Заборы - Баба Тоня

Как то раз детские садики не работали и все дети были счастливы – недоступное ребёнку наслаждение, потому что он в детский сад никогда и не ходил – был дома с бабушкой.
«Баба Тоня» звал её ребёнок и на улице говорили, что так бабушку звать нехорошо, но иначе не получалось…
Ей было чуть больше шестидесяти и, если бы ребёнку было 50,
то он бы нашёл о чём с ней поговорить – о чём спросить,
но ему было 5 и был ещё телевизор,
а бабушка была неправильная – она говорила о том же, что и телевизор,
но совсем по другому и получалось у неё совсем не героически сахарно и гладко,
а как то коряво и скорее страшно…В одиннадцать лет бабушка видела революцию – она жила в Петрограде и думала,
что это похоже на пасху, взяла за руки младших сестёр Клаву и Шуру и пошла смотреть…- было радостно, все пели,
но от родителей вечером досталось «по первое число»…
А потом их «уплотнили» - и этого слова ребёнок тоже не мог понять – а отца бабушки расстреляли за то, что он назвал нового соседа Яшу «жидом»
- ребёнок знал, что так иногда называют воробьёв взрослые мальчики ,
но подробней расспрашивать бабушку не получалось – она будто не рассказывала,
а мечтала – это были страшные мечты, ребёнок их боялся,
но уходить было нельзя и он слушал, слушал, запоминал, не знал что.

Один раз ребёнок спросил непонятное у родителей, от него отмахнулись,
а потом он слышал как папа бабушке выговаривал по-взрослому:
«Мама, не пудри ребёнку мозги – ему ещё жизнь жить»
- это тоже было непонятно и бабушка потом долго злилась без причины.
С тех пор её страшные мечты редко превращались в слова,
ребёнок видел, что бабушка иногда сидит и смотрит в одну точку,
и можно тогда у неё всё спрашивать – даже мороженое,
или на другую улицу – куда нельзя – поиграть…
Она не слышит - кивнёт и можно сбегать.
Но иногда она всё таки начинала говорить,
всё также не отрываясь от какой то точки, где то не здесь,
говорить откуда то с середины, как книжка с вырванными страницами,
и ребёнок чувствовал вину, будто он эту книжку порвал,
замирал, слушал.
Не было в бабушкиных словах начала, не было конца
– ничего, кроме неоконченных разговоров…
Это было как по телефону – бабушка говорила только за себя,
убеждала, качала головой, говорила, обращалась к кому то…
- У ребёнка «пудрились мозги», было очень тяжело,
но он, как в детской игре, замирал и слушал…
- ребёнок понимал, что собеседники у бабушки разные.
Он уже читал толстые книги и мог сообразить,
что когда бабушка начинала очень страшно кого то отчитывать:
«… ты что же это, мироед, зерно то на погосте закопал? Люди в городе с голоду умирают, а ты…!!!»
- «Голод, Петроград, Умирают»
вызывало дрожь в крови – Чапай, Анка-пулемётчица… -Гражданка.
А в следующий раз было другое:
«… Клавка, не реви, буду бить, буду, пока не вспомнишь куда хлебные карточки дела…»
- и было понятно, что это уже «Блокада»,
как у Чаковского в книжке…
И неожиданно так:
«… в какое море ты собрался? Ты ж меня обрюхатил, я тебе сына рожу – не хочешь, чтоб он твою фамилию носил? Ты в море уйдёшь, меня ж тогда только Васька возьмёт…»
И кошмаром вздрагивал ребёнок всем телом, вспоминая имя своего деда – Василий,
геройски погиб – Сталинград
– рассыпающийся, один раз виденный треугольник и фотография – капитан артиллерии…

Взрослое, неприятное настигало, мучило и сказать об этом нельзя было никому – ни папе, ни маме – они опять всё перевернут по своему и ничего не поймут и будет хуже…

Только убежать в дальний угол сада, за малину и плакать, плакать за дедушку Василия, который был директором школы, но в 42-ом добровольцем ушёл на войну, плакать за всю эту взрослую жизнь, где люди дерутся и не мирятся,
или не дерутся даже, но мира в ней всё равно нет…