Взгляд на прошлое – лишь частный случай большого общественного раскола.
В коллизии с «кающимся мальчиком» Николаем Десятниченко самая бесспорная величина те, кто негодует и проклинает мальчика. Вот по их поводу никаких сомнений, кажется, и быть не может; о них даже не скажешь, что они не правы, там нет такой категории, как правота или неправота, вместо нее там мертвечина казенной идеологии, поддерживаемой только государственным ресурсом. С некоторых пор существует слово «победобесие», но и оно не вполне адекватно, потому что, если риторика и поведение бесноватых на протяжении долгого времени полностью совпадает с официальной генеральной линией, есть большие сомнения в том, что перед нами бесноватые – скорее симулянты, которые играют в победобесие, пока это выгодно, модно, положено, а когда генеральная линия сменится, закончится и игра.
Религиозное следование государственному историческому канону – это в любом случае навязанная модель поведения, и претензии здесь логичнее предъявлять тем, кто такую модель навязал, но они-то как раз либо молчат, либо даже, как Дмитрий Песков, выступают с примиренческих позиций, делая ситуацию еще более абсурдной, поэтому спорить о мальчике в любом случае не с кем и незачем – кажется очевидным, что люди, затягивающие традиционную шарманку о попранных святынях, либо неискренни, либо не уполномочены вести дискуссии, потому что должны оставаться в заданных ранее рамках. В любом случае позиция «давайте напишем на него в ФСБ, давайте проверим его учителей, давайте проверим мэрию Нового Уренгоя» – безнравственна, отвратительна и не заслуживает оправданий.
Здесь логика подсказывает, что если мальчика ругают циники и обманщики, то мальчик должен быть заведомо хорошим – но это как раз уже спорная территория хотя бы с той точки зрения, что душа тинейджера всегда потемки, и к тому же тинейджеры, как и дети вообще, как и молодежь, лучше многих умеют произносить то, что положено, и то, чего от них ждут; нет более талантливых конформистов, чем дети и подростки, и даже когда мальчик говорит то, что вам нравится, не спешите к нему с умильными объятиями – вы и ему сделаете только хуже, и себе обеспечите последующее разочарование. Устами тинейджеров истина не глаголет, и разумнее было бы разделить личность оратора и содержание его речи. Личность – не трогать, содержание – обсуждать так, как если бы это была анонимная рукопись, найденная в Бундестаге.
Без «человеческого» переосмысления войны в противовес «государственному» непредставима вся европейская, и русская в том числе, культура последних ста лет (а если брать Толстого – то и ста пятидесяти), но торжество одного дискурса над другим, вероятно, просто невозможно – всегда будут те, для кого свят сапог, и те, для кого бесценна человеческая жизнь, а все важное, что есть в общественной мысли каждого конкретного исторического момента, всегда будет существовать в зазоре между этими двумя партиями. В наших условиях, когда тему Второй мировой войны взялось использовать государство для своих часто реваншистских и практически всегда бесчеловечных нужд, поиск альтернативы может быть даже слишком простым – если государство навязчиво подсовывает тебе эпопею «Освобождение», логичнее всего будет отбиваться от него томиком «Прокляты и убиты». «Человеческий» дискурс сам собой превращается в оппозиционный – конечно, тот, кто недоволен Путиным, будет недоволен и его версией военной истории, и любой спор на эту тему всегда будет максимально предсказуем – власть скажет, что спасли мир, оппонент ответит, что забросали трупами; власть скажет, что освободили Европу, оппонент ответит, что погрузили половину Европы в тоталитарный мрак; власть вспомнит о героизме и самопожертвовании, оппонент – о заградотрядах и штрафбатах. Общий язык здесь не предусмотрен, взгляд на прошлое оказывается всего лишь частным случаем большого общественного раскола, настолько давнего и безвыходного, что он давно превратился в наше естественное состояние.
Защитники Николая Десятниченко строго следуют всем нормам этого раскола, становясь такими же заложниками идеологии, как и те, кто мальчика ругает. «Человеческий» нарратив, в котором жертвами войны будут солдаты по обе линии фронта, а сама война – столкновением одинаково отвратительных тоталитарных режимов, существует, как и путинская версия войны, не первый день и не первый год. Все ужасы давно пересказаны, секреты раскрыты, слезы выплаканы, проклятия произнесены, и это тоже уже часть нашего культурного кода, когда рядом с официальным «деды воевали» находится альтернативное «будь проклята война». Если бы России удалось выскользнуть из всех постсоветских ловушек хотя бы так же, как это случилось с восточноевропейскими странами, этот нарратив стал бы официальным государственным мифом, зафиксированным в школьных учебниках и речах первых лиц. Но этого не случилось, и, как костюм, который так и не пришлось надеть, «восточноевропейская» версия нашей истории так и осталась частью, причем не самой значительной, общего набора оппозиционных взглядов, и если какие-то базовые политические вещи еще пригождаются на митингах или выборах, то непригодившаяся история так и пропадает в малотиражных книгах и малотиражной газетной публицистике, с годами приобретая тот печальный налет ненужности, который был свойствен, например, антибольшевистской эмигрантской мемуаристике к середине ХХ века. Еще в 2007 году, на заре эпохи георгиевских ленточек и бутафорских гимнастерок, можно было спорить с официальным мифом, теперь же, когда миф закостенел и каждый, кто хотел высказаться, уже высказался много раз, тема для спора ушла, а миф и антимиф стали одинаково неживыми и неподвижными, и в пространстве антимифа тоже хватает и лицемеров, и конформистов, и лжецов.
Но, вероятно, именно поэтому речь уренгойского школьника в Бундестаге оказалась такой громкой – она отягощена не столько семидесятилетним грузом послевоенной травмы, сколько реальными и выдуманными (как выдумана присказка про баварское пиво, которое мы пили бы, если бы победили немцы, – людей, которые восторженно говорили бы об этом пиве, скорее всего, никогда и не было, они существуют только в патриотической публицистике) впечатлениями о девяностых как о времени ниспровержения всего святого и – также реальными или выдуманными – представлениями о том, как смотрят на войну и победу те, кто не разделяет нынешний официальный набор ценностей. Это речь не о войне, а о современном общественном расколе, и чем невыносимее раскол, тем неприятнее слушать эту речь, потому что она напоминает, что мириться поздно, общего языка нет и не будет, миф и антимиф одинаково мертвы, а то, что может прийти им на смену – не важно что, но что-то, что пока непредставимо, – станет результатом какого-нибудь большого катаклизма, будь то новая война, большой политический кризис или что-то еще нехорошее, что обнулит все нынешние установки и расстановки и заставит формулировать национальную мифологию заново на новом, несуществующем пока языке. Это не прогноз, это указание на единственный выход – разумеется, он не неизбежен, и существовать в нынешнем расколотом и деморализованном состоянии российское общество сможет, вероятно, еще очень долго.
Олег Кашин
Подписывайтесь на наш паблик в ВК. Контент платных СМИ и PDF-журналы. Бесплатно. https://vk.com/nopaywall
Оценили 0 человек
0 кармы