Ленин: "Нет лучшего большевика, чем Троцкий"

«Воспоминания в политике имеют такой же малый вес, как и демократические принципы». Эти слова принадлежат Л. Троцкому и написаны они именно в его книге воспоминаний «Моя жизнь».

Согласиться с ними трудно - наверное, воспоминания все-таки имеют кое-какой вес, особенно, если учесть авторитет личности мемуариста – вот и Лев Давидович пал от руки убийцы через десять лет после публикации мемуаров, и явно не за то, что усомнился в истинном весе демократических принципов в политике.

Сейчас, по прошествии более девяти десятков лет после выхода книги, интересно оглянуться и сверить авторские оценки текущих событий тех лет с тем, что и как состоялось в реальности.

«Не марксист, но очень симпатичный…»

Конечно, было бы странно, если бы на позицию автора не повлияла ожесточенная борьба, которая развернулась после октябрьского переворота, и в которой автор был одним из главных, как сейчас говорят, акторов. Таковых в те революционные времена было всего трое: сам Л. Троцкий, В. Ленин – как высший авторитет и арбитр, И. Сталин - как политический противник и как главный соперник в борьбе за близость к Ленину, в борьбе за ленинское наследие, читай – за верховную власть и собственный политический курс.

«Ленин, - пишет Троцкий, - в такой неизмеримой степени превосходил своих ближайших учеников, что они чувствовали себя при нем как бы раз навсегда освобожденными от необходимости самостоятельно разрешать теоретические и тактические проблемы. Оторванные в критическую минуту от Ленина, они поражали своей беспомощностью».

Коллег, соперников, хотя бы более или менее близких по потенциалу самому Троцкому, если судить по его собственным словам, просто не было. Вот, например, вождь меньшевиков Мартов. Вроде бы «один из даровитейших людей», но «несчастье этого человека состояло в том, что судьба сделала его политиком в революционную эпоху, не наделив для этого необходимым запасом воли. В духовном хозяйстве Мартова не было равновесия».

Если судить по характеристике, данной Троцким Бухарину, то трудно понять, как вообще этот человек мог попасть на российский политический Олимп. «Ему свойственна ребячливая восторженность», «он всегда должен опираться на кого-либо, состоять при ком-либо, прилипнуть к кому-либо». «С той же беззаветной восторженностью, с какой только что превозносил» какого-либо человека, он может поносить этого человека, «подпав под прямо противоположное мнение». Он «вообще легок на слезы и любит натуралистические выражения». «Бухарин не марксист, а схоласт, но зато очень симпатичен».

Пятаков - это «способный администратор, но негодный политик». А вот Зиновьев. «В Петрограде, - пишет Л. Троцкий, - я застал жесточайшую растерянность. Все ползло. Войска откатывались, рассыпаясь на части. Командный состав глядел на коммунистов, коммунисты на Зиновьева. Центром растерянности был Зиновьев. Свердлов говорил мне: "Зиновьев – это паника"». В благоприятные периоды «Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал. Начиная с семнадцатого года, я мог убедиться, что средних настроений Зиновьев не знал: либо седьмое небо, либо диван».

Говоря о Зиновьеве и упоминая Каменева, Троцкий ссылается на так называемое «Завещание Ленина» («Письмо к съезду») и приводит ленинские слова, «что их капитуляция в 1917 г. была "не случайна"; другими словами, что это у них в крови. Ясно, что такие люди руководить революцией не могут. Но не нужно все же их попрекать прошлым». С первой частью этого высказывания трудно не согласиться.

«Эмпирик с цинизмом провинциала»

Ну, а что же Сталин, этот, говоря словами Льва Давидовича, «аппаратный мажордом», «философ социализма в отдельной стране»? Повторив ленинские слова из «Завещания» («груб, нелоялен и склонен злоупотреблять властью»), Троцкий дал ему собственную развернутую характеристику: «огромная и завистливая амбициозность», человек, который «не мог не чувствовать на каждом шагу своей интеллектуальной и моральной второсортности», человек, обладающий узостью интересов, эмпиризмом, психологической грубостью и особым цинизмом провинциала, которого марксизм освободил от многих предрассудков, не заменив их, однако, насквозь продуманным и перешедшим в психологию миросозерцанием... Политический его кругозор крайне узок. Теоретический уровень совершенно примитивен».

Но вот, при всем том, как вынужден признать Троцкий, почему-то «для текущих дел Ленину было во многих случаях удобнее опираться на Сталина, Зиновьева или Каменева, чем на меня». Почему же вождь выбрал именно Сталина, «человека, созданного для вторых и третьих ролей»? Оказывается у двух политических гениев (Ленина и Троцкого) были «внутренние трения» и потому «озабоченный неизменно сбережением своего и чужого времени, Ленин старался к минимуму сводить расход сил» на их преодоление; он «слишком хорошо понимал, что я не гожусь для поручений...Ленину нужны были послушные практические помощники». Понятно, для одного гения было ниже его достоинства исполнять поручения другого гения. Это мог делать только такой человек, как Сталин, «упорный эмпирик, лишенный творческого воображения».

В те годы, когда были изданы мемуары, Троцкий не сознавал, или не хотел этого признавать, что здоровый «эмпиризм», то есть способность здраво оценивать реальность, в конкретных исторических условиях ценнее теоретического прожектерства. В политике у Троцкого это нашло выражение в «перманентной революции», а у Сталина – в «строительстве социализма в одной стране» - это то, что Троцкий назвал «тупоумным национальным подходом к хозяйственным вопросам».

Европейские классики подобны тонкому вину или благоуханной сигаре

Желая унизить Сталина, Троцкий пишет, что «незнакомство с иностранными языками вынуждает его следить за политической жизнью других стран только с чужих слов». В то же время вот что он пишет о себе: «Для отдыха я читал классиков европейской литературы. Лежа на тюремной койке, я упивался ими с таким же чувством физического наслаждения, с каким гурманы тянут тонкое вино или сосут благоуханную сигару. Это были лучшие часы. Следы моих занятий классиками, в виде эпиграфов и цитат, видны во всей моей публицистике того периода. Тогда я впервые близко познакомился в подлиннике с вельможами (grandsseigneurs) французского романа. Искусство рассказа есть прежде всего французское искусство. Хотя я немецкий язык знаю, пожалуй, несколько лучше французского, особенно в области научной терминологии, но французскую беллетристику читаю легче немецкой. Любовь к французскому роману я пронес до сего дня. Даже в вагоне во время гражданской войны я находил часы для новинок французской литературы».

Перед Троцким-мемуаристом стояла трудноразрешимая задача: с одной стороны, надо было показать политическую и человеческую ничтожность Сталина на фоне собственной значимости, а с другой стороны – как-то объяснить, что именно Сталин, а не он сам, занял место Ленина, место лидера партии.

В этом смысле он вынужден был признать, что Сталин «одарен практическим смыслом, выдержкой и настойчивостью в преследовании поставленных целей». Его опора в происшедшем после смерти Ленина «перевороте» (когда «Сталин на Х съезде был намечен – по инициативе Зиновьева и против воли Ленина – в генеральные секретари») - «безличный аппарат на спуске революции». «Сталин, - пишет Троцкий, - тщательно подбирал людей с отдавленными мозолями». Это люди – конформисты, ориентирующиеся на силу, довлеющую в данный момент. В качестве такого примера Троцкий приводит Кржижановского, который «после поражения революции 1905 г…отошел от партии и, в качестве инженера, занял очень видное место в промышленном мире…После перерыва в 10–12 лет Кржижановский вернулся в партию, когда она завоевала власть. Это путь очень широкого слоя интеллигентов, которые являются сейчас важнейшей опорой Сталина».

Ленин, конечно, великий государственный деятель, но…

Умышленно или не умышленно, но критикуя Сталина, Троцкий иногда подставлял и Ленина. Так Троцкий отмечает, что «в самые ответственные месяцы теоретической и политической подготовки к перевороту Сталин политически просто не существовал». Но практически ту же самую шпильку он воткнул и Ленину, своему чуть ли не политическому близнецу, когда писал про бурную встречу, устроенную Ленину на 2-м съезде Советов, когда тот «впервые появился на этом заседании после почти четырехмесячного отсутствия».

Ну, а кто же организовал и совершил переворот? Да, конечно же, он, Лев Давидович Троцкий! "Вся работа по практической организации восстания, - цитирует он одного из летописцев революции, - проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-Революционного Комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому". «В течение последней недели, - пишет мемуарист, - я уже почти не покидал Смольного, ночевал, не раздеваясь, на кожаном диване, спал урывками, пробуждаемый курьерами, разведчиками, самокатчиками, телеграфистами и непрерывными телефонными звонками. Надвигалась решительная минута. Было ясно, что назад возврата нет».

Да, конечно, «Ленин в неизмеримой степени превосходил своих ближайших учеников», но – не Троцкого; он равновелик Ленину. «Десятки "старых большевиков", пишет Троцкий, - говорили мне после моего приезда в Россию: "Теперь на вашей улице праздник". Я вынужден был доказывать им, что Ленин не "переходил" на мою позицию, а развивал свою собственную и что ход развития, заменив алгебру арифметикой, обнаружил тождество наших взглядов».

Как равновеликий, автор воспоминаний как бы незаметно, исподволь, но продолжает ставить шпильки своему кумиру. Так он не преминул упомянуть, что «во всех руководящих учреждениях партии и государства Ленин был в меньшинстве». Не один раз Лев Давидович отмечал ошибочность ленинской позиции в каких-то ситуациях в то время как сам Троцкий оценивал ситуацию правильно. Например, в октябре 1919 г. Ленин был готов сдать Петроград наступавшим немцам, тогда как сам Троцкий отстаивал необходимость его защиты.

Или взять ситуацию с НЭПом. По словам Троцкого он «уже в феврале 1920 года, под влиянием своих наблюдений над жизнью крестьянства на Урале…настойчиво добивался перехода к новой экономической политике», и даже сделал практическое предложение по замене продразверстки продналогом. Но вот «Ленин выступил решительно против этого предложения. Оно было отвергнуто в Центральном Комитете одиннадцатью голосами против четырех. Как показал дальнейший ход вещей, решение ЦК было ошибочно».

В отличие от Троцкого, который, поняв опасность продолжения войны с Польшей, вовремя потребовал «немедленного и скорейшего заключения мира, пока армия не выдохлась окончательно», «у Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть». Что из этого вышло, известно.

Довольно двусмысленно читается сравнение Ленина с Либкнехтом. «Ленину, - пишет он, - всегда была в высшей степени свойственна забота о неприкосновенности руководства. Он был начальником генерального штаба и всегда помнил, что на время войны он должен обеспечить главное командование. Либкнехт был тем военачальником, который сам ведет свои отряды в бой». Ленин «обеспечивал», а кто же «вёл отряды в бой»? Об этом читателю догадаться нетрудно.

Точно так же воспринимаются и его слова о том, что «Ленин был слишком поглощен общими вопросами руководства, чтобы выезжать на фронты или входить в повседневную работу военного ведомства». То ли он осторожничал, то ли действительно был поглощен общими вопросами, но факт тот, что, если исходить из текста воспоминаний, он был совершенно не в курсе такой важной проблемы этого ведомства, как кадровая политика в отношении бывших офицеров. И все это на фоне подробного рассказа о том, как сам Троцкий, будучи Предреввоенсовета, создавал Красную армию, привлекая, в частности, массу офицеров старой армии, как более двух лет, не выходя из вагона, подчас рискуя жизнью, мотался по фронтам гражданской войны на бронепоезде, обеспечивая победу над врагами революции.

«Был занят в Смольном общими задачами революции»

Читая книгу, поневоле приходишь к справедливости ленинского утверждения, предусмотрительно процитированного самим автором: «Самый способный – Троцкий, его недостаток – избыток самоуверенности».

На протяжении книги автор неоднократно апеллирует к Ленину с целью подчеркнуть собственную значимость. "Нет лучшего большевика, чем Троцкий", - пишет он. - Эти слова в устах Ленина означали многое. Недаром же самый протокол заседания, где они были сказаны, до сих пор скрывается от гласности». В другом месте он вновь напоминает: "Лояльность товарища Троцкого во внутрипартийных отношениях совершенно безупречна". То, подчеркивая собственную значимость, приводит другую ленинскую фразу: «Уж ради одного доброго мира с Троцким стоит потерять Латвию с Эстонией».

Наконец, показывает, как Ленин со словами «Я вам выдам сколько угодно таких бланков" даёт ему настоящий карт-бланш. «Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, - говорится в нём, - я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело. В. Ульянов-Ленин».

Конечно же, Троцкий, претендент на ведущую роль в партии и государстве, пусть и в прошедшем времени, в своём жизнеописании должен был изложить и свое credo.

Поскольку мемуары, по умолчанию предполагают какую-то долю субъективизма, то и в данном случае автор довольно вольно трактует артикулируемые им принципы. «Я, - пишет он, - скорее педантичен и консервативен в своих привычках. Я люблю и ценю дисциплину и систему…не выношу беспорядка и разрушения. Я был всегда очень прилежным и аккуратным школьником».

Однако, когда на него «легло министерство иностранных дел» и к делу было невозможно было подступиться из-за саботажа сотрудников, он эти свои замечательные качества проявить не смог и поручил дело молодому матросу Маркину, который «стал на время негласным министром иностранных дел»

(«крепко забивал свои дипломатические гвозди и как раз там, где следовало»), а сам Лев Давидович в это время «был занят в Смольном общими задачами революции».

Но зато он «крепко забивал свои гвозди», создавая Красную армию. Так он рассказывает, как во время важнейшего сражения за Казань в рядах красных вспыхнул бунт, который Троцкий пресек решительно и беспощадно, с помощью полевого трибунала, который «приговорил к расстрелу командира, комиссара и известное число солдат». «К загнившей ране, - пишет Троцкий, - было приложено каленое железо».

«На историю – полторы-две минуты, когда мчишься по касательной»

Пожалуй только в самом начале, когда Троцкий пришёл в Наркоминдел, он не показал тех своих качеств, которые стали обозначать словом «троцкизм», это: отсутствие излишней рефлексии («в нас не было ничего гамлетического», писал он), решительность, напор, мораль следует за политикой, подчинение текущих задач главной – перманентной революции. Вот некоторые его наиболее характерные афористичные высказывания:

- «Если вообще жертвы допустимы – хотя у кого спрашивать разрешения? – то это именно те, которые движут человечество вперед».

- «Прочно только то, что завоевано в бою».

- «Революция – великая пожирательница людей и характеров».

- «Понять, что происходит, – значит, уже наполовину обеспечить победу».

То, что другим (многим!) казалось «революционным хаосом», ему таковым не казалось. Для него это была родная стихия. «Сплошным безумием, - пишет он, - революция кажется тем, кого она отметает и низвергает. Для нас революция была родной стихией, хоть и очень мятежной».

Он, как и ближайшие его сподвижники, в первую очередь Ленин, не заморачивался такими понятиями как «Отечество» или «Родина». «Если бы мы, - пишет он, - должны были погибнуть для победы германской революции, мы были бы обязаны это сделать. Германская революция неизмеримо важнее нашей».

Вот после переезда правительства в Москву рассуждения Троцкого о Кремле, читай – о русской истории. «В качестве посетителя можно бы созерцательно любоваться кремлевской стариной, дворцом Грозного и Грановитой палатой. Но нам приходилось здесь поселяться надолго. Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур и удивляло, и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского дворца, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: "Порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?" Но в нас не было ничего гамлетического. Даже при обсуждении более важных вопросов Ленин нередко отпускал ораторам всего по две минуты. Размышлять о противоречиях развития запоздалой страны можно было, пожалуй, минуту-полторы, когда мчишься по касательной к кремлевскому прошлому с заседания на заседание, но не более того». «…В великой борьбе, которую мы вели, - пишет он, - ставка была слишком велика, чтоб я мог оглядываться по сторонам».

В самом деле: «оперировать в политике отвлеченными моральными критериями – заведомо безнадежная вещь. Политическая мораль вытекает из самой политики, является ее функцией. Только политика, состоящая на службе великой исторической задачи, может обеспечить себе морально безупречные методы действия. Наоборот, снижение уровня политических задач неизбежно ведет к моральному упадку».

А что же представляют собой эти «морально безупречные методы действий»? Уж не использование ли заложников и провокаций, или же «образцовых (по быстроте и силе) репрессий», о чем так ярко писал Ленин в известном письме наркому юстиции Курскому? Или же он таковыми считает сначала антирелигиозную пропаганду (чем Троцкий «руководил в партийном порядке, т.е. негласно и неофициально» и чем Ленин «интересовался чрезвычайно»), а потом и физический разгром церквей? В этом смысле он сам, как и ему близкие люди, вполне мог бы назвать себя человеком без комплексов.

Или Троица, или Дарвин – третьего не дано

Иные миры, иные сферы, иное понимание были вне круга его интересов, понимания, а, значит, и переживаний. «С тех пор, - пишет он, - как я стал мыслить, я был сперва интуитивным, затем сознательным материалистом и не только не ощущал потребности в иных мирах, но никогда не мог найти психологического соприкосновения с людьми, которые умудряются одновременно признавать Дарвина и Троицу». Нынешние коммунисты это отлично поняли, приняли реальность, как таковую и сделали свои выводы: признают и Троицу, и Дарвина.

Впрочем с «массой» (так Троцкий называет людей, которых хочет осчастливить) по-другому и нельзя. Ведь слабые меры оставляют в ее сознании только «легкие царапины…Ей нужна школа больших событий». В самом деле, не будет ли вышеупомянутая «масса» после обучения в такой «школе больших событий» считать революцию «сплошным безумием»? И часть населения, часть народа безусловно так и будет считать. Но не все.

В «массе», как и в партийной среде, были разные представления и о будущем России, и о методах, при помощи которых строить это будущее. Собственно, в этом находится и ответ на будущие события конца 30-х годов. Сам автор воспоминаний к этому практически подводит. Напомню, что книга вышла за семь лет до известных событий.

С тех пор, как в предчувствии неминуемого ухода Ленина его влияние стало ослабевать, а влияние Сталина стало набирать силу, усилилась и внутрипартийная борьба. И не просто усилилась. Внутри партии стали создаваться не только открытые фракции, но и структуры, носившие конспиративный характер. «Как фракция, - пишет Троцкий, - мы действительно стали сильнее, т. е. идейно сплоченнее и многочисленнее».

По его словам поддержка оппозиции росла и в среде рабочих и студентов. На тайные собрания в Москве и Ленинграде, по его словам, приходило от 10 до 200 человек. Мол, «ленинградских рабочих взволновал курс на кулака и на социализм в одной стране». «В течение 1928 г. оппозиция, несмотря на необузданную травлю, явно росла, особенно на крупных промышленных предприятиях».

Так что значительная часть массовых репрессий, хотя и шла «по линии 58-й статьи», реально была направлена против «троцкизма».

…Троцкий заметил: «Считаю себя вообще вправе сказать, что личные моменты никогда не играли никакой роли в моей политической деятельности». Перелистывая последнюю страницу его воспоминаний, мысленно отмечаю: в чём-чём, а в его искренности именно в этом отношении, автору следует отказать. Ну что с этим поделать? Автор – политик до мозга костей.

***

Книга воспоминаний Троцкого даёт ответ часть вопросов, которые до сих вызывают споры, или же просто даёт ответ на вопросы, на которые история КПСС не давала ответа, несмотря на то, что вопросы просто выпирали и требовали чёткого и ясного ответа. Ну, вот, например, почему же такой-сякой Троцкий («Иудушка Троцкий», как называл его Ленин) вошел в первое советское правительство? В книге есть четкий ответ на этот вопрос: несмотря имевшие место разногласия, Ленин и Троцкий были близки по духу, по морально-психологическим и политическим установкам. Что было бы, если бы победил не Сталин, а Троцкий? Возможно Троцкий пошел бы тем же путем, что и его антагонист, но, учитывая его, если сказать помягче, безразличие к русской ментальности и истории, к таким «пустякам», как моральные терзания, этот путь мог бы быть пострашнее и потяжелее.