Павел Васильев: скандалист или апостол?

    По указке петь не буду сроду, - 
    Лучше уж навеки замолчать.

  "Русский азиат" – так называли Павла Васильева при жизни, даром, что не был он первооткрывателем азиатской темы в русской поэзии. Но он был одной из ярчайших звезд в литературном содружестве, рожденном и вскормленном на сибирско-азиатских просторах, преображавшихся на его глазах в соответствии с ритмами нового времени.

  Однажды на литературном вечере Борис Пастернак должен был читать стихи после Павла Васильева, прочитавшего стихотворение «К Наталье», но Пастернак был им так пленён, что, выйдя на эстраду, заявил аудитории, что считает неуместным и бестактным что-либо читать после этих „блестящих стихов“».

В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко - занавесок нету,
Ветреных, весёлых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих!
И еще прошеньем прибалую -
Сшей ты, ради бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твоё яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.
Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обескрылевшие плечи,
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.
А улыбка - ведь какая малость! -
Но хочу, чтоб вечно улыбалась -
До чего тогда ты хороша!
До чего доступна, недотрога,
Губ углы приподняты немного:
Вот где помещается душа.
Прогуляться ль выйдешь, дорогая,
Всё в тебе ценя и прославляя,
Смотрит долго умный наш народ,
Называет "прелестью" и "павой"
И шумит вослед за величавой:
"По стране красавица идет".
Так идёт, что ветви зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят.
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Так идёт, земли едва касаясь,
И дают дорогу, расступаясь,
Шлюхи из фокстротных табунов,
У которых кудлы пахнут псиной,
Бёдра крыты кожею гусиной,
На ногах мозоли от обнов.
Лето пьёт в глазах её из брашен,
Нам пока Вертинский ваш не страшен-
Чёртова рогулька, волчья сыть.
Мы ещё Некрасова знавали,
Мы ещё "Калинушку" певали,
Мы ещё не начинали жить.
И в июне в первые недели
По стране весёлое веселье,
И стране нет дела до трухи.
Слышишь, звон прекрасный возникает?
Это петь невеста начинает,
Пробуют гитары женихи.
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, кепки набекрень.
Слава, слава счастью, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального надень.
Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.

  И в самом деле, после такого гимна Женщине любые слова покажутся ненастоящими, деревянными. Разве что другие стихи замечательного русского советского поэта, родоначальника героического периода в литературе, трагически погибшего в том же возрасте, что и Лермонтов - и так же запечатлевшегося в истории русской поэзии.

Слава богу,
Я пока собственность имею:
Квартиру, ботинки,
Горсть табака.
Я пока владею
Рукою твоею,
Любовью твоей
Владею пока.
И пускай попробует
Покуситься
На тебя
Мой недруг, друг
Иль сосед, -
Легче ему выкрасть
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!
Ты - моё имущество,
Моё поместье,
Здесь я рассадил
Свои тополя.
Крепче всех затворов
И жёстче жести
Кровью обозначено:
«Она - моя».
Жизнь моя виною,
Сердце виною,
В нём пока ведётся
Всё, как раньше велось,
И пускай попробуют
Идти войною
На светлую тень
Твоих волос!
Я ещё нигде
Никому не говорил,
Что расстаюсь
С проклятым правом
Пить одному
Из последних сил
Губ твоих
Беспамятство
И отраву.
Спи, я рядом,
Собственная, живая,
Даже во сне мне
Не прекословь:
Собственности крылом
Тебя прикрывая,
Я оберегаю нашу любовь.
А завтра,
Когда рассвет в награду
Даст огня
И ещё огня,
Мы встанем,
Скованные, грешные,
Рядом -
И пусть он сожжёт
Тебя
И сожжёт меня. 

  А начиналось всё обыденно. Павел Васильев родился 5 января 1910 года в Зайсане, ныне Казахстан. Отец, преподававший в Омском педагогическом институте, и мать Васильева происходили из сибирских казаков. В 1919-26 Павел учился в школе в Павлодаре. В 1926, после нескольких месяцев обучения, Васильев оставил Владивостокский университет и с тех пор, до 1929, вел кочевой образ жизни, побывав во многих районах Сибири, а в 1929 работал некоторое время во Владивостоке на рыболовецком промысле.

  С детства он писал стихи, которые с 1927 стали появляться в журналах. В 1929 Васильев поселился в Москве, учился в Высшем литературно-художественном институте им. Брюсова. Время странствий отразилось в двух книгах очерков Васильева – "В золотой разведке" (1930) и "Люди в тайге" (1931).

Сибирь!
Всё ненасытнее и злей
Кедровой шкурой дебрей обрастая,
Ты бережешь
В трущобной мгле своей
Задымленную проседь соболей
И горный снег
Бесценных горностаев.
Под облаками пенятся костры...
И вперерез тяжелому прибою,
Взрывая воду,
Плещут осетры,
Толпясь над самой
Обскою губою.
Сибирь, когда ты на путях иных
Встаешь, звеня,
В невиданном расцвете,
Мы на просторах
Вздыбленных твоих
Берём ружье и опускаем сети.

  Антиурбанистская лирика Васильева, включающая мотивы из свободной жизни казачества, и эротика в его стихах встречали грубый отпор со стороны руководителей РАПП(Российской ассоциации пролетарских поэтов). Первая поэма Васильева "Песня о гибели казачьего войска" (в 18-ти частях, писавшаяся в 1928-32) распространялась в списках. Васильев познакомился с видными крестьянскими поэтами Клюевым и Клычковым. За короткое время он написал 10 поэм фольклорно-исторического содержания, из которых в печати появилась только одна – "Соляной бунт" (1934).

  Он любил до самозабвения Сергея Есенина, называл его „князем песни русския“, знал почти наизусть четырехтомник знаменитого рязанца, боготворил его как учителя. В 30-е годы Васильев остаётся чуть ли не единственным поэтом, для кого нерасторжимая связь разных эпох, обусловленная кровным родством, стала содержанием поэзии. 

Глазами рыбьими поверья
Ещё глядит страна моя,
Красны и свежи рыбьи перья,
Не гаснет рыбья чешуя.
И в гнущихся к воде ракитах
Ликует голос травяной -
То трубами полков разбитых,
То балалаечной струной.
Я верю - не безноги ели,
Дорога с облаком сошлась,
И живы чудища доселе -
И птица-гусь и рыба-язь. 

  Если Николай Клюев, со своей стороны, проводит непереходимую черту между временами в «Погорельщине», «Каине» и «Песни о Великой Матери», а молодая плеяда советских поэтов начинает свой отсчет времени с 1917 года (и уж, по крайней мере, отречение от жизненных устоев и смысла бытия старшего поколения становится обязательным условием их вхождения в современную систему ценностей), то для Васильева эта система немыслима без кровного и духовного содержания, полученного по наследству.

  В 1932 Васильев был в первый раз арестован по обвинению в принадлежности к контрреволюционной группировке литераторов – т. н. «Сибирской бригаде», но вскоре освобождён условно. В 1934 против Павла развернулась кампания травли, в ходе которой его обвиняли в пьянстве, хулиганстве, антисемитизме, белогвардейщине и защите кулачества. Вскоре к травле поэта присоединился Горький (статья «О литературных забавах»), указав на целесообразность «изолирования» Васильева.

  В январе 1935 Павел был исключён из Союза писателей, в июле арестован и осуждён за «злостное хулиганство». Весной 1936 его выпустили, однако на пленуме правления Союза писателей, состоявшемся 22-25 февраля 1937, вновь заклеймили как «врага народа». Вскоре после этого он был опять арестован и 15 июля 1937 года расстрелян как "участник покушения на товарища Сталина".

  Незадолго перед смертью - а как жестока, нелепа и несправедлива смерть в 27 лет - Павел написал это стихотворение:

Снегири взлетают красногруды…
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом северном краю.
Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно все приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.
Я скажу тогда тебе, подруга:
«Дни летят, как по ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё…» 

  Поэзия Павла Васильева исполнена самобытной образной силы. Сказочные элементы сочетаются в ней с историческими картинами из жизни казачества и с революционной современностью. Сильные личности, мощные звери, жестокие события и многоцветные степные ландшафты – все это выливается у него в экспрессивные, стремительные эпизоды в стихах с переменным ритмом.

"Суровый Дант не презирал сонета,"
В нём жар любви Петрарка изливал...?
А я брожу с сонетами по свету,
И мой ночлег — случайный сеновал.
На сеновале — травяное лето,
Луны печальной розовый овал.
Ботинки я в скитаньях истоптал,
Они лежат под головой поэта.
Привет тебе, гостеприимный кров,
Где тихий хруст и чавканье коров
И неожидан окрик петушиный...
Зане я здесь устроился, как граф!
И лишь боюсь, что на заре, прогнав,
Меня хозяин взбрызнет матерщиной.

  Кровавые впечатления от революции, пережитые в детстве, Васильев изображает, не связывая их с историческими фигурами и событиями. Уважительное отношение Васильева к казакам и трудолюбивым крестьянам, его отказ от привычного советского взгляда на Гражданскую войну как раз и стали главной причиной трагической гибели поэта.

Война гражданская в разгаре,
И в городе нежданный гам, -
Бьют пулемёты на базаре
По пёстрым бабам и горшкам.
Красноармейцы меж домами
Бегут и целятся с колен;
Тяжёлыми гудя крылами,
Сдалась большая пушка в плен.
Войне гражданской не обуза -
И лошадь мёртвая в траве,
И рыхлое мясцо арбуза,
И кровь на рваном рукаве.
И кто-то уж пошёл шататься
По улицам и под хмельком,
Успела девка пошептаться
Под бричкой с рослым латышом.
И гармонист из сил последних
Поёт во весь зубастый рот,
И двух в пальто в овраг соседний
Конвой расстреливать ведёт. 

  Встретившись с поэтом в 1933 году, Варлам Шаламов так его описал: «Это был высокий хрупкий человек с матово-жёлтой кожей, с тонкими, длинными музыкальными пальцами, ясными голубыми глазами. Во внешнем обличье не было ничего от сибирского хлебороба, от потомственного плугаря. Гибкая фигура очень хорошо одетого человека, радующегося своей новой одежде, своему новому имени. Любая слава казалась доступной Павлу Васильеву. Слава Есенина. Слава Клюева. Скандалист или апостол – род славы ещё не был определён." Казалось, что кабаки, пьянки, скандалы и стихи были для него неделимы. Как всё это уживалось в одном человеке, почти юноше?

  Да так же, как в Сергее Есенине. И предполагать, что, стреножив этих двух буйных, до глубины души русских поэтов, приведя их к размеренной мещанской жизни, получим на выходе первоклассную поэзию - глупо.

Когда-нибудь сощуришь глаз,
Наполненный теплынью ясной,
Меня увидишь без прикрас,
Не испугавшись в этот раз
Моей угрозы неопасной.
Оправишь волосы, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот.
Припомнит пусть твоя ладонь,
Как по лицу меня ласкала.
Да, я придумывал огонь,
Когда его кругом так мало.
Мы, рукотворцы тьмы, огня,
Тоски угадываем зрелость.
Свидетельствую - ты меня
Опутала, как мне хотелось.
Опутала, как вьюн в цвету
Опутывает тело дуба.
Вот почему, должно быть, чту
И голос твой, и простоту,
И чуть задумчивые губы.
И тот огонь случайный чту,
Когда его кругом так мало,
И не хочу, чтоб, вьюн в цвету,
Ты на груди моей завяла.
Всё утечёт, пройдёт, и вот
Тебе покажутся смешными
И хитрости мои, и имя,
И улыбающийся рот,
Но ты припомнишь меж другими
Меня, как птичий перелёт. 

              *      *      *

Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю,
В какой стране и при луне какой,
Весёлая, забытая, родная,
Звучала ты, как песня за рекой.
Мёд вечеров - он горестней отравы,
Глаза твои - в них пролетает дым,
Что бабы в церкви - кланяются травы
Перед тобой поклоном поясным.
Не мной ли на слова твои простые
Отыскан будет отзвук дорогой?
Так в сказках наших в воды колдовские
Ныряет гусь за золотой серьгой.
Мой голос чист, он по тебе томится
И для тебя окидывает высь.
Взмахни руками, обернись синицей
И щучьим повелением явись! 

  Невероятно трудно комментировать такую поэзию. Эти стихи хочется перечитывать, пробовать на вкус. В них уже заложено то, что через десятилетия проявится у Алексея Фатьянова, Николая Рубцова, Бориса Ручьёва, Владимира Кострова и других поэтов. 

Вся ситцевая, летняя приснись,
Твоё позабываемое имя
Отыщется одно между другими.
Таится в нём немеркнущая жизнь:
Тень ветра в поле, запахи листвы,
Предутренняя свежесть побережий,
Предзорный отсвет, медленный и свежий,
И долгий посвист птичьей тетивы,
И тёмный хмель волос твоих ещё.
Глаза в дыму. И, если сон приснится,
Я поцелую тяжкие ресницы,
Как голубь пьёт - легко и горячо.
И, может быть, покажется мне снова,
Что ты опять ко мне попалась в плен.
И, как тогда, всё будет бестолково -
Весёлый зной загара золотого,
Пушок у губ и юбка до колен.