Владимир Архангельский, член Союза писателей России
К 25-й годовщине освобождения Абхазии
Очерк был впервые опубликован в 2002 г.
Быстро пробежав вдоль набережной Нового Афона, серая лента шоссе круто поползла вверх, по-змеиному извиваясь серпантином знаменитого «Тещиного языка», опоясывающего кудрявую от зарослей ежевики и прочих колючих кустов гору. Рыча от натуги, рейсовый «Икарус» Адлер-Сухуми медленно поднялся на плоскую вершину и, как бы вздохнув с облегчением усталым мотором, покатил чуть под гору вдоль обрыва в сторону Эшеры.
Слева шоссе прижималось к откосу еще более крутой горки, а справа вдали, за грядой прибрежных холмов, открылся вдруг сияющий голубой простор моря, желанного и долгожданного моря, чьи волны, брызги и прохладная зеленоватая бездна глубины снились мне зимними ночами в Москве два долгих года, прошедших после начала безумной братоубийственной войны в Абхазии.
Тогда, в августе 1992 года, мы всей семьей как обычно отдыхали в родном для меня Сухуми в доме моих родителей на Клухорской улице в районе турбазы. Тихая наша улочка, застроенная, в основном, частными двухэтажными домами и абхазских, и грузинских, и русских, и армянских семей, коротким ответвлением прибрежной магистральной закавказской автотрассы уходит в глубь района и как-то незаметно растворяется в дебрях цветников, виноградников, мандариновых рощ, постепенно перетекая в асфальтированные дорожки благоустроенных территорий Домов отдыха композиторов и театральных работников.
Наш отпуск уже подходил к концу — 17 августа мы собирались вернуться домой на поезде Сухуми-Москва, — предстоял прощальный ужин с родителями и друзьями. Казалось, ничто не предвещает беды: пляж, море, пальмы и кипарисы, толпы курортников, музыка в кафе и ресторанах по вечерам…
В кофейнях на набережной и в домах интеллигенции были, конечно, разговоры и обсуждения возможных политических последствий объявленного Абхазией суверенитета, чувствовалась и определенная напряженность в обществе, которое разделилось на сторонников и противников выхода автономной республики из состава Грузии, уже покинувшей тогда развалившийся Советский +-Союз.
Между прочим, резко выраженный национализм нового грузинского руководства, провозгласившего в многонациональной республике, как цель будущего, преступную идею: «Грузия — для грузин», во многом подтолкнул правительство Абхазии объявить о собственном суверенитете.
Однако люди, живущие в курортной республике, привыкшие приглашать и принимать на отдых всех желающих, развлекать, угощать и ублажать своих гостей, не верили, что Грузия решится воевать, чтобы восстановить «статус кво» прошлой советской жизни, когда из ЦК в Тбилиси давали команду, а в обкоме партии Абхазии «брали под козырек». Поэтому всё случившееся оказалось для многих полной неожиданностью, а вернее, настоящим шоком.
14 августа около полудня в город ворвались вооруженные отряды грузинских боевиков на военных грузовиках и бронетранспортерах, началась автоматная и пулеметная перестрелка с абхазскими ополченцами на улицах и во дворах домов. Крики женщин и детей, страх и шок внезапной смертельной опасности, паника среди отдыхающих — привычный ритм жизни курортного города был мгновенно разбит, взорван неожиданным разбойным нападением.
Моя матушка, в числе других людей, ждала троллейбуса на остановке недалеко от нашего дома, чтобы поехать на рынок. Вместо троллейбуса к остановке неожиданно примчались, рыча моторами, бронетранспортер и грузовик с вооруженными бородатыми мужиками, которые, матерясь и по-грузински, и по-русски, тут же открыли стрельбу вдоль шоссе, стараясь оттеснить отстреливающихся абхазских ополченцев в центр города. Забухали взрывы, зазвенели осколки оконных стекол в домах, стоящих по обе стороны автотрассы.
Моя семидесятилетняя старушка-мама в безумии страха и паники, внезапно, как удар тока, охватившем людей на улице, бросилась не в сторону родного дома, а через простреливаемую с обоих концов дорогу, чтобы спрятаться в каком-то чужом подъезде.
Утром этого дня я вместе с младшим, восьмилетним тогда, сыном Санькой поехал на железнодорожный вокзал за билетами до Москвы. На обратном пути мы вышли на набережную, где, как обычно, прогуливались или пили кофе и местные, и отдыхающие и где можно было купить мороженное. Облизывая сладкое и прохладное содержимое вафельной трубочки, мы с сынишкой неспешно и беспечно шли по набережной в восточную часть города, в сторону нашего дома. Недалеко от здания бывшего обкома партии меня остановили знакомые молодые ребята и посоветовали дальше пока не ходить: «Там стреляют», — сказали они. Я, естественно, сразу не понял, почему и кто стреляет? — настолько всё это оказалось неожиданным. «Грузины напали, на Красном мосту идет бой», — объяснили мне, — сейчас там не пройдешь, тем более с ребенком лучше не рисковать».
Ничего не знающие еще люди расслаблялись на пляжах, когда боевой вертолет грузинских войск, зайдя с моря на ударную позицию, дал мощный залп НУРСами по окрестностям Красного моста недалеко от центра города, где вдоль берегов небольшой сухумской речушки Баслы уже проходила первая линия фронта этой кошмарной «субтропической» войны.
Чтобы попасть домой надо было как раз пересечь этот мост, разрезающий город на две части — западную и восточную, и я стоял, оглушенный внезапной и страшной новостью, медленно осознавая возможные последствия происходящих событий. Там, уже как бы за линией фронта, в тылу врага, остались дома мама, жена, старший сын, отец тоже должен был утром вернуться с ночной смены. В этой ситуации с ними может случиться всё что угодно: в ходе уличных боев никто не будет разбираться, кто военный, кто гражданский, да и стрельба, в основном, ведется хаотичная — на звук, на тень, наугад. Любой двор, дом, подъезд, окно могут стать местом ожесточенной перестрелки со всеми вытекающими для мирных жителей последствиями.
Позже я узнал, что в самом начале уличных боев, которые разгорелись в районе Тбилисского шоссе, погибли от шальной автоматной очереди парень и девушка — молодожены, проводившие свой медовый месяц в санатории МВО. Они из любопытства выскочили на балкон своего номера в стеклянно-бетонной высотке, услышав почти рядом грохот неожиданной стрельбы.
Надо было искать какой-то выход, и мы с сынишкой зашли к моему другу-абхазу, живущему в двухэтажном частном доме на набережной, недалеко от лодочной станции. Я хотел с ним посоветоваться — что делать, как быть?
В доме Тимура царила суета — его матушка, жена и сестра спешно паковали в сумки всё самое необходимое, чтобы покинуть дом, расположенный в ста пятидесяти метрах от Красного моста, откуда доносился дробный стук автоматных очередей. Мы сидели на кухне, где включенный телевизор предупреждал граждан и гостей Абхазии о неожиданной военной агрессии Грузии.
Вдруг кто-то постучал в запертую на всякий случай дверь дома, Тимур пошел открывать и вернулся вместе с коренастым парнем, одетым в белую сорочку, модные светло-серые брюки и коричневые летние туфли-«мокасины». Автомат, висевший дулом вниз на его плече, выглядел инородным, ненужным предметом, но ясно показывал, что этот молодой человек уже не собирается на набережную, чтобы поболтать с друзьями за чашечкой кофе.
Поздоровавшись, парень попросил Тимура дать ему какую-нибудь темную рубашку, подошел к столу, высыпал из карманов брюк несколько горстей патронов и, выбирая подходящие, начал заряжать магазин автомата. «Насыпали вот в спешке всё подряд», — коротко объяснил он, бросив взгляд в нашу сторону. Надо было видеть глаза моего восьмилетнего сынишки, впервые так близко увидевшего как заряжают «настоящий» автомат. Переодевшись в принесенную Тимуром темную рубашку, парень рассовал по карманам оставшиеся патроны, вскинул автомат на плечо, спокойно сказал: «Ну, я пошел. Спасибо, Тимур, счастливо всем», — и покинул дом. Мать Тимура, пожилая уже женщина, по-абхазски благословила неожиданного гостя. Мы тоже пожелали ему удачи там, на мосту, где слышалась беспрерывная стрельба.
Потом я помог Тимуру эвакуировать семью в другой, безопасный пока район города, и только к вечеру, уже на закате, мы с измученным усталостью сынишкой проскочили в свой район по железнодорожному мосту, висящему между двух горок выше по течению речки Баслы.
На моё удивление мост никто не охранял ни с той, ни с другой стороны, но на верхней его металлической ферме, как знак принадлежности, развевался на ветру грязно-бордовый грузинский государственный флаг. Вокруг ни души, на противоположном берегу тоже никого, тишина, лишь изредка снизу, из прибрежной части города, доносились отрывочные звуки выстрелов, эхом разбегающиеся меж окружающих холмов. Как будто всё спокойно, думал я, но выходить с сынишкой на открытое и возвышающееся над местностью полотно моста было страшно: кто их знает, где они сидят в засаде, а на мосту мы будем легкой мишенью даже для неопытного стрелка.
Однако другого пути не было и, собравшись с духом, я схватил своего маленького Саньку в охапку, прижал к себе и, согнувшись, прикрывая его, по возможности, своим телом, быстро пошел по мосту на противоположную сторону. Слава богу, в нас никто не стрелял, и вскоре мы благополучно добрались до дома, где нас с причитаниями и воплями встретили почти обезумевшие от стрельбы и неизвестности ожидания мои мама и жена. Таких огромных испуганных глаз, какие были у моей жены в тот вечер, я больше не видел никогда, и не хотел бы увидеть вновь.
Потом я прочитал в газете, что 8 августа 1992 г. в соответствии с российско-грузинским договором, «пьяный дедушка» Ельцин передал Грузии вооружение 58-й мотострелковой дивизии бывшего Закавказского военного округа, а 14 августа они уже стреляли на улицах Сухуми.
Фактически руководившие тогда Грузией авторитетный вор «в законе» Джаба Иоселиани и его «подельник», крупный теневой делец Тенгиз Китовани спешно амнистировали и выпустили из тюрем три тысячи уголовников, выдали им оружие, посадили на русские танки и отправили в Абхазию «восстанавливать целостность и суверенитет Грузии». Заняв Сухуми, эти «защитники суверенитета» первым делом разграбили аптеки и аптечные склады, забрав все имеющиеся в городе наркотики, после чего, как это водится у бандитов, начался грабеж и насилие среди мирного не грузинского населения: русских, армян, греков и, в первую очередь, абхазов, как главных и заклятых врагов.
Местные, постоянно проживавшие в Абхазии грузины и мегрелы, как оказалось, давно дожидались прихода «своих» из центральной Грузии, чтобы напасть на вчерашнего соседа, а частенько и родственника — абхаза, выгнать его из родного дома, захватить его земельный участок, забрать имущество, автомобиль…
Дьявольский кровавый дурман халявной наживы помутил разум и души людей, забывших и общую вековую историю, и память предков, чей прах покоится в абхазской земле на общих кладбищах, и тосты и клятвы традиционных кавказских застолий в дни свадеб и похорон. В недавнем прошлом брат и родственник абхаз стал вдруг заклятым врагом, которого надо изгнать, ограбить, убить, если окажет сопротивление или не подчинится воле «грузинского большинства».
Да, грузин в Грузии — четыре миллиона, включая 250 тысяч проживавших тогда на территории Абхазии, а абхазов, со всеми стариками и младенцами, — всего 100 тысяч. Да как тут не «наехать», когда вся арифметика проста, и можно просто «закидать шапками» этих несчастных «абхазебо». Но в своем бандитском угаре они забыли, что абхаз — охотник издревле, а если жизнь заставляла, то и воин-абрек, умеющий терпеливо сидеть в засаде и метко стрелять.
Я видел этих грузинских «удуренных Рэмбо» — в черных очках, с автоматами наперевес, вальяжно развалившихся на броне танка, стоящего поперек опустевшего Тбилисского шоссе. Опьяненные алкоголем и наркотой, а главное, сознанием полной безнаказанности, «вояки» расстреляли из танка и пулеметов памятник Ленину на центральной площади Сухуми и все памятники абхазским писателям и общественным деятелям, сожгли вместе с архивом здание Института абхазского языка и литературы, разграбили имущество Всесоюзного института экспериментальной медицины, включая знаменитый обезьяний питомник. Жители рассказывали, как пьяные боевики, отпустив захваченных обезьян на пустынном пляже, расстреливали бедных павианов из автоматов, практикуясь в прицельной стрельбе «по движущейся цели».
Это было самое натуральное бандитское нападение с разбоем, грабежами и убийствами, только безнаказанное, поскольку всё, что творилось в Сухуми и других оккупированных районах Абхазии, было не только позволено делать, но и поощрялось «отцами (вернее ворами)-командирами» во имя «священного» права Грузии на «государственную целостность и суверенитет».
На третий день после вторжения, когда город был уже полностью в руках оккупантов, я с женой и детьми покинул расстрелянный и растерзанный Сухуми, уплыв от причала порта на прогулочном катерке в сторону Адлера. До порта мы, груженые сумками и чемоданами, тащились пешком через весь город мимо групп вооруженных грузинских боевиков, то там, то здесь стоявших на улице — никакого гражданского, и уж тем более общественного транспорта, уже не было. Со стороны это, видимо, напоминало исход беженцев в июне 41-го года.
Отец и матушка, несмотря на мои уговоры, остались в оккупированном городе, не желая бросать нажитое за долгие трудовые годы хозяйство и честно заработанную квартиру. До сих пор у меня перед глазами стоит щемящая душу картинка нашего расставания — медленно удаляющийся причал Сухумского порта и две одинокие фигурки моих стариков, машущих на прощанье руками. И всё это на фоне зеленеющих вдали гор, косматых пальм, цветущих красно-белых олеандров, озаренных солнечным светом белых старинных зданий, стоящих вдоль набережной…
Для меня потом был страшный год мучительных переживаний, тоски и бессильной ярости, иллюстрированных новостными телерепортажами о боевых действиях «в районе грузино-абхазского конфликта». А для отца с матерью, пожилых уже людей, это был год страха, унижения, полуголодного существования, обысков, грабежей и убийств, неожиданных ракетных обстрелов и надежды, надежды…
Я сходил с ума в сумасшедшей Москве 1993 года, не имея известий и не имея возможности узнать, живы ли мои старики после очередного, показанного в программе «Время», ракетного обстрела Сухуми.
Но Бог всегда на стороне тех, за кем правда. Абхазы защищали свою родную землю, им просто некуда было уходить, оставалось или умереть, или победить. И они выстояли, и победили (донские да кубанские казачки тоже добре помогли, дай им Бог здоровья!), и вернулись в свои полуразрушенные города и селения, чтобы снова сеять кукурузу, выращивать виноград, чай, табак и собирать столь знакомые замерзшим москвичам солнечные предновогодние мандарины.
А вот абхазским грузинам и мегрелам, поднявшим оружие на братьев своих, пришлось бежать с родной земли под страхом праведной мести, бросив имущество, дома и могилы предков. Они теперь торгуют цветами, помидорами и семечками на рынках и у метро в Москве и в других городах и весях матушки-России. А на родине, в Абхазии, они оставили дома и квартиры с полной обстановкой — удирать пришлось пешком через горные перевалы Сванетии, спешно и налегке. Теперь эти люди — живое воплощение забытых ими заповедей господних, ибо сказано: «Мне отмщение и аз воздам».
Впрочем, не все абхазские грузины и мегрелы, как говорится «потеряли нюх», одурманенные тбилисской пропагандой и жаждой пограбить чужое. Мой двоюродный брат Вадим Куция — гагринский мегрел по отцу и абхаз по матери — рассказывал мне, как его, тридцатисемилетнего инвалида с черепно-мозговой травмой, заставляли взять автомат, а после категорического отказа отвезли в комендатуру и жестоко избили ногами и прикладами. Еще хорошо, что выручил оказавшийся там местный грузин — забрал брата и отвез полуживого домой.
Сыновья моих старших двоюродных братьев, мои племянники Джамал и Нукзар Куция защищали и освобождали свою родную Гагру, дома своих предков, защищали честь и совесть абхазского народа. Они и сейчас живут большими семьями в Гаграх, в своих родовых домах, окруженных садами винограда и мандаринов. Дай им Бог здоровья и удачи!
Прошло два года, и вот я снова в любимой Абхазии. Автобус резво бежит под гору и вскоре справа внизу открывается вырвавшаяся из узкого лесистого ущелья пойма реки Гумисты — там, вдали, она, «растопырив пальцы» узких, но бурных протоков, впадает в теплые воды лазурного Черного моря. Здесь проходила основная линия фронта, и поэтому все дома по обоим берегам неширокой горной речки разрушены или сожжены почти до основания.
Вот на высоком правом берегу промелькнули в автобусном окне руины бывшего кирпичного двухэтажного дома моего однокашника Азамата Чичба, где в школьную пору мы до утра были гостями в день его выпускного вечера, говорили искренние дружеские тосты, пили вино, танцевали, бегали во тьме освежиться к шумной холодной речке, а потом грелись у домашнего камина, дожидаясь рассвета.
На противоположной, сухумской, стороне высокого арочного моста, тоже подраненного пулями и осколками, но, слава богу, оставшегося «в строю», я увидел укрепленную на склоне горы памятную гранитную доску с изображением нескольких юношеских лиц, именами и фамилиями. Мальчики-воины, они ценой своей жизни не пустили врага на мост, оставшись здесь навечно охранять лесистое и таинственное Гумистинское ущелье. Вечная им слава!
Сделав еще несколько поворотов, автобус вышел на прямую дорогу, и вскоре за окном побежали развалины сухумских предместий (ни одного целого частного дома), а вот и первые полуобгоревшие многоэтажки, глядящие на улицу выбитыми черными глазницами пустых проемов окон, покрытые шрамами от осколков и пуль. Сердце невольно сжалось от скорби — город моей юности, моей дружбы, любви и поэзии, мой веселый, бесшабашный и загульный Сухумчик был осквернен разрушениями и пожарами, отравлен ядом смерти, страха и страданий, облачен в траурное покрывало тоски, горя и печали невозвратимых утрат и потерь.
Я с трудом узнал свою, в прошлом всегда пухленькую, маму в сухонькой морщинистой старушке, которая со слезами сбывшейся надежды и извечного материнского счастья от долгожданной встречи с единственным сыном обнимала меня на пороге нашего, тоже как-то заметно постаревшего дома. Отец, всегда поджарый и сухощавый, почти не изменился, но и в его глазах читалась печаль и усталость обиженного судьбой человека, которому на старости лет довелось испытать ужасы, страдания и унижения, порожденные злобной, враждебной агрессией войны.
Потом он рассказывал мне о том, как лез через забор хлебозавода, чтобы раздобыть пару буханок хлеба через знакомого кочегара котельной, но был задержан вооруженным охранником, который сгоряча хотел его тут же и пристрелить, но, слава богу, облаяв «и в бога, и в мать», отпустил старика с миром, хоть и без хлеба. Да, хлеб приходилось добывать, даже рискуя жизнью, поскольку новые грузинские власти не считали необходимым обеспечивать продовольствием не грузинское население города.
Несколько раз отца, русского сухумского пенсионера, задерживал на улице проезжающий грузинский патруль и под дулами автоматов отправлял старика рыть могилы для убитых оккупантов. На эти принудительные работы отправляли русских и армян, захваченных в домах или по дороге. Людей грузили в машину и отвозили к месту погребения. За отказ от работы предлагалось тут же присоединиться к лежащим поодаль трупам.
Грабежи и конфискации в домах не грузинского населения были постоянным и уже почти привычным делом. Обчищать квартиру моего дяди и тетушки, доцента Сухумского университета, приходили восемь(!) раз, и каждый «визит» сопровождался угрозами и оскорблениями бородатых пьяных боевиков в адрес пожилых и уважаемых в городе людей. Но они были абхазами, и хваленое кавказское преклонение перед сединами старших на них не распространялось, как, впрочем, и на стариков другой, не грузинской, национальности.
Друзья-одноклассники поведали мне о том, как, стараясь сохранить жизни своих молодых бойцов, погиб в бою под Очамчирой наш «Мушка» — командир группы десанта, золотой парень, мой школьный товарищ и сосед по парте, а впоследствии историк-археолог Мушни Хварцкия, за мужество и воинскую доблесть посмертно удостоенный высокого звания Героя Абхазии.
После войны прежняя курортная жизнь уже не вернулась в Абхазию. Республика, имеющая своего всенародно избранного президента, Верховный Совет, правительство, все соответствующие органы власти и управления, армию и милицию, по сей день является непризнанной, не имеющей юридического статуса территорией. Это, безусловно, не способствует нормальному развитию экономики и, соответственно, жизни общества, а если учесть, что Абхазия не вводила своей валюты, а использует в обращении только российские рубли (по сути, контрабандную валюту) и, по возможности, доллары и евро, то картина получается довольно печальная. К сведению, в послевоенном 1994 г. пенсия, которую платили моим старикам наравне с другими пенсионерами, составляла 2500 (нынешних 2.50) рублей, в 2001 г. — 30 рублей плюс ежедневная миска похлебки и полбуханки хлеба в качестве гуманитарной помощи нетрудоспособному населению. Трудоспособное и, в основном, безработное население не имеет и этого.
Как уникальный и популярный в свое время курорт всесоюзного значения Абхазия теперь не существует, хотя пышная природа этого уникального субтропического причерноморского края по-прежнему готова дарить и радость, и красоту, и здоровье. Однако беспризорно пусты сейчас великолепные санатории, пансионаты, дома отдыха, турбазы и отели Гагры, Пицунды, Сухуми, Нового Афона и Гудауты, не слышно музыки и беспечного смеха отдыхающих в осиротевших кафе и ресторанах, теплые волны моря шелестят галькой на унылых безлюдных пляжах…
В нынешнем положении отверженной республики Абхазия подобна выброшенному в траву бесценному бриллианту, который никто как бы не хочет замечать и не желает поднять, чтобы поместить в достойную его драгоценную оправу.
В послевоенной Абхазии более или менее достойно оплачиваемой работы практически нет, и основная масса населения находится, почти буквально, «на подножном корму», благо земля плодородна и климат влажных субтропиков способствует.
Приехав в послевоенный Сухум (так теперь называют столицу Абхазии), я поспешил навестить своих друзей. С бутылкой водки, чтоб отметить встречу, захожу к Дауру, своему приятелю-однокласснику, который в свое время, приезжая по делам в Москву, снимал отдельную квартиру, ужинал в ресторанах и дарил девушкам букеты цветов, как и положено джигиту-джентльмену. Мы радостно обнялись после долгой разлуки, я поставил на стол бутылку водки, но Даур, как-то озабоченно и тревожно взглянув на нее, смущенно улыбнулся и сказал: «Вовка, извини, но раз такое дело, купи еще и хлеба, второй день денег нет ни копейки». На мой вопрос: «А как же вообще?..» мой товарищ с усмешкой объяснил, что в такие трудные дни он просто имеет фруктовый завтрак — выходит утром прогуляться и, неспешно топая по ближайшим улицам, срывает с деревьев где яблоко, где сливу, где грушу, где персик… Такой вот очень вкусный и, главное, полезный сухумский фруктовый завтрак получается.
Однажды, вскоре после приезда, прогуливаясь с отцом по нашей улочке, мы встретили Гурама, давнего соседа и дальнего абхазского родственника, солидного уже по возрасту мужика, который вместе с тремя своими сыновьями воевал всю войну на морском катере, охраняя береговую зону. Обычный прогулочный катер, в прошлом приглашавший отдыхающих «на морскую часовую прогулку», был оборудован вертолетной установкой НУРС и пулеметами и бегал вдоль побережья на случай вражеского морского десанта, а то и сам доставлял абхазский ночной десант в тыл противника.
Гурам был рад этой неожиданной встрече и тут же пригласил нас в гости посидеть, поговорить «за рюмочкой чая». Мы поднялись пешком (лифт, понятно, не работал) в его квартиру на каком-то там высоком этаже соседнего четырнадцатиэтажного дома. Расположились в гостиной — самой большой комнате стандартной трехкомнатной квартиры. «Стенка» с хрусталем, книжные полки, диван, столик, рядом два кресла, телевизор, видеомагнитофон — всё как положено в приличном доме. Мы с отцом уселись на диване, Гурам — в кресле, жена хозяина дома, приветливо поздоровавшись с нами, тут же принесла и поставила на стол легкую закуску из нарезанных огурцов-помидоров, сыр, хлеб, рюмки, охлажденную бутылку водки и ушла на кухню готовить угощение.
Таков абхазский обычай: если муж привел в дом гостей, жена должна без всяких расспросов «кто такие? и по какому поводу?» накрыть на стол на скорую руку и удалиться к очагу, чтобы спешно варить для гостей мамалыгу — истинный хлеб абхазов. Вообще, древний абхазский закон гостеприимства обязывал хозяина дома принять и накормить любого путника, зашедшего во двор его усадьбы, даже если это «кровник», убивший когда-то твоего сына или брата. Пока гость, кем бы он ни был, находился в пределах принявшего его дома и прилегающего поместья, он был под охраной этого закона, который абхазы именуют «апсуа аламыс», что означает «честь, совесть абхаза». Недаром на Кавказе Абхазию называют «Страной души».
А в доме нашего соседа-родственника мы уже выпили за встречу, за вечную и светлую память погибших в недавно минувшей войне, когда к нам присоединился зашедший навестить Гурама его боевой товарищ — парень лет 25-ти, как потом оказалось, кабардинец, воевавший за освобождение Абхазии и оставшийся жить в этом благодатном черноморском крае.
На столе уже «дымилась» разложенная по тарелкам горячая мамалыга, истекал жирком нарезанный ломтиками сыр сулугуни, стояло широкое блюдо с острым соусом из вареной фасоли, зелень, аджика — застолье было в самом разгаре.
Выпив с нами под предложенные тосты две-три рюмки, кабардинец завел разговор о прошедшей войне, вспомнил боевых друзей и некоторые эпизоды горячих сражений и удачных дерзких операций в тылу противника. Гурам, хозяин дома, изредка поддерживал беседу, мой старик уже задремал в углу дивана, третья бутылка пошла по кругу…
Видимо, разгорячившись водкой и свежими еще воспоминаниями боев, молодой кабардинец вдруг заявил, что если весь Кавказ объединится и пойдет войной на Россию, неизвестно, мол, еще кто кого. Признаться, меня задело это неожиданное заявление, во-первых, потому что и я, и мой отец были русскими за этим столом и слышать подобное из уст пацана, пусть даже воевавшего за мою Абхазию, было неприятно из-за явной глупости сказанного. А во-вторых, я знал от своих абхазских и тоже воевавших друзей и родственников, что чеченские и кабардинские боевики после освобождения Сухуми начали неторопливо, но упорно и настойчиво устанавливать здесь свои исламские, фанатичные и агрессивные по отношению к иноверцам, правила поведения и условия сосуществования. Это вызвало резко негативную реакцию абхазов, которые всегда были веротерпимой нацией, отвергая религиозный фанатизм любого «розлива».
«Апсуа аламыс» стоит выше любой религии — это просто закон жизни народа. Подтверждением сказанного является, например, то, что часть абхазов не ест свинину, считая ее нечистой, как и мусульмане, а другие едят с большим удовольствием и никто не попрекает друг друга за это. Кстати, в Абхазии стоят древние христианские храмы и монастыри, а вот мечети нет ни одной. Впрочем, ни Библия, ни Коран никогда не были настольными книгами в абхазских семьях. Абхаз всегда жил, следуя постулатам неписаной, но самой мудрой книги — Великой Книги Природы. Однако я отвлекся.
Так вот, победившие абхазы горячо поблагодарили северо-кавказских братьев за подмогу в боевом содружестве и вежливо намекнули, что пора бы им и домой возвращаться, к родным очагам, а здесь уж люди сами, без вахабитских проповедников, как-нибудь наладят новую жизнь. Чеченцы и иже с ними намека понять не захотели и продолжали гнуть свою политику, но несколько гранат, залетевших внезапно в ночные окна занятых ими домов и квартир, явились, видимо, достаточно серьезным аргументом, и большая часть «братьев по оружию», во главе со своим боевым вождем Шамилем Басаевым, уехала на родину, чтобы там поднять зеленое знамя ислама в «священной войне против гяуров».
Но вернемся к нашему застолью у гостеприимного Гурама. В ответ на столь агрессивное и дурацкое заявление я напомнил молодому человеку, что России в своей непростой истории не раз приходилось воевать и даже бить врагов и покруче кавказских джигитов, в кои-то веки повоевавших друг с другом. Моя родная кровь, сказал я ему, есть и в России, и здесь, в Абхазии, и дай бог, чтобы то, о чем он заявил, не подумав, никогда не случилось.
Гурам, хозяин дома, насупившись, молча слушал нашу дискуссию, не говоря ни слова, и вдруг неожиданно и также молча встал из-за стола и направился в тот угол комнаты, где стояла «стенка». Засунув руку в щель между стеной и мебелью, он внезапно вытащил оттуда большой ручной пулемет с широким прямоугольным диском, вскинул его на руки, быстро передернул затвор, направил ствол на наш столик и мрачно, с хрипотцой в голосе, спросил: «Воевать хотите, мать вашу? Сейчас повоюем…». Увидев в полуметре от лица зияющее черным зрачком смерти выходное отверстие вороненого пулеметного ствола, а через мгновение, подняв глаза и натолкнувшись на остекленевший взгляд пьяного мужика, я ощутил тот самый пресловутый «холодок под ложечкой», который знаком многим из нас только по книгам.
Очнувшись от внезапного оцепенения, мы с молодым кабардинцем вскочили и, изображая на лицах счастливую улыбку вечной любви и мира, мягко, но настойчиво, в конце концов, общими усилиями убедили набычившегося хозяина дома, что никто не собирается здесь воевать, все любят и уважают друг друга и т. д. и т. п., после чего Гурам отошел в угол и небрежно сунул пулемет на место. Потом, подойдя нетвердой уже походкой к книжным полкам, он залез рукой в книги, вытащил оттуда две гранаты-лимонки и, слава Богу, не выдергивая чеки, небрежным жестом бросил их на стол, зазвеневший разбитыми тарелками. «Нате, воюйте!» — всё также мрачно предложил Гурам, устало опустившись в свое кресло. Мы со словами благодарности за оказанный прием наспех выпили с хозяином «на посошок», я кое-как растолкал задремавшего отца и вместе с ним покинул гостеприимный кров нашего дальнего, но, безусловно, чересчур боевитого родственника.
А мама мне потом рассказала, почему семья Гурама живет теперь в другом доме. Оказывается, вскоре после возвращения с войны Гурам угощал на кухне своей прошлой квартиры старого соседа и после нескольких тостов решил продемонстрировать ему гранатомет, который прятал за холодильником. После изучения «грозной штучки» Гурам, видимо, спьяну забыв поставить оружие на предохранитель, засунул гранатомет на место, и мужики продолжили застолье. Через какое-то время старый холодильник с обычным дребезгом и тряской включился, и тут же прогремел неожиданный выстрел сдетонировавшего гранатомета! Граната, пробив потолок кухни, взорвалась в квартире наверху, где в это время, слава Богу, никого не было. Ошалевшие от взрыва, засыпанные штукатуркой, но живые и здоровые собутыльники выскочили во двор, ожидая пожара, которого, к счастью, не случилось. А вот другую квартиру подыскивать пришлось (денег на ремонт всё равно нет), благо это в послевоенном Сухуми не проблема.
Такие вот нерадостные «натюрморты в интерьере» время от времени «оживляют» печальную картину сегодняшней послевоенной жизни в Абхазии, поскольку, несмотря на постоянные призывы властей сдать имеющееся на руках оружие, оно остается припрятанным в каждом доме, где есть мужчина. Как говорится, мало ли что, да и Грузия не оставляет надежд на реванш — провокации и вылазки на грузино-абхазской границе вдоль реки Ингури и в Гальском районе происходят постоянно. И уже в мирное время гибнут и калечатся, подрываясь на минах, молодые ребята, солдаты абхазской армии, которые несут службу в приграничных с Грузией районах и в горах, и на побережье.
Вскоре я той же дорогой покидал родную и как бы осиротевшую без гостей и курортников Абхазию, и снова сквозь автобусное окно на меня коротко взглянули строгие глаза молодых бойцов с гранитной памятной доски на гумистинском мосту.
И снова на самом пике подъема горной шоссейной дороги моему восхищенному взору открылся вдали сияющий лазурью и искрами солнечных бликов, манящий вечной надеждой и мечтой широкий простор Черного моря.
Москва, 2002 г.
Оценил 1 человек
1 кармы