В сорок первом под Москвой.

26 октября 1941 года мой отец Секерин Павел Калистович, пулеметчик 129 стрелкового полка, переброшенного из Харанора на защиту столицы, был дважды тяжело ранен. Сначала получил «сквозное пулевое ранение левого коленного сустава с повреждением кости» (так сказано в госпитальной справке), но продолжал стрелять, пока осколок не прошил его правое плечо, выскочив ниже лопатки.

Второй номер расчета погиб до этого. Пулемет смолк.

Бои шли на невысоком холме, по пояс поросшем молодыми березками, восточнее Волоколамска, откуда до Москвы уже было рукой подать, и где враг был в конце концов остановлен. Но в те дни холмы не раз переходили из рук в руки. А когда отца ранили, наши по его выражению «озверели», так что, не только отбили последнюю атаку, но и, преследуя убегающих немцев, ворвались в их окопы и погнали дальше.

Уже в сумерках несколько однополчан отца вернулись на прежние позиции. Они нашли его в таком состоянии, когда требуются санитары. Перетащили его в неглубокий окопчик. Ефим Кузнецов, земляк отца из прибайкальского села Оймур, перед уходом сказал: «Потерпи, санитарам скажем, подберут»

Но санитары почему-то не пришли.

К ночи прояснилось, вызвездило, похолодало, боль поутихла и отец, прикрытый чьей-то шинелью, уснул. Проснулся, когда уже поднялось солнце. Захотел есть, но ничего при себе не было. Решил поискать у убитых. Превозмогая боль, пополз. На вершине холма увидел лежавших рядом офицеров – немецкого и нашего. С нашего снял фляжку с водой, а у немца нашел в полевой сумке галеты. Поел, уселся поудобней неподалеку от накормивших его офицеров и, как говорит, впал в забытье. Очнулся ночью – наверное, от холода – стоял конец октября.

- Если бы я тогда мог разжечь костер, - мечтательно сказал отец много лет спустя, сидя на чурке у костра, когда мы с ним косили сено в лугах за родным Тимлюем.

Сколько дней пролежал он на том холме под Волоколамском, отец не помнил, но был еще в сознании, когда наконец-то пришли наши – солдаты-старички из похоронной команды. Обнаружив единственного живого, они примотали веревкой правую руку отца к туловищу, связали под углом перебитую ногу, попоили, покормили и отнесли к большой дороге.

- Не обижайся, браток, сказали, - Подберет кто-нибудь. Тут машины часто ходят. А наше дело – мертвых закапывать.

И действительно, недолго пролежал отец у дороги. Возле него остановилась первая полуторка. Из кабины вышли солдат и офицер, спросили у отца, почему он здесь, а когда рассказал, открыли борт и положили в кузов.

- Дорога – колдобина за колдобиной, меня бросало из стороны в сторону, боль невыносимая, кровь из ран потекла. Стал я колотить в кабину здоровой ногой. Машина остановилась. Вышли они и недовольно: «В чем дело?», а когда я сказал в чем, открыли борт, вытащили меня, положили у дороги и укатили, - рассказывал отец, – Вот тут мне страшно стало: на своей стороне свои же бросили. В грязи, в крови, еле живого. Долго лежал. Вдруг слышу – солдаты идут. Открыл глаза – старший лейтенант ведет взвод солдат в сторону фронта. Увидели меня, подбежали, спрашивают, почему здесь один лежу. Силы еще какие-то были, я им все рассказал – и про бой, и про то, как тут оказался. Притихли солдаты. Из грязи вытащили, положили, покормили.

Вдруг из-за поворота показалась эмка. Старший лейтенант выхватил пистолет из кобуры и, размахивая им, бросился останавливать машину.

А когда она остановилась, открыл дверцу и буквально вытащил из машины водителя, а тот оказался офицером в меховой куртке. Но старший продолжал его одной рукой держать за грудки, а другой, с пистолетом, водить у него перед носом с криком:

- Я тебе сейчас солдата положу, попробуй выбросить – на том свете найду и пристрелю, как самую последнюю сволочь.

Офицер не сопротивлялся, молчал. Старший лейтенант приказал своим солдатам положить меня на заднее сиденье, записал номер машины и фамилию ее хозяина. Видно, командир был настоящий, и как человек - тоже. В общем, и тот, что на эмке ехал – тоже, видно, был человеком. Ведь не возмутился, не закричал, хотя, как потом я понял, полковником был.

Повел старший лейтенант своих солдат на передовую, а отца повезли в тыл. Долго везли.

И привезли на аэродром, прямо к самолету, а возле него генерал с офицерами., - рассказывал отец. - офицер вышел из эмки, отдал генералу какие-то бумаги и рассказал попутно про меня. Генерал ему: «Вот что, полковник, кладите его в самолет, возьму его с собой, а то, пока вы его возить будете, умрет». Бросились адъютанты, все офицеры к эмке, вытащили меня и, как маленького, на руках, - в самолет. Как только погрузили, так самолет и взлетел. Пока летел, меня и накормили, и красного винца даже выпить дали. Тут уж я совсем повеселел.

Долго летели, а, когда сели, то и генерала, и отца – ждало по машине. Генерала – опять легковая, а отца – санитарная. Тут уж его по всем правилам на носилки положили, в машине к висячим ремням пристегнули. Генерал в машину к отцу заглянул, пожелал скорого и полного выздоровления. Еще и пошутил: «Ну, тут, солдат, тебе умереть не дадут. А то и до меня доберется твой старший лейтенант»

Так отец оказался в Тюмени. Привезли его в госпиталь, расположившийся в здании педагогического училища. Раздели, обработали, принесли в операционную. О том, что собирались с ним делать, отец понял по реплике старика-хирурга более молодому, но, очевидно, старшему по должности.

- Нет, дайте его мне. Если каждому солдату так запросто будем руки-ноги отрезать, с кем мы до Берлина дойдем?

Счастливым, везучим человеком был мой отец! Взял его на излечение этот старичок – старый военный хирург, еще в Первую мировую бывший полевым хирургом. Он и вылечил отца, сохранил ему и ногу, и руку.

- А как стали раны у меня заживать, притащил в палату огромные счеты с большими костяшками на толстой проволоке. Приладил счеты к спинке кровати, привязал веревку к левой ноге, сунул другой конец ее мне в правую руку и говорит:

- «Если хотите, чтобы нога нормальной стала, да и рука тоже, то с утра до ночи дергайте за веревку и возите ногу вверх-вниз по костяшкам». Не знаю, это помогло, или что другое, но вскоре я стал ходить. А когда меня выписывали, старый хирург сказал: «Через полгода снова бегать будете. Только дома не лежите»

Какая там лежка! Пришел отец домой – и сразу бригадиром в рыболовецкую бригаду на Байкал. А с началом сенокоса косой махать да сено в зароды метать. На такой работе, кто ее знает, тот поймет, что любая нога из кривой прямой станет.

Семьдесят девять лет прожил отец. Сорок девять – после того боя. Награжден он был за него впоследствии орденом Славы и медалью «За оборону Москвы».

По просьбе отца я побывал в Тюменском педучилище, где размещался его госпиталь № 1499/1500, нашел математический класс, где так же, как и в сорок первом, стояли большие вертикальные счеты. Потом я добрался и до холмов под Волоколамском. Был июль, в жарком мареве полдня чуть покачивали своими опущенными ветвями высокие красавицы березы, выросшие на месте кровавых боев. Окопы и ходы сообщений еще не сравнялись с землей, я долго бродил, старясь угадать, откуда стрелял и где лежал раненный мой отец, глядя то на Москву, то на стылые осенние звезды…

Для чего он рассказывал мне о том, что было с ним на войне? Наверное, для того же, для чего я сейчас пересказываю это. Чтобы помнили люди ту войну и знали, как защищали солдаты свою Москву и свою Россию, какой ценой ее отстояли. Чтобы не терялись в трудные часы и дни, и знали, что плохие люди были, есть и будут всегда, но не они, недобрые и узколобые, а люди добрые, в конце концов, исправляют любое зло, помогают преодолеть любые беды, любые несчастья. Что держаться надо до самой последней черты, веря в удачу, спасение, в Победу! Это нужно и мне, и моим детям, и внукам, всем другим людям, которые будут жить в России после нас.

ВИКТОР СЕКЕРИН.