Парад страдающих идентичностей

Прогрессивные движения современности - те самые, которые рассказывают нам про феминизм, мультигендерность, фобии, объективацию и тому подобный моднейший мусор, - при этом всегда повторяют, что их враг - это мракобесие, патриархальность, фашизм, мир непрерывно марширующих агрессивных мужчин с яростно сжатыми кулаками.

Это, товарищи, вранье.

Смешной и грустный парадокс состоит в том, что настоящий враг всех этих модных и пошлых движений - это свободный мир двадцатого века, мир сексуальной революции, равенства и стирания сословных, религиозных и половых границ, - а вовсе не какой-то там мнимый фашизм-фундаментализм-патриархат, который к моменту зарождения модных движений в европейском мире давно и прочно помер, а в те дальние края, где он все еще жив - прогрессивные движения мудро не суются.

Каким был образ женщины двадцатого века?

Это была яркая, веселая, наглая и решительная девица, которая могла то воевать, то танцевать стриптиз, то браться за мужскую работу, то бросить надоевшего пьяницу мужа и уехать куда подальше с сыном и чемоданом.

Она все может, она все решает сама и она всех вас сделает, - вот что говорил про женщину лихой двадцатый век, особенно заряженный в этом смысле своими двадцатыми и шестидесятыми.

А что такое женщина в глазах прогрессивного двадцать первого века?

Это несчастная сиротка, которая непрерывно рыдает в углу, измученная бесконечными психическими травмами, травмами, травмами, для каждой из которых придуман длинный деревянный термин.

Кругом враги.

Каждая неприятность, каждая неудача, каждое проявление тяжести и несправедливости мира - это вечная обида, которую надо нудно мусолить, ссылаясь на козни мужчин, которых уже нельзя полюбить, с которыми нельзя сотрудничать, которых даже нельзя победить, плюнуть на них, сделать их, - нет, от них можно только претерпевать великое страдание, утешить в котором могут только такие же постные "сестры", и желательно - наряженные в одинаковые бесцветные робы, чтобы, не дай Бог, никто не лишний раз не взглянул, и не случились проклятой "объективации".

Двадцатый век был про то, что разделение должно быть преодолено, люди должны хотя бы отчасти забыть про то, до какой степени они разные, - и сделать что-нибудь вместе.

Выиграть войну. Поменять власть. Устроить рок-фестиваль. Потанцевать и поиграть в карты на раздевание, в конце концов.

Он был местами очень жестоким, но никогда не был занудным, двадцатый век.

А вот двадцать первый век учит тому, что люди должны сесть по своим углам и заплакать.

Вы пострадали от мизогинии. Вы - от ксенофобии. Вы - от гомофобии. Вы - от того, что человечество не принимает ваши триста килограмм живого веса.

И все жертвы. У каждого - бесценный опыт страданий. Каждому - выдается ведро для слез.

Но зато, в качестве компенсации, можно нескончаемо требовать что-нибудь запретить, ввести еще какую-нибудь моральную цензуру, потому что - ну а как же иначе, невозможно терпеть, как нас, таких хрупких, таких хрустальных, постоянно мучают и обижают.

То шутку неправильную пошутили, то голую ногу показали, то секс без письменного и заверенного у нотариуса договора, то шейминг, то буллинг, и все время травма, все время проклятая коварная жизнь подсовывает моральное насилие и абьюз, ох, ну как бы ее запретить всю, целиком, а?

И если бы восставшим студентам Парижа шестьдесят восьмого и хиппи Вудстока шестьдесят девятого, если бы нью-йоркским битникам, советским стилягам и всем революционерам, интеллигентам, богеме, всем мечтателям про какое-то лучшее будущее сказали, что это будущее окажется состоящим из ханжества, пуританства, сплошной цензуры и пережевывания психических травм на параде страдающих идентичностей, - все эти лихие и веселые люди уже тогда пошли бы с горя в сумасшедший дом, и у нас не было бы не только свободного двадцать первого века, но и двадцатого.

Но он, к счастью, был.

Только одно и остается теперь - помнить, что некоторое время человек все-таки был возмутительно, травматично, восхитительно свободен.

Дмитрий Ольшанский