Борис Рыжий, чудо русской поэзии

  О Борисе Рыжем, интереснейшем поэте, последнем поэте 20 века, ушедшем двадцать лет назад в лермонтовском возрасте, я уже писал:  https://cont.ws/@obolon/1241299 

  Сегодня хочется снова вчитаться в его строки, для начала познакомившись с великолепной статьей Дмитрия Шелякова:

  Для меня, человека, впитавшего воздух 90-х годов, Борис Рыжий стал(именно после своей смерти) камертоном истинной жизни, где "кровь-любовь" рифмуются в пушкинско-лермонтовской тональности и звучат в том низко-высоком регистре, звучат как правда великой поэзии.

  Смерть в случае Рыжего стала тем, что Высоцкий называл "мы не умрем мучительною жизнью, мы лучше верной смертью оживем". Но смерть может оживить тех, кто жив по сути. Содержание и смыслы у Рыжего, как он заметил сам, опирались на традиции("традиции новой отец..."). В сердце традиции - разные имена: от Державина и Пушкина до Г.Иванова и Слуцкого... 

  Но особое место в этом ряду занимает фигура Лермонтова. Это и ролевые переклички, и прямые, провидчески-биографические:

Артериальной теплой кровью

Я захлебнусь под Машуком,

И медальон, что мне с любовью,

Где ты ребенком... В горле ком.

  Или знаменитые "В кварталах дальних и печальных...", где напрямую цитируется "Сон" Лермонтова с его тройным сном героя, не дававшим покоя Набокову:

...Бежит и видит человека на золотом на берегу.

А это я никак доехать до моря тоже не могу -

Уснул, качаясь на качели, вокруг какие-то кусты.

В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты.

  Тоска по инобытию лермонтовского лирического героя и героя Рыжего - Димы Рябоконя - аутентичны. Как и альтер эго их авторов. Рыжему ведома и акмеистическая мандельштамовско-гумилевская "тоска по мировой культуре": "в чужих стихах тебя сокрою поближе к сердцу моему".("... и снова скальд чужую песню сложит и как свою произнесет"- Мандельштам)). 

  Чужое как свое и свое как чужое - это и есть ключ к поэзии Бориса Рыжего. Но главное, конечно, "живая жизнь" его поэзии в поколении нулевых и десятых годов. Рыжий - реинкарнация не только Лермонтова и мифа о поэте-пророке, но и отзвук Серебряного века сегодня. Бытовое, екатеринбургское, вторчерметовское всегда соседствует с универсальным, небесным. "От неба в двух шагах" - не метафора только, а позиция и эстетическая, и человеческая.

  Поэтому Борис Рыжий - поэт, как заметил в своей книже Алексей Иванов, не только ебургский, но, полагаю, петербургский. По духу и типу культурного кода. Неискушенному же читателю Рыжий близок почти есенинской сентиментальностью и нежностью к любимой женщине, сыну, веселым разбитным, часто криминальным, компаниям. Рыжий берет нас тем, что он и есть мы - неприкаянные, любимые и не очень, несчастные и пропащие, отчаявшиеся и выпавшие из гнезда...

  Помнится, Блока упрекали цыганщиной, а Есенина - кабацкими мотивами, Высоцкого - увлечением блатной поэтикой... А это не более ем инструменты, открывающие, как отмычки, наши сердца. Сердца открыты, и в них не только слезы, кровь и сопли, но и почти религиозное откровение, которое дает только чудо. Чудо русской поэзии.

Погадай мне, цыганка, на медный грош,

растолкуй, отчего умру.

Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,

не живут такие в миру.

Станет сын чужим и чужой жена,

отвернутся друзья-враги.

Что убьёт тебя, молодой? Вина.

Но вину свою береги.

Перед кем вина? Перед тем, что жив.

И смеётся, глядит в глаза.

И звучит с базара блатной мотив,

проясняются небеса.

           *      *       *

Мне не хватает нежности в стихах,

а я хочу, чтоб получалась нежность —

как неизбежность или как небрежность.

И я тебя целую впопыхах,

О муза бестолковая моя!

Ты, отворачиваясь, прячешь слёзы.

А я реву от этой жалкой прозы,

лица не пряча, сердца не тая.

Пацанка, я к щеке твоей прилип.

Как старики, как ангелы, как дети,

мы станем жить одни на целом свете.

Ты всхлипываешь, я рифмую «всхлип».

                       *       *        *

Я зеркало протру рукой

и за спиной увижу осень.

И беспокоен мой покой,

и счастье счастья не приносит.

На землю падает листва,

но долго кружится вначале.

И без толку искать слова

для торжества такой печали.

Для пьяницы-говоруна

на флейте отзвучало лето,

теперь играет тишина

для протрезвевшего поэта.

Я ближе к зеркалу шагну

и всю печаль собой закрою.

Но в эту самую мину-

ту грянет ветер за спиною.

Всё зеркало заполнит сад,

лицо поэта растворится.

И листья заново взлетят,

и станут падать и кружиться.

           *             *             *

Помнишь дождь на улице Титова,

что прошел немного погодя

после слёз и сказанного слова?

Ты не помнишь этого дождя!

Помнишь, под озябшими кустами

мы с тобою простояли час,

и трамваи сонными глазами

нехотя оглядывали нас?

Озирались сонные трамваи,

и вода по мордам их текла.

Что ещё, Иринушка, не знаю,

но, наверно, музыка была.

Скрипки ли невидимые пели,

или что иное, если взять

двух влюблённых на пустой аллее,

музыка не может не играть.

Постою немного на пороге,

а потом отчалю навсегда

без музыки, но по той дороге,

по которой мы пришли сюда.

И поскольку сердце не забыло

взор твой, надо тоже не забыть

поблагодарить за все, что было,

потому что не за что простить.

                       *    *   *

Где-то там далеко, где слоняются запахи леса,

где-то там далеко, где воздух, как обморок, пестр...

Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство,

заломив локоточки за рыжие головы звезд,

там луна, не лесная, моя, по осенним полянам

мечется, тая в полу-

ночном серебре...

Где я – отблеск луны в бледно-си...

в бледно-синем тумане,

где я – жизнь, не дожитая жизнь городских фонарей.

Нет, главное, пожалуй, не воспеть,

но главное, ни словом не обидеть –

и ласточку над городом увидеть,

и бабочку в руках своих согреть.

О, сколько лет я жил – не замечал

ни веточек, ни листьев, ни травинок.

Я, сам с собой вступивший в поединок,

сам пред собою был и слаб и мал.

И на исходе сумрачного дня

я говорю вам, реки, травы, птицы:

я в мир пришел, чтоб навсегда проститься.

И мнится, вы прощаете меня.