторые националистические органы печати, например «Новое время», внесшее солидную лепту в распространение настроений шпиономании и ксенофобии, по-своему активно готовили революцию. На дестабилизирующую роль этого влиятельного издания указывали уже в 1914 г. даже некоторые министры. В 1915 г. главы правительственных ведомств еще более резко критиковали «Новое время». Шовинизм военного времени разъедал политическую систему многонациональной империи. Негативная интеграция общества на основе ксенофобии и шпиономании оказалась чрезвычайно опасной для режима.

Удивлявшая современников легкость, с которой победила Февральская революция, объясняется, по мнению Б.И. Колоницкого,
180

не только силой напора на власть ее давних противников, но и отсутствием поддержки даже со стороны немалой части монархистов, остававшихся таковыми даже в момент падения монархии.

«Разумеется, революцию 1917 года невозможно представить без нарастания социальной напряженности в стране, на значение этого фактора справедливо указывают чуть ли не все исследователи, представители различных исторических школ. Призывы на войну, новые поборы и повинности, проблемы, связанные с размещением беженцев и выдачей пособий, наконец, недостатки снабжения провоцировали недовольство властями разного уровня и усиливали противоречия на местах (это легко заметить и при изучении дел по оскорблению членов царской семьи). Однако нарастание, обилие и многообразие социальных конфликтов само по себе не всегда ведет к революции… Февраль 1917 г. невозможно понять без изучения специфической военной культуры эпохи войны, без исследования процессов патриотической мобилизации, без изучения особенностей отношения к правящей династии в это время» (с. 568–569).

Многие из тех, кто вплоть до революции ощущали себя верноподданными императора Николая II, на деле переставали быть надежной опорой режима. Даже продолжая отождествлять себя не только с монархией, но и с царем, они могли искренне верить во всемогущество «немецкой партии» при дворе, могли возмущаться господством «темных сил», могли приходить в отчаяние, получая новые «доказательства» влияния Распутина и «правления» императрицы. Подобно С.Булгакову, они страдали из-за того, что, вопреки своему искреннему желанию, просто не могли любить своего царя. «Без радости они воспринимали падение монархии, с тревогой смотрели в будущее, однако поддерживать последнего императора, любить его через силу они уже не могли» (с. 578).

С.В. Беспалов