Русское небо Бориса Слуцкого

  На русскую землю права мои невелики,
  но русское небо никто у меня не отнимет.
  А тучи кочуют, как будто проходят полки.
  И каждое облачко приголубит, обнимет.

  И если неумолима родимая эта земля,
  всё роет окопы, могилы глубокие роет,
  то русское небо, дождём золотым пыля,
  простит и порадует, снова простит и прикроет.

  Я приподнимаюсь и по золотому лучу
  с холодной земли на горячее небо лечу...

  Писать о Борисе Слуцком - да так, чтобы никого не задеть, не обидеть - непросто. Он сам никогда не был гладким, глянцевым, удобным. Выражаясь словами другого ифлийца, поэта Павла Когана, " он с детства не любил овал - он острый угол рисовал". Однако попытаемся. Ниже приведу два довольно различающихся мнения об этом неоднозначном поэте и человеке. Какое из них ближе - решать вам.

Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну.
Неизвестных, незапетых
Сочинявших про войну.
То, что раньше было словом,
Стало жизнью и судьбой.
Первый сгинул под Ростовом,
А второй в степи сырой...

  Это стихи Давида Самойлова.

  А вот стихотворный ответ Бориса Слуцкого:

Давайте после драки
Помашем кулаками!
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали.

Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.

Сейчас всё это странно.
Звучит всё это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы

И мрамор лейтенантов,
Фанерный монумент-
Награда тех талантов,
Развязка тех легенд...

  Кто-то сказал,что фронтовое поколение поэтов не выдвинуло гения, но их стихи были гениальны. Вот сегодня давайте и поговорим об одном из этой плеяды - поэте Борисе Слуцком.

  Почему именно о нём? Ну, хотя бы потому, что Александр Городницкий и Евгений Евтушенко считали его своим учителем, потому, что Иосиф Бродский, мало о ком отзывавшийся хорошо, называл его не иначе, как - «добрый Борух». Потому что мне в душу запал рассказ одной дамы о встрече с другим замечательным поэтом Юрием Левитанским. Она рассказывала об этом примерно так:

  Вижу Левитанского, выходящего из троллейбуса. И по его лицу вижу, что что-то случилось. Он говорит:-Умер Борис Слуцкий... И заплакал...

  А еще потому, что Борис Слуцкий был рождён комиссаром. Комиссаром в том, уже почти забытом значении, когда «счастья бесплатно всем» и «мы за ценой не постоим». Для таких комиссаров разочарование в том, что составляет сущность их существования (вожде, организации, идее) - это трагедия.

  Дальше я приведу некоторые стихи Бориса Слуцкого. Но хочу предупредить , что он всеми силами старался изгнать из них всяческие красивости. И еще: ритмика стихов Слуцкого часто непривычна. Однажды его друг Давид Самойлов спросил: -Тебе не надоело каждую строчку ломать через колено? На что Слуцкий ответил: -А ты не боишься поскользнуться на своих гладеньких стишках?

  Итак, с чего начать? А давайте начнем с начала.

  Слуцкий Борис Абрамович родился в 1919 году в городе (тогда городке) Славянске, куда родители в Гражданскую войну перебрались из какого-то еврейского местечка. Затем в поисках лучшей жизни переехали в Харьков, где рядом с Конным базаром и прошло детство будущего поэта . Я не знаю, каким был Конный базар в двадцатые-тридцатые годы, но уже во времена моего послевоенного детства сразу за Конным базаром город заканчивался. Это сейчас город разросся и захватил социалистические новостройки -Тракторный и другие заводы. Их тогда строили, следуя американской моде создавать «промзоны», строили далеко за городом. «Конным» базар был потому, что, в отличие от других базаров, торговля там происходила прямо с телег. Потом Слуцкий напишет:

...В эпоху нэпа, в дни его разгара
я рос и вырос на краю базара…
Как говорили на Конном базаре?
Что за язык я узнал под возами?

Что спекулянты, милиционеры
Мне втолковали, тогда пионеру?
Русский базара — был странный язык.
Я до сих пор от него не отвык...

  Как жили?

...Я помню квартиры наши холодные
И запах беды.
И взрослых труды.
Мы все были бедные.
Не то чтоб голодные,
А просто — мало было еды...

  А дальше? А дальше мальчик писал стихи и собирал библиотеку. Когда кто-то в воспоминаниях, в частности, рассказал об этой библиотеке, я обзавидовался. Там было все, чего мы, послевоенные дети, были лишены. Дореволюционные журналы, в которых была вся поэзия «Серебряного века», Гумилев, Брюсов и другие.

  Это большая загадка, как, почему, откуда вдруг возникают такие мальчики! А этот ещё был рождён комиссаром. Однажды ученикам в школе предложили назвать несколько знаменитых революционеров. Большинство назвали одного-двух. Один ученик назвал трёх, Борис назвал 48, чем заслужил стойкую ненависть учителя истории. Кстати, эта семья дала миру еще одного «комиссара». Двоюродный брат Бориса был в шестидесятых годах начальником израильской военной разведки, а потом заведовал Моссадом. Именно тогда Моссад стал легендой. Я не знаю, были ли они знакомы, знали ли вообще друг о друге, но вот КГБ - эти, пожалуй, знали.

  А потом? А потом литературный кружок при харьковском Дворце пионеров, где произошло знакомство и дружба с ровесником, Михаилом Кульчицким. Кульчицкий был, как бы тогда сказали, «из бывших», сын кавалерийского ротмистра (забит насмерть в гестапо в 1943 г), что делало Михаила, по-видимому, еще большим революционером, чем Борис.

  Кульчицкий жил и учился в самом центре города, в Школе №1 и был для Бориса авторитетом и учителем жизни.

  Потом (1937) Борис уехал в Москву, где поступил в Юридический институт. Дорога от общежития до института была 23 трамвайных остановки. Именно тогда и писались стихи. Здесь тоже была литературная студия, которую вел Осип Максимович Брик. (Тот самый? Да, тот самый. А Лиля Юрьевна подкармливала голодных студентов.) Через пару лет Борис перетащил в Москву и Кульчицкого, в Институт литературы. Для поступления в этот институт нужна была рекомендация кого-либо из известных поэтов или писателей. Друзья отправились к Павлу Антокольскому. Тот попросил почитать стихи и неожиданно написал сразу две рекомендации. После этого Слуцкий одновременно учился и в Юридическом институте, и в Институте литературы. И Борис, и Михаил в Литературном институте выбрали семинар Ильи Сельвинского.

  Вот тогда и сложилось это братство (...Жили пятеро поэтов...): Павел Коган, Давид Самойлов, Сергей Наровчатов, Михаил Кульчицкий и Борис Слуцкий. Строго говоря, это было больше, чем дружба, - такой дискуссионный клуб, где говорилось не только о поэзии, но и о политике. Они даже имя себе придумали - «откровенные марксисты». Впоследствии Давид Самойлов рассказывал об этом времени примерно так:

  Многие потом говорили, что, мол, мы ничего не знали о терроре. Враньё. Мы знали всё. Но нам хотелось понять - в чём смысл происходящего? Более или менее сходились на том, что приближается война, а во время войны нужно безусловное единство. А свобода... она придёт после войны сама собой.

  Вот она, война, и наступила... Все пятеро добровольцы... Коган погиб под Ростовом в сентябре 1942 г, Кульчицкий - в 1943 где-то на Украине после Сталинградской битвы. А Слуцкий? Имея военно-учетную специальность «военъюрист», был в звании младшего лейтенанта назначен военным следователем. Нет, военный следователь - это не глубокий тыл, это передовая. Уже в конце июля 1941 Слуцкий был ранен и лечился в Свердловске. Службу ненавидел:

...Я судил людей и знаю точно,
что судить людей совсем не сложно.
Только погодя бывает тошно,
если вспомнить
как-нибудь оплошно...

  В конце года удалось перевестись в политработники (батальонный политрук),

...Я был политработником. Три года:
Сорок второй и два еще потом.
Политработа — трудная работа.
Работали ее таким путем:

Стою перед шеренгами неплотными,
Рассеянными час назад
в бою,
Перед голодными,
перед холодными.
Голодный и холодный.
Так!
Стою.

Им хлеб не выдан,
им патрон не додано,
Который день поспать им не дают,
И я напоминаю им про Родину.
Молчат. Поют. И в новый бой идут.

  Вот еще:

Я военно-неграмотным был. Я не знал
в октябре сорок первого года,
что войну всю по правилам я проиграл
и стоит пораженье у входа.

Я не знал,
и я верил: победа придет,
и хоть шёл я назад,
но кричал я: «Вперёд!»
Не умел воевать, но умел я вставать,
Отрывать гимнастерку от глины
И солдат за собой поднимать
Ради родины и дисциплины.

Хоть ругали меня,
Но бросались за мной.
Это было
Моей персональной войной.
Так от Польши до Волги дорогой огня
Я прошёл. И от Волги до Польши.
И я верил, что Сталин похож на меня,
Только лучше, умнее и больше.

  Слуцкий был под Сталинградом, был в войсках, освобождавших Харьков. Послужной список выглядит примерно так: лето 1943 -старший лейтенант, ст. инструктор политотдела дивизии, осень - капитан, ст. инструктор политотдела армии, с ноября 1944 -майор, руководитель службы армии по разложению войск противника. Вроде бы непыльная должность. Был там, правда, один нюанс. Армия располагала одной-единственной мощной звукоусилительной установкой, размещённой на огромной неповоротливой машине. Эту машину надо было оберегать как любимого ребенка, поэтому главный начальник должен был всегда её сопровождать. А когда эта машина появлялась на передовой, то все командиры взводов советовали выбрать гораздо лучшее место в соседней части: - А то у меня уже и так сегодня во взводе десять раненых!

  О своем участии в войне на заключительном этапе Слуцкий так писал в своей автобиографии:«Был во многих сражениях и во многих странах. Писал листовки для войск противника, доклады о политическом положении в Болгарии, Венгрии, Австрии, Румынии для командования. Написал даже две книги для служебного пользования о Югославии и о Юго-Западной Венгрии. Писал текст первой политической шифровки “Политическое положение в Белграде”… В конце войны участвовал в формировании властей и демократических партий в Венгрии и Австрии. Формировал первое демократическое правительство в Штирии (Южная Австрия)».

  Представьте себе двадцатипятилетнего майора с двумя орденами Отечественной войны, орденом Красного Знамени, болгарским орденом «За храбрость» и прочими медалями, формирующего первые правительства и партии в восточно-европейских странах. Да, это был несомненный взлет!

  И дело не в том, что были люди старше по званию, подписывающие соответствующие документы, а в том, что в это время в армии вряд ли бы нашелся человек с таким опытом и образованием, как у Бориса Слуцкого (два высших образования и три года политработы в действующей армии на разных уровнях плюс знание языков немецкого и английского). А кроме этого - он встречается со множеством людей: будущими премьер-министрами, партизанами Тито и четниками, бывшими белогвардейцами и местными коммунистами. Это он разыскал и вывез из Будапешта голодную Марику Рекк и устроил её несколько концертов для советских военных. А кроме того, он роется в библиотеках, разыскивая стихи поэтов-эмигрантов.

  Но вот война оканчивается, Слуцкий только в октябре 1945 года приезжает в Москву в краткосрочный отпуск. Он не собирается оставаться кадровым военным, но у Политуправления на него другие планы. В Москве встречается с уже демобилизовавшимися друзьями, и тут оказывается, что приехал он не с пустыми руками. На протяжении войны Слуцкий почти не писал стихов, а тут оказалось, что он привез с собой собственную, отпечатанную на гектографе книгу «Записки о войне», книгу, замечательную книгу, которая будет напечатана только через почти 60 лет. Один из экземпляров «Записок о войне» он относит Илье Эренбургу, с которым встречался ещё до войны. 

  В этой книге абсолютно спокойным языком говорится о ситуации и настроениях в армии на различных этапах войны, о возникновении легенды «евреи не воевали», о женщинах на войне, об изнасилованиях и мародерстве, о партизанах Тито и о четниках, о русской эмиграции в странах Европы и т.д. Отпечатанная на гектографе, эта книга, пожалуй , явилась первым опытом «самиздата». В это время Слуцкий был полон жизненных планов и уверен в себе, в своей нужности. Настолько, что позвонив своему учителю Сельвинскому, когда телефонную трубку взяла его жена и переспросила:-Это студент Слуцкий?, с достоинством ответил:-Нет, это майор Слуцкий!.

  Неизвестно, как бы сложилась жизнь Бориса Слуцкого, оставайся он в армии. Но тут случилось то, что случилось, - может быть, последствия ранения и контузии, или просто последствия военной жизни, но случилась болезнь — пансинусит. Это синусит, гайморит, фронтит и прочие прелести все сразу, т.е, общее воспаление всех носовых и мозговых пазух. Сейчас это лечится большими дозами антибиотиков, которых тогда не было. В 1946 году Слуцкий был демобилизован из армии как «инвалид второй группы». Отлеживался в Харькове у родителей. Лишённый всякой возможности работать (постоянные сильнейшие головные боли, бессонница), перенёс две трепанации черепа. Они помогли, но не до конца. Периодические головные боли сохранились на всю жизнь, но всё же стало полегче, появилась возможность работать и снова писать стихи.

  А в стране в это время происходили серьезные перемены, неожиданные для «комиссара» Слуцкого. Помните? «Свобода после победы придет сама собой»? Уже в 1946 году подверглись гонению журналы «Звезда» и «Ленинград» (Зощенко и Ахматова), в 1948 году убит Михоэлс и разгромлен Еврейский антифашистский комитет, развязана борьба с «космополитизмом». Уже начались аресты. В Харькове - Чичибабин и организатор литературной жизни , литературовед, Лившиц (это он после четырех лет тюрьмы, вернувшись, организует первое публичное выступление Слуцкого в харьковском лектории), Наум Коржавин в Москве. Совсем немного оставалось до «дела врачей», этих «убийц в белых халатах». Вот в такой обстановке Слуцкий вернулся в Москву. Давид Самойлов по этому поводу даже сочинил шутливую оду: «Ода на приезд бывшего гвардии майора и кавалера отечественных и иностранных орденов Бориса Абрамовича Слуцкого в столицу из Харькова».

  Однако радостного было мало. Инвалидная пенсия позволяла прожить в Харькове, но не в Москве. Стихи Слуцкого не печатали. Еще в 1946 году Эренбург ему сказал : - "Ваши стихи могут быть напечатаны через двести лет". Какой-то заработок давало сочинение сценариев для радиопьес, начал заниматься переводами. Но общее настроение:

...Когда мы вернулись с войны,
Я понял, что мы не нужны...

  Прописавшись в Москве у одного из друзей, Слуцкий в течении 11 лет снимал «углы» и комнаты. И постоянная угроза “разделить судьбу моих преуспевавших товарищей, тогда космополитизированных».

Я строю на песке, а тот песок
Еще недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
А для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,
Я мог бы отдых пальцам дать корявым,
Я мог бы возмутиться и спросить,
За что меня и по какому праву…

Но верен я строительной программе…
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на плывущем под ногами,
На уходящем из-под ног песке.

(1952)

  В январе 1953 г. были арестованы врачи. (Нет, они были арестованы раньше, сразу вслед за окончанием дела Еврейского антифашистского комитета. В январе 1953 об этом сообщила «Правда».) Об этом времени Слуцкий писал: «дело шло к тому, что нечто значительное и очень скверное произойдет — скоро и неминуемо». Слуцкий, несомненно, был, что называется, под колпаком у КГБ. Общая установка была на то, что надо окоротить этих победителей, особенно тех, кто о себе слишком много понимают. Некоторые, потом в 90-е годы, расхрабрившись, рассказывали, как их вызывали и распрашивали о Слуцком. Они, конечно, отзывались о нем крайне положительно. Но как там было на самом деле и что говорили те, кто в этом не признался, сейчас уже не установить. 

  Слуцкому уже 35 лет, а ещё не напечатано ни одного его стихотворения. Он - поэт «широко известный в узких кругах». Да и можно ли было надеяться, что удастся напечатать такие стихи? (Помните строки: «я думал, что Сталин похож на меня»?) А вот теперь такое:

А мой хозяин не любил меня.
Не знал меня, не слышал и не видел,
И все-таки боялся, как огня,
И сумрачно, угрюмо ненавидел....

...А я всю жизнь работал на него.
Ложился поздно, поднимался рано.
Любил его и за него был ранен.
Но мне не помогало ничего.

  Или это:

Мои товарищи по школе
(по средней и неполной средней)
По собственной попёрли воле
На бой решительный, последний.

Они шагали и рубили.
Они кричали и кололи.
Их всех до одного убили,
Моих товарищей по школе.

   И все-таки удача пришла. Эта удача звалась Илья Эренбург. Еще в 1946 году в свой роман «Буря» Эренбург включил десяток стихотворных строк Слуцкого, выдав их за стихи неизвестного солдата. И вот теперь, дождавшсь момента (1956 г), Эренбург выступил со статьей в Литературной газете, самой популярной тогда газете, «О стихах Бориса Слуцкого», в которой высоко оценивая сами стихи, задавал прямой вопрос, вопрос, на который ответить было невозможно.- «Почему не печатаются стихи Бориса Слуцкого?»

  Это был прорыв! Вспыхнула яростная полемика, и в результате вышли подборки стихов Слуцкого в Литературке и ряде толстых журналов. В следующем году , не дожидаясь выхода его первой книжки, Слуцкого приняли в Союз писателей. Он даже получил целую комнату в писательском доме! В 1956 году вышла первая книга стихов Бориса Слуцкого «Память», которая была буквально сметена с прилавков.

  Уже шумели и другие - Вознесенский, Евтушенко. Рождественский, Ахмадулина, но Слуцкий был первым поэтом «оттепели»! Его охотно печатали, его мнением интересовались. И не только о войне или политике. Помните дурацкие споры о «физиках и лириках», о том, «нужна ли в космосе ветка сирени?» А вот стихотворный ответ Слуцкого:

Что-то физики в почёте.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте,
дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья -
наши сладенькие ямбы,

и в пегасовом полете
не взлетают наши кони...
То-то физики в почёте,
то-то лирики в загоне...

  Эти годы, несомненно, стали вторым взлётом в биографии Бориса Слуцкого. Да и остальные дела складывались благоприятно - женился на Тане Дашковской. У жены была комната, у Бориса была комната , их удалось обменять на двухкомнатную квартиру в доме барачного типа, принадлежавшего железной дороге. Но...

  В октябре 1958 года состоялось собрание московских писателей, по поводу Нобелевской премии Б. Пастернака. Слуцкого вызвали в ЦК, предложили выступить, и... и он не смог отказаться. Партийная дисциплина взяла своё. И хотя его выступление продолжалось всего две с половиной минуты и сводилось к тому, что писатель должен искать признания у своего народа, а не у чужого дяди, и хотя в нём не было никаких требований о карах (в отличие от других выступавших), ему этого не простили. Простили всем, простили Солоухину, простили Смирнову С.С. (это тот, кто писал о защитниках Брестской крепости), простили Твардовскому - не простили Слуцкому. Комиссар не смеет ошибаться!

  Там ещё после заседания в вестибюле Евтушенко устроил сцену. Так, чтобы все слышали, он завопил: "Борис Абрамович! Я вам должен много денег, но их у меня сейчас нет. А вот 30 серебряников я хочу отдать прямо сейчас. И протянул две монеты по 15 копеек. На это Слуцкий ответил: - Давайте, Женя. Положил их в карман и вышел. Да-с!

  Помните фильм Марлена Хуциева «Мне двадцать лет»? Там герои попадают в Политехнический институт, где поэты читают свои стихи? Фильм многострадальный. Незадолго до этого Хрущёв наорал на молодых поэтов. Потребовали из фильма их вырезать - остались только голоса за кадром. Потом потребовали вырезать самого Хрущёва. Через много лет Хуциев попытался восстановить фильм в прежнем виде («Застава Ильича»). Тогда вновь на экране появились лица и Вознесенского, и Евтушенко. Но ведь этот вечер вел как раз Борис Слуцкий и сам читал стихи Павла Когана и Михаила Кульчицкого! Так вот, эти кадры Хуциев не восстановил!

  Да, комиссар не смеет ошибаться. И сам Слуцкий себе этого не простил:

Уменья нет сослаться на болезнь,
Таланту нет не оказаться дома.
Приходится, перекрестившись, лезть
В такую грязь, где не бывать другому.

Как ни посмотришь, сказано умно,
Ошибок мало, а достоинств много.
А с точки зренья Господа-то Бога?
Господь, он скажет всё равно — говно.

  А жизнь продолжается. Закончилась «оттепель». Обманула.

Устал тот ветер, что листал
Страницы мировой истории.
Какой-то перерыв настал,
Словно антракт в консерватории
Мелодий нет. Гармоний – нет.
Все устремляются в буфет

  Одна за другой, примерно раз в два года, выходят очередные книги Слуцкого, которые тоже не залёживаются в магазинах. А судьба уже готовит новые испытания...

  В 1968 году тяжело заболевает жена Таня. Лимфогранулематоз - болезнь , исход которой в те годы был предопределен. Слуцкий делает всё, чтобы продлить жизнь Тани или хотя бы облегчить мучения. Он даже добился в то время невозможного - разрешения отправить жену на лечение в Париж. Лиля Брик помогала - писала Эльзе, та просила Арагона. А тот писал письма правительству. А для всего этого нужны деньги, деньги, деньги. Их в основном приносят переводы стихов с разных языков. Но все бесполезно - в 1977 году Таня умирает.

  Это — потрясение. Головная боль. Бессонница. Может быть спасет поэзия, работа?

  Слуцкий лихорадочно работает. За два месяца, как выяснилось потом, им написано более двухсот стихотворений. А затем что-то щёлкает в мозгу - больше он, а жить ему оставалось ещё девять лет, не напишет ни строчки.

  Тяжелейшая депрессия, иногда приступы бреда, попытка самоубийства, больницы, больницы. Во время кратких ремиссий он живет в Туле у брата. Константин Симонов добивается, чтобы Слуцкого положили в Кремлевскую больницу. Все бесполезно.Скорее всего, эта болезнь называлась «не хочу жить». 23 февраля 1986 года наступает конец.

  Юлия Друнина, тоже фронтовичка, на смерть Слуцкого написала:

«Сам себя присудил к забвенью,
Стиснул зубы и замолчал ,
Самый сильный из поколенья
Гуманистов – однополчан»

  Но вдруг оказалось, что это не конец. Когда стали разбираться в оставшихся рукописях, оказалось, что огромное число стихов Слуцкого (более двух тысяч!!!) не публиковалось никогда. Перестроечное время этому способствовало - и на читателя буквально обрушилась лавина стихов Слуцкого. Пять новых изданий за три года! Это был третий, уже посмертный, взлёт поэта Бориса Слуцкого. Вот некоторые из этих стихов:

Лакирую действительность» —
Исправляю стихи.
Перечесть — удивительно —
И смирны и тихи.

И не только покорны
Всем законам страны —
Соответствуют норме!
Расписанью верны.

Чтобы с чёрного хода
Их пустили в печать,
Мне за правдой охоту
Поручили начать.

Чтоб дорога прямая
Привела их к рублю,
Я им руки ломаю,
Я им ноги рублю,

Выдаю с головою,
Лакирую и лгу…
Всё же кое-что скрою,
Кое-что сберегу.

Самых сильных и бравых
Никому не отдам.
Я ещё без поправок
Эту книгу издам.

….......

Ну что же, я в положенные сроки
расчёлся с жизнью за её уроки.
Она мне их давала, не спросясь,
но я, не кочевряжась, расплатился
и, сколько мордой ни совали в грязь,
отмылся и в бега пустился.

Последний шанс значительней иных.
Последний день меняет в жизни много.
Как жалко то, что в истину проник,
когда уже над бездною заносишь ногу.

              Владимир Солунский "Три взлёта поэта Бориса Слуцкого"

  Несколько слов о еврейской теме. Русско-еврейский вопрос, в первую половину жизни Слуцкого для него не существовавший, с годами мучил поэта всё больше. Всё чаще его интернационализм ощущал свою непрочность перед натиском возрождавшегося в обществе национального еврейского чувства. Появляются стихи:

Романы из школьной программы,
На ваших страницах гощу.
Я все лагеря и погромы
За эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,
Не лезущий в вашу родню,
Ваш пламень - неяркий и тусклый -
Я всё-таки в сердце храню.

*    *    *

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.

Евреи - люди лихие,
Они солдаты плохие;
Иван воюет в окопе,
Абрам ворует в рабкоопе.

Я всё это слышал с детства
И скоро совсем постарею,
Но мне никуда не деться
От крика:"Евреи! евреи!"

Не воровавший ни разу,
Не торговавший ни разу,
Ношу в себе, словно заразу,
Эту проклятую расу.

Пуля меня миновала,
Чтоб говорили не лживо:
"Евреев не убивало -
Все воротились живы!"

  Вот он сам. Душа честного поэта, распахнутая в стихах. В 60-е годы ходила злая, но точная эпиграмма Всеволода Некрасова:

- Ты еврейский или русский? 
- Я еврейский русский. 
- Ты советский или Слуцкий? 
- Я советский Слуцкий.

  Слукий с горечью видит, что вышло из некоторых молодых поэтов, вместе с ним когда-то входивших в русскую литературу:

Стали старыми евреями
все поэты молодые,
свои чувства поразвеяли,
свои мысли охладили.

Кто бродил Путями Млечными,
верен был Прекрасной Даме,
стали все недолговечными,
а не вечными жидами.

И акцент проснулся, Господи,
и пробились, Боже, пейсы...

  Литературная судьба Слуцкого была более трагична, нежели судьба Пастернака. Слуцкий сам по своей воле порвал с еврейской стихией и не породнился в той степени, о какой мечтал, со стихией русской. Ему оставалось написать стихотворение-завещание:

Я вникать в астрономию не собираюсь,
но, родившийся здесь, умереть собираюсь
здесь, не где-нибудь, здесь, и не там - только Здесь!
Потому что я здешний и тутошний весь.

  Может быть, это было ответом Слуцкого его соплеменникам - Межирову, Коржавину, Галичу, Бродскому, Маркишу, Самойлову... Всех не перечислить. Да и не надо. Потому что этими словами Слуцкий подтвердил пушкинский завет о любви "к родному пепелищу" и "отеческим гробам".

        Станислав Куняев "К предательству таинственная страсть"