Мне в комментариях сказали, что «Фрегат Паллада» скучен, и что школьникам интереснее будет прочесть другую книгу про путешествия — «Водителей фрегатов» Чуковского. Я было вздрогнул, так как знаю творчество Корнея Чуковского с плохой стороны, однако оказалось, что речь идёт про книгу его сына, Николая Чуковского.
Чтобы не осуждать Пастернака заочно, я ознакомился с «Водителями фрегатов». Книга, на мой взгляд, стоит на несколько ступеней ниже, чем «Фрегат Паллада» Гончарова. Она написана языком советской учительницы, читающей мораль третьеклассникам, но это ещё полбеды. Беда в том, что «Водители фрегатов» пропитаны дешёвым левачеством в духе «чванный граф», «толпы тучных монахов», «негры под бичами надсмотрщиков» и «восставшие против помещиков крестьяне». Читать «Водителей фрегатов» взрослому — скучно. Читать ребёнку — вредно, уж очень много там белых угнетателей и прочей повестки.
Что касается самого Корнея Чуковского, самого издаваемого в СССР автора детской литературы, то образ доброго дедушки советских детей имеет мало общего с реальностью.
У Чуковского типичное происхождение русофоба-диссидента. До 1917 года он осторожно боролся против России, стараясь не нажить больших неприятностей с законом, а после революции вошёл по праву происхождения в когорту советской интеллигенции. Потом Чуковский старался угодить Крупской и Сталину, пообещал даже написать книжку «Весёлая Колхозия». После смерти Сталина начал робко диссидентствовать уже против СССР.
Для круга советской революционной интеллигенции, к которому принадлежал Чуковский, характерна звериная жестокость — полное пренебрежение нормами элементарной человеческой морали, идущее, вероятно, от непонимания. Чуковский, как и многие другие его товарищи по цеху, кажется, не понимает, что некоторых вещей писать просто нельзя. К примеру, цитирую из книги Чуковского «От двух до пяти», в которой он умиляется диалогам с дошкольниками:
— Как рубану человека!
— Как же это можно рубануть человека?
— Не человека — буржуя!
Как видите, этот «забавный» диалог, в котором на самом деле нет ничего забавного, до степени смешения похож на задорные мероприятия по расчеловечиванию, которые устраивают в школах и детских садах наши непутёвые соседи. Сам Чуковский, кстати, тоже из буржуев, которых можно рубить шашкой, так как они не люди. Корней Чуковский — это не настоящее имя, это псевдоним, составленный из фамилии его матери, украинки Екатерины Корнейчуковой. Отец Чуковского, Эммануил Соломонович Левенсон, был почётным гражданином Одессы, владельцем типографии и, вообще, важным человеком, то есть безусловно буржуем.
Из буржуев и другой советский детский писатель, Лев Кассиль. Его отец, Абрам Григорьевич Кассиль, был весьма обеспеченным врачом, а дед, Гершон Менделевич Кассиль, был раввином и резником в Казани. Полагаю, вы не удивитесь, узнав, что Абрам Кассиль тоже стал после 1917 года советским начальником, уполномоченным Наркомздрава.
Когда я был пионером, в 1980-е, я прочёл книгу Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». В ту эпоху книга показалась мне отличным образчиком подростковой литературы, но через много лет, когда я был уже взрослым, перечитать «Кондуит и Швамбранию» я не смог — на первых же страницах мне пришлось с недоумением её закрыть. Вот, например, типичное:
На Новый год является «проздравить» сам городовой. Он стукает каблуками и говорит:
– Честь имею…
Ему выносят на блюдце рюмку водки и серебряный рубль. Городовой берёт целковый, благодарствует и пьёт за наше здоровье. Мы смотрим ему в рот. Крякнув, городовой замирает, предаваясь внутреннему созерцанию, словно прислушиваясь, как вливается водка в его полицейский желудок. Затем он опять щелкает каблуками и прикладывает руку к козырьку.
– Зачем это он? – шепотом интересуется Оська.
– Это он отдает нам честь, – поясняю я. – Помнишь, когда он вошёл сначала, он сказал: «Имею честь»? А теперь он её отдает нам.
– За рубль? – спрашивает Оська. Городовой смущён.
– Вы что тут торчите, архаровцы? – раздается бас отца.
– Папа, – кричит Оська, – а нам тут полицейский честь отдал за рубль!
– Переплатили, переплатили! – хохочет отец. – Полицейская честь и пятака не стоит… Ну, живо, марш из кухни!.. Как это у вас там? Левое назад, правое вперед…
Напомню про городового Тяпкина, который в 1868 году остановил тройку обезумевших лошадей, спас прохожих, но умер вскоре от нанесённых лошадьми травм. Это был стандартный риск для городовых — к примеру, не далее как в 1869 году такой же подвиг совершил городовой Антип Самсонов, и тоже погиб под копытами взбесившихся лошадей. Сейчас такое тоже не редкость. К примеру, если вы общались когда-нибудь с сотрудниками ГАИ, то вы знаете, что они мало похожи на ангелов, однако при этом часто проявляют удивительную личную храбрость, когда встают перед необходимостью исполнить служебный долг. Наберите в поисковике «гаишник пожертвовал жизнью» — там будут десятки историй в духе «гаишник протаранил грузовик, чтобы спасти автобус с детьми».
Весёлое и демонстративное презрение отца Льва Кассиля к нижним чинам полиции, ещё и брошенное в виде оскорбления прямо в лицо городовому, навряд ли справедливо и совершенно точно аморально.
На мой взгляд, это критическая проблема советских писателей, расцвет творчества которых пришёлся на первую половину 20-го века. У многих из них нет внутри нравственного компаса, поэтому в их книгах регулярно проскакивает мимоходом нигилистическое одобрение чему угодно: воровству, грабежу, убийствам, терроризму, предательству Отечества, осквернению святынь, дезертирству… Всё позволено, когда речь идёт борьбе против классовых врагов.
Писатели 19-го века с этой точки зрения гораздо более предпочтительны: у них есть твёрдые представления о добре и зле. Тот же Филипп Вигель, на записки которого я много раз ссылался, — страшный грешник, сплетник и острослов. Он вёл что-то вроде несдержанного блога, ругая своих современников, безжалостно живописуя на потеху публике свои и чужие пороки. Однако вот в чём разница: у Филиппа Вигеля есть нормальный нравственный стержень, он не выдаёт дурные поступки за норму. Когда Вигель рассказывает, как кто-то берёт взятки, изменяет жене, клевещет на друзей или совершает что-нибудь ещё недостойное, тон повествования однозначный: «господин В. совершил плохой поступок, это грех».
Оценили 27 человек
45 кармы