Русские офицеры в Красной армии.

Из воспоминаний генерал-лейтенанта артиллерии Григория Давидовича Пласкова (1898-1972)

Пласков Г. Д. Под грохот канонады. — М.: Воениздат, 1969.

http://militera.lib.ru/memo/russian/plaskov_gd/index.html

Г. Д. Пласков.

(В главе "Сиваш" в основном рассматриваются события 1920-го года, и в главе "Учусь!" - 1921-1923-го годов.)

Сиваш

<...>

Меня назначили командиром взвода во 2-й легкий артиллерийский дивизион. Бойцы мои —развитые, начитанные, но в военном отношении еще слабоваты. По восемь, а то и по двенадцать часов тренирую их у орудий. Ребята попались хорошие, старательные, полюбил я их.

Снова походы. Ежедневные стычки с врагом. Ночуем где придется. Поблек прежний лоск курсантов. Воюем со вшами. Но ребята не унывают.

Командир батареи у нас изумительный. Простой, веселый, курсанты в нем души не чают. Не подумаешь, что Анатолий Князев бывший царский офицер. Я все больше убеждаюсь, что вовсе не происхождение определяет сущность человека. И вчерашний дворянин может быть нашим человеком, преданным делу революции.

Князевым залюбуешься. Всегда подтянут. Синяя офицерская куртка, уже изрядно потертая, аккуратно отутюжена. Талия перетянута узким кавказским пояском. На голове кубанка. В руках стек. Анатолий никогда с ним не расстается.

Горячий, непоседливый, Князев не может долго объяснять чего-нибудь.

— Со слов все равно ничего не поймешь, — говорит он мне. — Держись ближе и смотри, как стрелять надо.

Наши кони с опущенными поводьями шагают рядом. Чуть поодаль шестерки тянут орудия. [52]

Князев оглядывается. Убедившись, что на нас никто не обращает внимания, расстегивает куртку, сует стек за воротник и чешет им спину.

— Ну и кусаются, окаянные...

Потом снова застегивается на все пуговицы. К батарее подъезжает щеголем.

Впереди послышалась перестрелка: пехота уже столкнулась с противником.

— К бою! — командует Князев.

Больше он почти не прибегает к голосу. Стек в его руках выразительнее слов. Стек поднят — батарея застывает как вкопанная. Широкие взмахи направо и налево — пушки разворачиваются, занимают позиции. Стек вытянут вперед — направление огня. Напряженно застывает в поднятой руке — заряжай! Отрывистый, со свистом взмах — огонь! Чуть заметное движение в сторону — бери правее. Снова взмах...

Грохочут пушки. Князев гарцует на коне. Стек в его руках так и мелькает. Виртуозная прямая наводка!

С восхищением наблюдаю за стрельбой. Повинуясь движениям стека, слаженно, четко работают отлично обученные расчеты орудий.

После боя Анатолий коротко спрашивает:

— Видел? — и добавляет: — Вот примерно так и ты действуй. Тогда будет порядок.

Князев для меня на всю жизнь остался образцом командира батареи. Между прочим, и я обзавелся стеком. Но дирижировать огнем батареи научился много позже.

* * *

Не успели мы как следует узнать своих новых товарищей, меня и моих друзей фронтовиков перевели в 3-ю Киевскую курсантскую бригаду. Командовал ею Теленев, комиссаром был Васеньтович, начальником штаба Худобин. Почти все командиры бывшие царские офицеры. Они беззаветно любили Родину, Россию и потому безоговорочно перешли на сторону революции.

Попали мы в распоряжение командира 3-го дивизиона Маркова. Он меня направил в 3-ю батарею. Павел Александрович Милованов, мой новый командир, встретил холодно. Больше часа экзаменовал по правилам стрельбы, проверял знание материальной части, конного [53] дела. Я даже вспотел. Легче было прямой наводкой отбивать вражескую конницу, чем ему отвечать. Но вот он широко улыбнулся, крепко пожал руку:

— А я думал, что вы хуже подготовлены.

Я принял взвод. Это было 26 октября. А на следующий день уже в бой.

3-я курсантская бригада в составе основных войск Южного фронта теснила врангелевцев, упорно цеплявшихся за Северную Таврию. Командующий фронтом М. В. Фрунзе поставил перед войсками задачу — окружить вражескую группировку. Но противник то там, то здесь прорывал сжимающееся вокруг него кольцо. Белогвардейцы стремились пробиться в Крым, чтобы укрыться за мощными укреплениями Перекопского перешейка.

Бои не стихали. В те дни я познакомился с очень интересными людьми.

3-й ротой 2-го курсантского батальона командовал Аким Петрович Антошин. Бойцы любили этого высокого молчаливого человека. До революции он преподавал русский язык в Ростовской гимназии. Был очень вежлив, предупредителен. Подчиненных называл не иначе как по имени и отчеству и никогда не повышал голоса. Вызовет командира отделения и скажет:

— Иван Степанович, будьте добры, выдвиньте свой пулемет вон на ту высотку.

Слушались его беспрекословно.

Устроимся бывало на ночлег. Зажжем в темной хате лучину. Антошин сядет в кружок красноармейцев и начинает нам рассказывать о Пушкине, о Льве Толстом. Помнится, с каким упоением читал он нам «Бородино» Лермонтова. Кожаный чемоданчик, с которым Антошин никогда не расставался, был всегда полон книг. Рылеев и Герцен, Горький и Чехов. Книжки потрепанные: Аким Петрович охотно дает их нам читать, каждая побывала в десятках солдатских рук.

Таков был этот человек, который в начале 1917 года был мобилизован в армию, окончил школу прапорщиков, а после Октября без колебаний перешел на службу Советской власти. Я очень уважал его и всегда радовался, когда мой взвод поддерживал роту Антошина.

Однажды противник приблизился к деревне, где мы расположились. Антошин вывел роту за околицу, построил ее. Повернулся к бойцам. Громко и властно — [54] мы даже не знали, что у него такой могучий голос, — приказал:

— Снять шинели!

Плавно перекрестился:

— С богом, братцы! За мной! Ура!

И твердым, чеканным шагом пошел в атаку. Вся рота, как один человек, взяв винтовки наперевес, двинулась за своим командиром, сокрушая все на своем пути. Надо было видеть, как бывший учитель мастерски действовал штыком и прикладом.

Повести в штыковую атаку молодых, еще не обстрелянных курсантов... Это не просто. Но командир был уверен в своих бойцах, знал, что их боевой дух не сломит и сама смерть.

Нашим артиллеристам так и не понадобилось открывать огонь. Атака 3-й роты смяла и отбросила противника. Батальон устремился в преследование.

А вот командир 2-й батареи Тимофей Павлович Амосов — человек совсем другого склада. Угрюмый, замкнутый, он редко с кем разговаривал. На всех совещаниях сидел в сторонке и молча делал пометки в маленьком блокноте. Лишь однажды поднялся и громко задал вопрос:

— Товарищ комбриг! Где инструкция о задачах и функциях политкома батареи? Кто кому подчинен: я ему или он мне?

2-я батарея считалась лучшей в дивизионе. Мой близкий друг командир взвода этой батареи М. И. Картаваев говорил, что Амосов до жестокости сух и требователен, но очень честен и справедлив. Высокий, поджарый, щегольски одетый, с моноклем в глазу, Амосов казался выходцем из другого мира. Он и был таким. Подпоручик старой армии, из богатой дворянско-помещичьей семьи. Нелегко ему было привыкать к новым порядкам.

Выйдешь ночью проверять посты, обязательно увидишь его. В белых перчатках (он не расставался с ними), с погасшей трубкой в зубах, бродит, задумчивый, от пушки к пушке. Частым его попутчиком в таких прогулках был комиссар дивизиона Г. Д. Стельмах.

Вот душа человек! Григорий Давидович родился в Николаеве в 1900 году. Потомственный рабочий. В Красной Армии с первого дня ее существования. Неутомимый [55] и общительный, он во все вникал, заботился о каждом. Этот рассудительный, чуткий и простой человек олицетворял собой партию и Советскую власть в дивизионе. Авторитет его был непререкаем.

(Забегу вперед. В годы Великой Отечественной войны генерал Григорий Давидович Стельмах был начальником штаба Юго-Западного фронта. Погиб 21 декабря 1942 года. В Москве живут его вдова Ксения Дмитриевна и дочь Валентина.)

Ни с кем не разговаривал Амосов и только Стельмаху раскрывал всю свою душу. От комиссара мы и узнали о трагедии, которую пережил командир батареи. Вся семья Амосова с белыми. Во врангелевской армии сражаются его родственники и друзья. Вот уже два года он тщетно пытается вернуть к себе жену и сына. В ответ слышит лишь оскорбления и гневные упреки. Сын, прапорщик, без стеснения называет родного отца врагом России, предателем и изменником.

Стала понятной замкнутость Амосова. Тяжело ему. И курсанты прощают командиру и нелюдимость, и излишнюю строгость. А в бою они восхищаются им. Это человек выдающейся отваги. Сколько уже раз он своим мастерством выручал нас. Огонь его батареи, точный и сокрушительный, наносит врагу огромный урон.

И вдруг Амосов исчез. Стельмах вызвал меня:

— Придется тебе временно батареей командовать.

Что ж, покомандуем и батареей. Спасибо таким командирам, как Милованов и Амосов: они добивались, чтобы их взводные крепко стояли на ногах. Бывает, целый день не видим командира батареи, распоряжаемся сами, сами отвечаем за все. И только когда ошибешься, командир оказывается рядом:

— Э, батенька, не так я вас учил. Вот как надо было сделать.

И понимаешь тогда, что командир хоть и не вмешивается в твои распоряжения, хоть и верит тебе, но всегда в курсе жизни батареи и знает каждый твой шаг.

А теперь никто тебя не поправит. За все отвечай сам. Хорошо еще, что в эти дни было сравнительно спокойно, без серьезных боев. И все же очень обрадовался, когда Амосов вновь появился на батарее и я смог вернуться в свой взвод. [56]

Тимофей Павлович был чернее тучи, сторонился всех. Комиссар поведал нам, что произошло в эти дни.

Амосов попросил командование отпустить его к врангелевцам: хочет повидаться с женой и сыном. Ему разрешили. И вот дворянин снова оказался в кругу своих прежних друзей. Но не радость, а негодование и гнев испытал он. Пьянство, разврат, мародерство... До крайней степени морального разложения пало белогвардейское офицерство.

И в этом страшном логове отец встретил сына. Подвыпивший прапорщик кичился своей службой в белой контрразведке, садистски описывал картины пыток. «Скоро всю эту красную заразу изведем. Каленое железо и виселица — единственное лекарство для взбесившейся черни. — Сын злобно уставился на отца. — А ты тоже красным продался. Погоди, и тобой займемся. Никуда ты от меня не уйдешь». И сын повел родного отца в контрразведку. Амосов понял, что перед ним враг. Враг злобный и беспощадный. И он выстрелил в сына...

Амосов снова у нас. Снова воюет. Дерется самоотверженно. В бою мы слышим его громкий и страстный голос:

— По врагам России — огонь!

В наши руки попала белогвардейская газета. Из нее мы узнали, что бывший русский офицер, а ныне большевистский агент Амосов военно-полевым судом заочно приговорен к повешению. Комиссар оторвал глаза от газеты, задумчивым взглядом окинул притихших курсантов.

— Вот какой у вас командир!

* * *

Через полтора года я встретил Тимофея Павловича в Одессе. Он преподавал на Одесских пехотных курсах. Был уже совсем седой. И как прежде, одинокий и замкнутый. Амосов узнал меня, пригласил к себе. Мы сидели в большой, чисто прибранной квартире. Я рассказывал о своей службе, учебе. Тимофей Павлович слушал, но я чувствовал, что мысли его далеко. Он поднялся и подошел к висевшему на стене большому портрету мальчика в гимназической форме. Сказал мне:

— Моему сыну было бы сейчас столько же, сколько вам. Я так любил его... [57]

С чем сравнить горе отца, который вынужден был собственной рукой убить некогда любимого сына... Но нет, не раскаивался он.

— Иначе я поступить не мог. Бог тому судья.

* * *

<...>

Учусь!

<...>

* * *

С трепетом я остановился у массивных чугунных ворот с изображением двух скрещенных пушек. Часовой проверил мои документы. Я ступил на широкий двор. Здесь уже строем стояли курсанты. Ждем, когда нас примет начальник школы. А он занят. В красных штанах, в сапогах с высокими голенищами, в изящной [94] красивой курточке стоит в центре поля, недалеко от нас, с длинным кнутом в руках и гоняет кобылу на корде. Он нас видит. При каждом его повороте мы встречаемся с ним взглядом. Иногда останавливает бег коня, за корду притягивает к себе, хлопает по шее, гладит морду и кормит сахаром.

Мы смотрим на него издали. Вдруг из строя вышел невысокого роста курсант:

— Слушай мою команду, шагом марш!

Строй четким шагом тронулся и приблизился к начальнику школы. Не только он, но и стройная кобыла застыла в удивлении.

А смельчак шагнул вперед и отрапортовал:

— Товарищ начальник! Группа курсантов в составе сорока двух человек прибыла в ваше распоряжение!

Начальник школы с усмешкой оглядел нас. Подбежавшему конюху бросил кнут и конец корды. Подошел к нам и поздоровался.

— Так вот, товарищи курсанты, запомните. Я вам нарочито показал, что в стенах нашей школы никогда нельзя оставлять незаконченной начатую работу!

Он вызвал адъютанта школы Озерова и тихим голосом (он его никогда не повышал!) приказал разместить курсантов. Посмотрел на того, кто подал нам команду:

— Курсант, как ваша фамилия?

— Даниленко.

Начальник вынул маленький блокнотик и что-то записал.

— Курсант Даниленко, после ужина вы отправитесь к дежурному и передадите ему мой приказ посадить вас на гауптвахту на три дня. В следующий раз за подобное вы будете отчислены.

Повернулся и ушел.

Поступок Вани Даниленко, бывшего командира орудия из нашей бригады, теперь уже не казался нам геройским. Мы поняли, что не следовало так делать. В жизни часто выигрывает тот, кто умеет ждать.

Нас развели по казармам. Большая светлая комната. Непривычно. Вместо нар железные койки с дощатыми щитами. Тумбочки. В углу большой шкаф. Невиданный комфорт! Правда, не было ни матрацев, ни подушек, ни одеял. На доски мы стелили маты из рогожи. [95] Укрывались шинелями и телогрейками. Только к концу года появились настоящие постели.

Окна выходили во двор. В комнате было свежо и, нам казалось, очень уютно. По жеребьевке мы распределили места и остались здесь сроком почти на два года.

Совсем роскошной была столовая. Не только на посуде, но и на всех предметах ее убранства был царский герб и надпись: «Его Императорского Величества Артиллерийское Училище».

Во дворе, в коридоре погасли огни. Отбой. Закончен первый день нашего пребывания в школе. Утомленные, мы уснули.

Весь следующий день ушел на оформление, запись в группы, проверку личных служебных дел и т. д. Несколько курсантов прибыли со своими лошадьми. Озеров, со свойственной ему вежливостью, тут же их забрал и отправил в хозяйственную часть.

Начались занятия. Никогда еще мне не приходилось видеть так хорошо оборудованных классов и лабораторий. В училище все было: спортивный зал с душем, свой театр, отличные орудийный парк и конюший.

Благодарить за это надо было скромных тружеников — вахтеров, конюхов, уборщиков. В самые тяжелые времена они не бросили своих постов. Умирали с голоду (жалования им никто не платил), а берегли богатства бывшего кадетского училища. Знали, что они еще пригодятся. Даже лошадей сохранили. Как это им удалось, диву даешься.

Условия для учебы в школе были неплохие, но жили мы впроголодь. Всегда есть хотелось, за исключением тех дней, когда дежурили по кухне. Кормили нас ячневым супом и ячневой кашей. Хлеб кукурузный, жесткий как камень. Ежедневно половину пайка отчисляли голодающим рабочим. Сыт всегда был только Миша Королев: он был раздатчиком хлеба.

Всех двадцати четырех фронтовиков выделили в особую группу. Наша учеба должна была длиться не три, а всего лишь два года. На занятиях вновь увидели начальника школы. Мы уже знали, что это Н. И. Беттихер, бывший полковник царской армии. Он ознакомил нас с теорией стрельбы. Вел урок легко. Умел просто объяснить самые сложные вопросы. Курсанты взялись было за тетрадки. [96]

— Не надо. Слушайте внимательно и вдумчиво. Если что-нибудь забудете, то сможете повторить, заглянув в мои записки.

Так скромно он называл свой прекрасный труд по теории стрельбы, по которому долгие годы учились артиллеристы Красной Армии.

* * *

Нас, фронтовиков, пригласили к себе Беттихер и комиссар школы Казбенко. Сказали, что надеются на нас, как на людей опытных, проверенных в боях. В школе предстоит многое перестроить — и учебный процесс, и воспитательною работу. Большинство преподавателей — превосходные специалисты, но люди со старыми, дореволюционными взглядами. Не так-то просто им привыкнуть к тому, что перед ними в классе сидят не выходцы из дворян, как было раньше, а вчерашние рабочие и крестьяне.

— Не смущайтесь тем, что не сразу у вас с ними сложатся нормальные отношения, — предупредил комиссар. — Главное — побольше получить знаний. А то, что у отдельных преподавателей еще сохранились дворянские замашки, — не столь уж страшно. Постепенно перестроятся. А мы должны им помочь в этом. Сейчас в учебном отделе, где были наиболее консервативные люди, уже работают шесть новых товарищей из нашего последнего выпуска. Постепенно в среду преподавателей будет вливаться все больше молодых кадров. Важно, чтобы вы относились с равным уважением и к тем и к другим.

Вскоре состоялось партийное собрание школы. Обсуждались задачи коммунистов в борьбе за высокое качество учебы. Нам очень понравился секретарь партийного комитета Фадюнин — энергичный, деятельный организатор.

* * *

Занимались мы много — по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки: восемь часов в классах и аудиториях, а потом до поздней ночи готовились к урокам.

Мне было особенно трудно: сказывалась низкая общеобразовательная подготовка. Слабое знание математики мешало освоению артиллерийского цикла, который являлся для нас главным.[97]

Ко мне прикрепили преподавателя по математике Ганецкого, молодого застенчивого человека. Он много и терпеливо занимался со мной по вечерам. Переживал за каждую мою отметку. С его помощью я быстро догнал товарищей.

Светлую память о себе оставил преподаватель топографии 72-летний Радкевич, бывший царский генерал. Жизнерадостный, полный юмора старик часто приезжал на велосипеде с сумкой, наполненной продуктами. Материально он был хорошо обеспечен, по приказу Реввоенсовета Республики получал специальный паек. Прежде чем начать занятия, Радкевич раскрывал свою сумку и на белоснежной салфетке раскладывал крохотные бутерброды.

— Господа юнкера, не обижайте старушку мать. — Так называл он свою супругу. — Это она для вас приготовила, кушайте, у нас еще осталось, не стесняйтесь!

Отказаться было невозможно: уж очень ласково сияли глаза этого мудрого и доброго человека.

Заботился он о нас, как о родных сыновьях. Вечерами приходил к нам в комнату, садился за стол. Вытрет вспотевшее лицо и скажет голосом, не допускающим возражений:

— А ну-ка, господа, покажите ваши святцы. Как вы подготовились на завтрашний день?

Тщательно проверит наши записи, чертежи, исправит ошибки, объяснит их. Как-то принес красивую папку, вытащил из нее фотографии своих сыновей-офицеров, так же, как и он, перешедших на службу народу. Радостно, возбужденно рассказал о своей встрече с Лениным.

— Я во всем с ним согласился, мы друг друга отлично поняли. И я сразу послушался его, и мы все втроем вступили в Красную Армию. Старушка мать была против, но мы ее уговорили...

Много рассказывал о русско-японской и первой мировой войнах.

— А вы знаете, в пятнадцатом году я представил его величеству императору России документы на предмет присвоения чина полковника Николаю Иосифовичу Беттихеру, в те годы он командовал у меня тяжелым артиллерийским дивизионом... [98]

И нам стало понятно, почему начальник школы вытягивался в струнку при виде этого преподавателя.

Радкевич всегда был занят. Чисто убранный кабинет топографии и в свободные часы заполняли курсанты. На стенах висели карты, схемы разных масштабов, аккуратно были расставлены учебные экспонаты. На столах лежали массивные разноцветные карандаши, резинки, готовальни, листы ватмана, кальки — большинство этих дефицитных вещей генерал принес из дому. Радкевич обходил курсантов, советовал, показывал. Мы учили здесь не только топографию — старый преподаватель охотно давал консультации и по другим дисциплинам.

На торжественных собраниях при выборе президиума десятки голосов называли его фамилию. Он, стесняясь, поднимался на сцену и скромно садился во втором ряду. Комиссар или начальник школы подходили к нему и усаживали рядом с собой.

По призыву Ленина на сторону Красной Армии перешли тысячи таких Радкевичей.

Большим авторитетом в школе пользовался преподаватель артиллерии, тоже старый офицер, Завиша. Плохо подготовиться к его занятиям было нельзя. Читал он свой предмет увлекательно и вдохновенно. И спрашивал строго. Пробежит взглядом по нашим рядам. Назовет фамилию.

— Прошу к доске.

Удивительно, он почти всегда угадывал, кто хуже подготовился. Мы считали себя счастливцами, если в журнале против твоей фамилии появлялась оценка «4». Выше он вообще не ставил никому. Шутя он однажды сказал, что только начальник школы знает артиллерию на «5». Завиша переживал, когда курсант плохо знал предмет, и, наоборот, сиял, был доволен, благодарил, когда ему хорошо отвечали. Отстававших курсантов по вечерам собирал отдельно и дополнительно с ними занимался.

По расписанию теоретические занятия чередовались с практическими. Большое внимание уделялось изучению материальной части, приборов, боеприпасов, порохов, средствам связи, боевым стрельбам и тактическим занятиям в поле.

Распорядок дня в школе был незыблем. За все время нашей учебы не припомню случая, чтобы занятие было [99] отменено или преподаватель опоздал к началу лекции.

Бытом и учебой нашего курса руководил командир батареи В. К. Пономарев. В свое время он был юнкером этого училища, но война помешала закончить учебу, офицерский чин он уже получил на фронте. После Октябрьской революции вместе со своей батареей перешел на службу революции.

Пономарев был для нас не только начальником, но и настоящим другом и товарищем. Он всех курсантов знал по имени и отчеству. До мелочи вникал в нашу учебу. Во время завтрака или обеда учил, как вести себя за столом, проверял, чисто ли мы выбриты и помыты. Все свои замечания делал тихим голосом, как бы невзначай, мимоходом, и обязательно с глазу на глаз. Ничего не ускользало от него. Помню, он остановил меня, отвел в сторону:

— Григорий Давидович, прошлый раз при чистке материальной части вы сквернословили. Что, вам тяжела эта работа? Я могу вас освободить от нее. Но нельзя так вести себя, это некультурно, режет слух. Прошу учесть.

После такой беседы пот с тебя катится градом. Сильнее любого взыскания! Обещаешь:

— Товарищ командир, больше не буду.

— Вот и хорошо.

На учебных стрельбах после подготовки исходных данных для открытия огня Пономарев запрещал брать карандаш:

— Корректировать стрельбу нужно в уме, в бою записной книжки не будет!

Мы любовались, как он проводил учебно-показательные стрельбы. Виртуозно, мастерски вел огонь, буквально «играл» шестиорудийным батарейным веером, сосредоточивал, рассредоточивал, переносил огонь. Все расчеты быстро и точно производил в уме.

Пономарев часто приходил к нам на занятия, молча просиживал весь урок, а потом проверял, как мы усвоили предмет. Организовывал для нас дополнительные занятия и консультации по правилам стрельбы.

Очень многое нам дал этот неутомимый труженик. И для всех, кто знал его, было большой радостью прочитать после Великой Отечественной войны в газетах: [100] за выдающиеся заслуги перед Родиной Валерию Корнельевичу Пономареву присвоено звание Героя Социалистического Труда.

С чувством глубокой признательности я и сейчас вспоминаю помощника командира батареи С. С. Миловидова. С величайшим терпением он учил нас — артиллерист это был первоклассный. Заботился о том, чтобы мы были обеспечены всем необходимым для жизни и учебы. (Недавно я встретил его. С. С. Миловидов ныне генерал-майор, заслуженный деятель науки и техники, доктор технических наук.)

Позже, когда мне самому довелось работать с молодыми офицерами, я часто ставил им в пример нашего командира взвода В. Л. Горского. Требовательный и чуткий, он умел помочь каждому курсанту. Прививал любовь к дисциплине и порядку. Владимир Львович отважно сражался в гражданскую войну. Великую Отечественную он встретил начальником штаба артиллерии дивизии, а закончил начальником штаба артиллерии армии. Потом долго работал в Главном артиллерийском управлении.

<...>

Но вот и пролетели месяцы учебы. Сданы государственные экзамены. Нам зачитали приказ наркома о том, что мы, выпускники 2-й Одесской школы тяжелой и береговой артиллерии, произведены в краскомы.

С последними пожеланиями выступил перед нами начальник школы.

Забегая вперед, скажу, что мне еще не раз посчастливится его увидеть.

Летом 1934 года в 20-й артиллерийский полк, где я был начальником штаба, прибыл пожилой комбриг. Я узнал Беттихера. Поспешил к нему. [103]

— Товарищ Пласков, — обрадовался он. — А я к вам. Мне нужно два орудия.

Николай Иосифович вручил предписание начальника артиллерии Ленинградского военного округа комбрига Забелина о предоставлении преподавателю артиллерии Н. И. Беттихеру двух орудий для проведения учебных стрельб со слушателями академии.

Я передал в его распоряжение батарею Цоя, командира, который тоже когда-то был учеником Беттихера. Вообще, мы сделали все, чтобы старый артиллерист чувствовал себя на нашем полигоне как дома. Несколько раз я наблюдал, как он проводит занятия со слушателями академии. Николай Иосифович по-прежнему был энергичен и строг.

В 1946 году мы встретились в Сочи, в санатории. Генерал-майор артиллерии Беттихер был сильно болен. Он пожаловался, что его во время войны не пустили на фронт. Понемногу разговорился, ожил. Я увидел прежнего Беттихера.

— Эх, жаль, силенок маловато осталось. Еще столько недоделанного...

Он относился к людям, которые считают себя всегда в долгу перед народом. [104]