Ольга Старушко: "Широка страна ещё. Но знаю, что стоять придётся на краю."

  Что ж ты, ворон, вьёшься над фронтиром,
  и запев опять похож на стон?
  Не найти в сегодняшних квартирах
  во всю стену карт одной шестой

  и тем паче атласа империй,
  где и финн, и русский, и казах.
  У империи щипали перья,
  а потом ― что можно и нельзя.

Было всё: и стройки, и остроги.
Выли волком: ляг да помирай
на войне, когда у нас до Волги
полыхал везде передний край.

Много лет спустя по мирной жизни
прокатился вдруг императив:
за бока кусали и отгрызли,
сколько каждый хапнул унести

на парады суверенитетов,
не оставив ни тебе, ни мне
всех краёв, добытых прапрадеда-
ми , когда страна была сильней.

Знают зубры Беловежской Пущи,
кто бумаги крысил под сукно,
кто стал кушать более и лучше,
кто давно уже в краю ином

и кому приказ смотреть на запад,
а кому ― в другую сторону,
нарезают нам по карте лапоть ―
только ноги впору протянуть ―

чтоб с овчинку показалось небо.
Нам желают страстно, всей душой
смерти (разумеется, мгновенной)
и беды (конечно же, большой).

На развалинах эсесесера
неудобно нынче говорить
про погромы и резню в Бендерах,
поминать Баку и Сумгаит,

бередить затянутые раны.
И для всех мы ходим во врагах:
слишком севера у нас бескрайни,
слишком неприступны берега.

Хороша страна, и будет краше.
А в небратьях злобы до краёв:
вот бы ваше, Раша, сделать нашим.
Вот и налетает вороньё,

всё тесней сдвигаются кордоны,
всё скрипят извилины в мозгу:
дай одним ― от Сяна и до Дона,
а другим ― сибирскую тайгу.

А скажи-ка, дядя, ведь недаром
кто в Москве на митингах орал,
едет раскачать протест в Хабаровск,
а потом, глядишь, и на Урал?

Лёжа в люльке, мы не выбираем
мать с отцом, родную землю, речь.
Ну а после ― чья-то хата с краю,
а кому-то общее беречь:

не за власть, за герб и даже знамя,
не за то, чтоб жили как в раю…
Широка страна ещё. Но знаю,
что стоять придётся на краю.