"Мир, открытый настежь бешенству ветров"

  

  Нас водила молодость
  В сабельный поход,
  Нас бросала молодость
  На кронштадтский лед.

  Боевые лошади
  Уносили нас,
  На широкой площади
  Убивали нас.

  Но в крови горячечной
  Подымались мы,
  Но глаза незрячие
  Открывали мы.

Возникай содружество
Ворона с бойцом -
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.

Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.

И выходит песня
С топотом шагов
В мир, открытый настежь
Бешенству ветров.

  130 лет назад родился автор этих строк, поэтический наследник Блока и Гумилёва, предшественник и наставник Павла Васильева, Ильи Сельвинского, фронтовых поэтов Николая Майорова, Павла Шубина и многих других - неповторимый Эдуард Багрицкий. Рождённый в богатой еврейской семье - отвергал иудаизм и его обычаи, порвал с семьёй. Хлипкий в детстве - закалял себя всеми доступными способами. Боящийся качки - выходил на шлюпке в бушующее море. Заядлый птичник - держал дома десятки птиц и кормил их, когда и самому есть было нечего.

  Из этой борьбы с самим собой и внешними обстоятельствами и родилась его поэзия. Будучи уже широко известным в узких одесских кругах, с помощью Валентина Катаева познакомился с Сергеем Есениным. И даже снялся с ним на фото у памятника Пушкину в Москве - за два месяца до гибели гениального поэта. В том же 1925 году врачи вынесли Багрицкому суровый вердикт: астма. В те годы она была неизлечима и не обещала долгих лет жизни. 

  На Эдуарда это подействовало, как выстрел стартового пистолета. Оставшиеся 9 лет творчества вывели его в первый ряд советских поэтов. Впоследствии многообещающим поэтом стал и его сын Всеволод, увы, погибший в 20 лет на Волховском фронте.

  У каждого свой Багрицкий: кто-то вспомнит "Смерть пионерки", кто-то "Думу про Опанаса", кто-то - вот это:

Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронёс,
Я с Пушкиным шатался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос.

И сердце колотилось безотчётно,
И вольный пламень в сердце закипал
И в свисте пуль за песней пулемётной
Я вдохновенно Пушкина читал!

Идут года дорогой неуклонной,
Клокочет в сердце песенный порыв...
...Цветёт весна - и Пушкин отомщённый
Всё так же сладостно-вольнолюбив. 

  А мне ещё нравятся его ранние стихи:

Когда наскучат ей лукавые новеллы
И надоест лежать в плетёных гамаках,
Она приходит в порт смотреть, как каравеллы
Плывут из смутных стран на зыбких парусах.

Шуршит широкий плащ из золотистой ткани;
Едва хрустит песок под красным каблучком,
И маленький индус в лазоревом тюрбане
Несет тяжелый шлейф, расшитый серебром.

Она одна идет к заброшенному молу,
Где плещут паруса алжирских бригантин,
Когда в закатный час танцуют фарандолу,
И флейта дребезжит, и стонет тамбурин.

От палуб кораблей так смутно тянет дёгтем,
Так тихо шелестят расшитые шелка.
Но ей смешней всего слегка коснуться локтем
Закинувшего сеть мулата-рыбака…

А дома ждут её хрустальные беседки,
Амур из мрамора, глядящийся в фонтан,
И красный попугай, висящий в медной клетке,
И стая маленьких бесхвостых обезьян.

И звонко дребезжат зелёные цикады
В прозрачных венчиках фарфоровых цветов,
И никнут дальних гор жемчужные громады
В беретах голубых пушистых облаков,

Когда ж проснётся ночь над мраморным балконом
И крикнет козодой, крылами трепеща,
Она одна идёт к заброшенным колоннам,
Окутанным дождём зелёного плюща…

В аллее голубой, где в серебре тумана
Прозрачен чайных роз тягучий аромат,
Склонившись, ждёт её у синего фонтана
С виолой под плащом смеющийся мулат.

Он будет целовать пугливую креолку,
Когда поют цветы и плачет тишина…
А в облаках, скользя по голубому шёлку
Краями острыми едва шуршит луна.

           1915

О Полдень, ты идешь в мучительной тоске
Благословить огнем те берега пустые,
Где лодки белые и сети золотые
Лениво светятся на солнечном песке.

Но в синих сумерках ты душен и тяжёл —
За голубую соль уходишь дымной глыбой,
Чтоб ветер, пахнущий смолой и свежей рыбой,
Ладонью влажною по берегу провёл.

           1916