Н.М.: Кроме названых уже выше, есть и еще один способ сделаться государем, не сводимый ни к милости судьбы, ни к доблести, ни к благоволению граждан, и опускать его, я полагаю, не стоит. Я разумею случаи, когда частный человек достигает верховной власти путем преступлений. Говоря об этом, я начну с одного примера из древности, ибо в более поздние времена отыскать подходящий пример затруднительно. Правда, я мог бы сослаться на случаи с Бенито Муссолини у нас в Италии или с Адольфом Гитлером в Германии, но такими сравнениями можно задеть чувства ваших граждан. Поэтому ограничусь примером из более ранних времен.
Сицилиец Агафокл стал царем Сиракуз, хотя вышел не только из простого, но из низкого и презренного звания. Он родился в семье горшечника и вел жизнь бесчестную, но смолоду отличался такой силой духа и телесной доблестью, что, вступив в войско, постепенно выслужился до претора Сиракуз. Утвердясь в этой должности, он задумал сделаться властителем Сиракуз и таким образом присвоить себе то, что было ему вверено по доброй воле. Посвятив в этот замысел Гамилькара Карфагенского (недруга сицилийцев), находившегося в то время в Сицилии, он созвал однажды утром народ и сенат Сиракуз, якобы для решения дел, касающихся республики; и когда все собрались, то солдаты его по условленному знаку перебили всех сенаторов и богатейших людей из народа. После такой расправы Агафокл стал властвовать в Сиракузах, не встречая ни малейшего сопротивления со стороны граждан. И хотя он был дважды разбит карфагенянами и даже осажден их войском, он не только не сдал город, но, оставив часть людей защищать его, с другой — вторгся в Африку; в короткое время освободил Сиракузы от осады и довел карфагенян до крайности, так что они вынуждены были заключить с ним договор, по которому ограничивались своими владениями в Африке и полностью уступали Агафоклу Сицилию.
Вдумавшись, мы не найдем в жизни и делах Агафокла ничего или почти ничего, что досталось бы ему милостью судьбы, ибо, как уже говорилось, он достиг власти не чьим-либо покровительством, но службой в войске, сопряженной со множеством опасностей и невзгод, и удержал власть смелыми действиями, проявив решительность и отвагу. Однако же нельзя назвать и доблестью убийство сограждан, предательство, вероломство, жестокость и нечестивость: всем этим можно стяжать власть, но не славу. Так что, если судить о нем по той доблести, с какой он шел навстречу опасности, по той силе духа, с какой он переносил невзгоды, то едва ли он уступит любому прославленному военачальнику, но, памятуя его жестокость и бесчеловечность и все совершенные им преступления, мы не можем приравнять его к величайшим людям.
Но то же можно сказать и о вашем Борисе Ельцине, ибо карьера его в главном повторяет путь Агафокла, хотя и без его воинских успехов. Он родился в семье крестьянина, получившего срок за какие-то преступления, и поднялся затем к вершинам власти, благодаря упорству, хитрости и отваге. В его характере, унаследованном им от отца и деда, было больше от льва, или, лучше сказать, от медведя, чем от лисицы. За внешней сдержанностью в нем скрывался дикий и необузданный нрав. Но и лисья натура была в нем развита сверх всякой меры. Всю свою жизнь он изощрялся в обманах, но каждый раз находились люди, готовые ему верить. И во всем свете не было человека, который бы так клятвенно уверял, так убедительно обещал и так мало заботился об исполнении своих обещаний. Тем не менее обманы всегда удавались ему, как он того желал, ибо он знал толк в этом деле. А достигнув высоких постов, он только и говорил, что о благе граждан и власти народа, на деле же был тому и другому злейший враг; но если бы он следовал тому, что провозглашал, то быстро лишился бы либо карьеры, либо власти.
Как и Горбачев, Ельцин с детства мечтал лишь об одном — «стать начальником». И с юных лет он уже верховодил среди сверстников. Но сам подчинения другим не выносил и уже в школьные годы попортил немало крови своим родителям, учителям и школьным руководителям. Поскольку в армии он не служил, то к дисциплине совсем не был приучен, никакой власти над собой не признавал и всякое подчинение переносил с огромным трудом.
В отличие от Горбачева, приобретшего внешний лоск в лучшем столичном университете, где ему преподавали философию и право, Ельцин окончил лишь строительный факультет провинциального вуза, в котором он больше занимался волейболом, чем наукой и знаниями. Поэтому даже хорошего технического образования не имел. Книжек он не читал, предпочитая попойки с собутыльниками, охоту, спорт и рыбалку. Он всегда так и оставался малокультурным человеком. Но от природы имел отличную память и смекалку. Разъезжая по соревнованиям и путешествуя летом по стране на крышах вагонов, он познакомился с жизнью и нравами простого люда, включая его преступные элементы.
Карьеру свою он начинал не в отделе пропаганды и агитации, как Горбачев, а в прорабских бытовках и котлованах, среди пыли, грязи и мата работников тяжкого физического труда. Но в компенсацию к своей некультурности он развил в себе привычку обращаться со всеми вежливо и только на «вы» (особенно — с подчиненными), и почти не употреблял бранных слов. Тогда как лощеный Горбачев всем подчиненным говорил «ты», невзирая на пол и возраст, а при выключенных микрофонах сразу переходил на мат.
Будучи малоквалифицированным работником, Ельцин мог выделяться в глазах начальства только своей исключительной исполнительностью, упорством, самоотдачей, и поэтому все порученное ему он исполнял с таким рвением, что буквально загонял при этом и себя, и своих подчиненных. Но поначалу он продвигался очень медленно. В партию он вступил поздно (в 30 лет), и только после этого получил должность инженера домостроительного комбината. Через три года его назначили там директором. А еще через два года у него нашелся наконец покровитель, который и обеспечил ему первый прыжок во власть — он был замечен первым секретарем Свердловского обкома Яковом Рябовым, имевшим схожий с ним характер, и переведен из директоров комбината в обком. А при переводе самого Рябова на повышение в Москву в 1976 году тот рекомендовал Ельцина на свое место (в обход второго секретаря обкома). И это было для него первым подарком судьбы. Но второго такого подарка ему пришлось ждать потом целых 10 лет — вплоть до прихода к власти в Москве Горбачева, после чего ему снова улыбнулась удача.
В свое время Андропов, еще при Брежневе, провел закрытое постановление Политбюро о рекомендации Свердловскому обкому «рассмотреть вопрос» о сносе исторического дома купца Ипатьева, в котором в 1918 году Екатеринбургским ревкомом была расстреляна семья Николая II. Однако Рябов не взял на себя этот грех и оставил постановление невыполненным, чем и не понравился Андропову. Но через два года сменивший его Ельцин нашел в бумагах прежнего главы обкома эту рекомендацию и исполнил ее немедленно — за одну ночь исторический дом был снесен, а место, где он стоял, закатали в асфальт. Андропов запомнил тогда ретивого уральца, и когда сам сделался Генеральным, то первым делом удалил Рябова из секретарей ЦК, отправив его послом во Францию, а вторым — дал поручение своему помощнику Лигачеву съездить в Свердловск и присмотреться к Ельцину на предмет перевода того в Москву. Но при Андропове этот перевод не успел состояться. Однако после того как Лигачев стал вторым человеком в партии при Горбачеве и им понадобился ретивый исполнитель для расправы над Гришиным и его людьми, заправлявшими тогда в столице, они вспомнили о Ельцине и пригласили его в Москву. Это было вторым подарком его судьбы, и дальше уже Ельцин всего добивался сам.
Переведенный в Москву, он сразу же невзлюбил своих благодетелей, — отчасти из зависти, ибо считал себя равным им, отчасти из-за обиды на то, что те не дали ему сразу пост секретаря ЦК (как это обычно бывало в таких случаях), а посадили его на должность всего лишь заведующего второстепенным отделом. При этом квартиру ему дали не «в престижном Кунцево», а в «грязном и шумном» районе недалеко от Белорусского вокзала. Дача ему была предложена «маленькая». К тому же Горбачев даже не счел нужным встретиться с ним лично и разговаривал с ним по телефону. Все это сильно задело самолюбивого карьериста. Но, в ожидании лучших дней, ему пришлось смирить гордыню и включиться в дела, выделяясь по-прежнему только огромным рвением и работой до позднего вечера.
Однако через три месяца его сделали-таки секретарем ЦК по строительству и предоставили ему огромную дачу, с которой тогда только что съехал сам Горбачев, перебравшийся в более шикарную усадьбу. Это немного примирило Ельцина с генсеком, но не с его заместителем Лигачевым, пост которого с самого начала не давал Ельцину покоя. Ибо ему казалось, что именно он, а не простофиля Лигачев должен быть вторым человеком в партии. С этой целью Ельцин даже посетил Узбекистан, в котором тогда раскручивались многочисленные дела о взяточничестве, и попытался найти там улики против Лигачева. Ничего серьезного ему найти не удалось, но он все-таки напросился на прием к Горбачеву и попытался бросить тень на своего соперника. Генсек с возмущением отверг все инсинуации против Лигачева, и Ельцин был вынужден отступить. Учитывая однако его злопамятность и коварство, предвидеть его дальнейшие происки было нетрудно. И Горбачев с Лигачевым их, конечно, предвидели, тем более, что их прямо предупреждал о том бывший свердловчанин Николай Рыжков, хорошо знавший натуру своего земляка. Но им предстояло расправиться с Гришиным и его людьми, а для исполнения этой работы Ельцин подходил как нельзя лучше.
Однако, выведя Гришина из Политбюро и заменив его в Москве Ельциным, Горбачев с Лигачевым снова обидели самолюбивого самородка, назначив его не полноценным членом Политбюро, как полагалось в таких случаях, а всего лишь кандидатом в члены. И это сделало Ельцина уже настоящим ненавистником этой пары. Но ему снова пришлось смирить свои амбиции и приступить к порученному делу. Он круто расправился со столичной торговой и партийной «мафией», сросшейся там за долгие годы правления Гришина, и рассадил повсюду новых людей. Около 800 человек из прежних хозяев жизни были отданы им под суд и осуждены по уголовным статьям. Но на самого Гришина, как ни копали, так ничего и не нашли и ограничились лишь отставкой и назначением ему скудной пенсии.
Однако от учиненного Ельциным «избиения кадров» в Москве мало что изменилось. В бытовом отношении стало даже хуже, ибо расстроен был отлаженный годами управленческий механизм столицы. А поскольку практиком Ельцин был почти столь же негодным, как и Горбачев, то, ему пришлось, изображая «перестройку», перетряхивать аппарат управления Москвы сначала по второму, а потом уже и по третьему кругу. Больше он ничего не умел. В результате, почти вся московская знать возненавидела его лютой ненавистью и стала ждать случая, чтобы от него избавиться. К Лигачеву, который отвечал в партии за расстановку кадров, пошел поток жалоб на грубого уральского самодура.
Лигачев же, переведенный в Москву Андроповым из Томска, характером своим и ограниченностью напоминал самого Ельцина, с тем лишь отличием, что совершенно не умел хитрить, был простодушным и прямым и при этом сохранял строгие консервативные убеждения. Начатую Горбачевым «перестройку» он возненавидел всеми фибрами своей сибирской души, но подчинялся генсеку во всем и беспрекословно — в силу партийной дисциплины, которая была для него свята. За это Горбачев ценил его больше других, и не хотел расставаться с ним почти до самой своей отставки.
Но двум этим медведям — сибирскому и уральскому — уживаться в Политбюро было трудно, тем более, что Ельцин с самого начала не скрывал своего отношения к сопернику. Авторитет самого Горбачева он тогда еще признавал, но когда, в отсутствие генсека, заседания вел Лигачев, Ельцин не находил себе места — он позволял себе резко возражать ему и оспаривал его решения. Кроме того, — непрерывно строил против него козни. Все это побуждало Лигачева избавиться от строптивого уральца как можно скорее. Тем более, что свою грязную работу в Москве тот уже завершил и пора было отправлять его куда подальше.
Со своей стороны Ельцин видел, что заканчивается уже второй год его работы в Москве, а переводить его из кандидатов в члены Политбюро не собираются, хотя Александра Яковлева, ставшего кандидатом позже него, перевели в члены Политбюро уже через пять месяцев после этого. А вскоре Ельцину стало известно и то, что Лигачев уже создал комиссию Секретариата ЦК «по проверке состояния дел в Москве». Тогда до него наконец дошло, что свою игру он проиграл и карьере его пришел конец. На примере того же Гришина он мог хорошо видеть, что его ожидает — завтра такой же опричник, как он сам, столь же сурово расправится и с ним, отправив его в отставку на нищенскую пенсию.
Однако судьбы Гришина он разделять не хотел.
Но каким образом мог он этому помешать? Рассматривая его свердловскую карьеру, можно прийти к выводу, что Ельцин был «иноходцем». Он играл не по правилам, — то, что другие обычно достигали терпением, верной службой и мелкими интригами, он умел брать сходу и нахрапом. Его способность выйти вдруг за рамки правил, учинить скандал, в котором большинство, как правило, терялись, не раз служило ему службу в прошлом. Ельцин плохо владел искусством тонкой интриги, в котором так поднаторел Горбачев, но он умел сделать нестандартный ход, смешать карты, шокировать всех дерзкой и наглой выходкой, и потому чаще всего он побеждал своих соперников не «по очкам», а сразу «нокаутом». По этой причине он за всю свою карьеру никогда не был замом, а всегда выходил сразу в первые начальники. В рутинных же ситуациях он скисал и терял вкус к игре. Мелочные интриги он презирал, на чем часто проигрывал своим более ловким соперникам.
Но к середине 1987 года в его жизни сложилась именно такая ситуация. Его заманили в ловушку и переиграли. Не сегодня — завтра его должны были снять с высокого поста и выпроводить с позором на пенсию или — послом в какую-нибудь Боливию. Поэтому Ельцин погрузился в раздумья о том, как же ему выйти из этой ситуации. И все чаще он приходил к выводу, что ему не нужно дожидаться конца, а стоит пытаться переломить игру. Прижатый к стене, он обычно так и поступал — переходил в психическую атаку и действовал по принципу — «пан или пропал!».
Но под каким знаменем мог он броситься в такую атаку? В тех условиях — только под лозунгами «Перестройки и гласности». Ельцину нужно было изобразить из себя «перестройщика» еще большего, чем сам Горбачев. В той истерической атмосфере, которая тогда создана была в партии и стране и самим Горбачевым («Больше демократии, больше социализма!») и его «геббельсом» — Яковлевым («Иного не дано!»), только такая тактика и могла принести успех. Ельцин должен был попытаться перещеголять этих демагогов в их словоблудии и побить Горбачева его же собственным оружием.
И многое для успеха в таком деле он успел уже подготовить себе заранее. Ельцин всегда умел держать нос по ветру, часто даже опережая сами события. Воспользовавшись кампанией гласности, он сразу же после своего назначения в Москву задрал там планку разоблачений даже выше, чем у яковлевских «Огонька» с «Московскими новостями». В его распоряжении оказалась только одна местная газета — «Московская правда». Он сразу же заменил в ней главного редактора, удачно найдя своего собственного «геббельса» — Михаила Полторанина, который быстро переплюнул в разоблачениях всех, включая и Коротича с Егором Яковлевым. Тираж скучнейшей «Московской правды» при нем мгновенно взлетел со ста тысяч до миллиона экземпляров, и на нее была объявлена даже всесоюзная подписка. Кроме того, в распоряжении Ельцина оказалось и московское телевидение, где он тоже поставил свою команду. С помощью этих средств он и стал создавать себе славу «борца с привилегиями» и «защитника простых москвичей». Он демонстративно ездил в метро и троллейбусах вместе с простыми гражданами, стоял с ними в очередях, прикрепился в обычную районную поликлинику, лично вытаскивал из-под прилавков дефицитные товары, припрятанные для «своих», и применял множество других приемов, отработанных им еще в Свердловске (уже там он научился подписывать указы и снимать чиновников с должностей в прямом эфире). Все это ежедневно освещалось его журналистами в Москве.
Так же, как и Горбачев, Ельцин ценил все показное, дающее быструю популярность. Но он не умел гладко говорить и писать, поэтому в глазах интеллигенции, обычно судящей о политиках по речам, он сильно проигрывал Горбачеву. Но, в отличие от последнего, Ельцин искал популярности не у знати и ее образованной челяди, а у простого люда, дурачить который ему было и легче, и проще. Сформировавшийся в рабочей провинции, а не в чиновничье-интеллигентской Москве, Ельцин понимал нравы и вкусы простых людей и умел покупать их доверие. В общении с ними он предпочитал острый жанр «вопросов и ответов», «записок из зала», которыми он всегда ловко манипулировал, при этом он говорил кратко и только то, что от него ожидали. Ельцин умел чувствовать настроение толпы и реагировал на него очень находчиво. «Странные вещи в народе происходят! — Говорил впоследствии Горбачев на одном из заседаний Политбюро. — Что творит Ельцин — уму непостижимо. За границей, да и дома, не просыхает, говорит косноязычно, несет порой вздор, как заигранная пластинка. А народ все твердит: «Наш человек!» ...». Впоследствии Ельцин легко выучился выступать и на многолюдных митингах, на которых Горбачев неизменно терялся. Ведь, если последний всегда больше следил за тем, «что о нем пишут», то Ельцин — за тем, «что о нем говорят». Поэтому он легко сделался кумиром простых москвичей и оставался им до тех самых пор, пока его наконец не раскусили.
Благодаря прессе и местному телеканалу, Ельцин быстро создал себе в столице славу честного и неподкупного «перестройщика», превзошедшего и самого Горбачева и радеющего за нужды простых тружеников. Ничего не могло быть дальше от истины — Ельцин был точно таким же барином и «чудовищным эгоистом», как и Горбачев, если не большим, но, в отличие от последнего, он хорошо понимал выгоды народной любви и умел поставить ее на службу своим целям. Но самое главное — он видел гораздо лучше самого Горбачева, куда именно ведет его политика заигрывания с народом. Ельцин быстро почувствовал, что завтра уже народное мнение станет всем, а поддержка номенклатуры — ничем (или даже — минусом). Поэтому, пока Горбачев обхаживал интеллигенцию, Ельцин «братался» с народом. Открывая в своих многочисленных интервью и «ответах на вопросы» «маленькие грязные тайны» и пикантные подробности жизни тогдашней партийной элиты (на что всегда так падки простые люди), Ельцин быстро заставил говорить о себе всю Москву. И очень скоро имя его в столице стало упоминаться столь же часто, как и имя самого Горбачева. А со временем он стал даже и затмевать последнего. Более того, простой люд, узрев в Ельцине «своего», стал создавать о нем легенды и мифы, что последнему только было и нужно.
Но это было не нужно Горбачеву, и очень скоро стало раздражать последнего. Ельцину прямо на заседаниях Политбюро стали намекать, чтобы он прекратил добиваться «дешевого авторитета» у москвичей. Однако тот делал наивный вид и продолжал гнуть свою линию. Заткнуть рот ему, не подорвав при этом доверия к себе, Горбачев уже не мог, и ему ничего не оставалось делать, как только строить хорошую мину при плохой игре. Ельцин же, чувствуя, что время работает на него, продолжал свою игру. Напряжение между ними нарастало.
В этот момент Ельцин и решил перейти в наступление.
Обычно мы видим, что люди, пытаясь достичь цели, которую каждый ставит перед собой, то есть — богатства, власти и славы, действуют по-разному: один — осторожностью, другой — натиском; один — силой, другой — искусством, один — терпением, другой — противоположным способом, и каждого его способ может привести к цели. Но иной раз мы видим, что хотя оба действовали одинаково, например, осторожностью, только один из них добился успеха, и наоборот, — хотя каждый действовал по-своему, оба в равной мере добились успеха. Зависит же это от того, что один образ действий совпадает с обстоятельствами его времени, а другой — нет. От того же зависят и превратности их благополучия: пока для того, кто действует осторожностью и терпением, время и обстоятельства складываются благоприятно, он процветает, но стоит времени и обстоятельствам перемениться, как процветанию его приходит конец, ибо он не переменил своего образа действий.
И нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как бы они ни были благоразумны. Во-первых, берут верх природные склонности, во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до того неизменно преуспевал. Вот почему осторожный государь, когда настает время применить натиск, не умеет этого сделать и оттого гибнет, а если бы его характер менялся в лад со временем и обстоятельствами, благополучие его было бы постоянно. Три года осторожный Горбачев плел паутину своих лукавых словес, неизменно добиваясь успеха. Но когда на сцену вывалил разбуженный им же самим народ, обращаться с которым он не умел, благополучию его пришел конец. Ельцин же всегда шел напролом и при этом умел обращаться с народом, но до тех пор, пока граждане пребывали в роли простых зрителей горбачевских спектаклей, Ельцину не везло. Он не имел возможности натравить народное мнение на своих соперников. Но ко второй половине 1987 года советский народ, все более возбуждаемый горбачевской пропагандой, начинал уже понемногу просыпаться.
И все-таки Ельцин поторопился. Может быть, его подстегнуло создание комиссии Секретариата, может, он переоценил накопленные им силы, а, может, у него уже и не оставалось времени, но, так или иначе, он перешел к действию. Правда, сначала он попытался — в последний раз — решить дело мирно, с помощью интриги. Он опять напросился на прием к Горбачеву и два часа убеждал его в том, что Лигачев своей политикой «полумер и топтания на месте» только вредит «делу перестройки» и нужно его заменить более энергичным и способным товарищем. В вину Лигачеву ставились и антиалкогольная кампания (действительно, провальная), и попытки толковать горбачевскую «перестройку» в консервативном духе, и бесконечная похвальба своим «томским опытом» и многое другое. Но Горбачев не поддался на уговоры, так как ценил Лигачева именно за его серость, преданность и послушание, а не за что-либо иное.
Есть один безошибочный способ узнать, чего стоит помощник. Если он больше заботится о себе, чем о государе, и во всяком деле ищет своей выгоды, он никогда не будет хорошим слугой государю, и тот никогда не сможет на него положиться. Ибо министр, в чьих руках дела государства, обязан думать не о себе, а о государе, и не являться к нему ни с чем, что не относится до государя. Но и государь со своей стороны должен стараться удержать преданность своего министра, воздавая ему по заслугам, умножая его состояние, привязывая его к себе узами благодарности, разделяя с ним обязанности и почести, чтобы тот видел, что государь не может без него обходиться, и чтобы, имея достаточно богатств и почестей, не возжелал новых богатств и почестей, а также чтобы, занимая разнообразные должности, убоялся переворотов. Когда государь и его министр обоюдно ведут себя таким образом, они могут быть друг в друге уверены, когда же они ведут себя иначе, это плохо кончается либо для одного, либо для другого. Лигачев преданно и верно служил Горбачеву, будучи полностью доволен отведенным ему местом. Ельцин же приходил к генсеку не с заботою о нем самом, а с переживаниями за «дело перестройки». Все это было шито белыми нитками.
И Горбачев выпроводил его ни с чем.
Тогда Ельцин внезапно перешел в контратаку и взорвал ситуацию тем, что выступил прямо на заседании Политбюро против самого Горбачева. При обсуждении очередного опуса генсека — торжественного доклада по случаю 70-летия Великой Октябрьской Социалистической Революции (сочиненного Яковлевым и КО) — Ельцин не стал поддерживать привычное славословие в его адрес, а резко раскритиковал доклад по всем пунктам. Критика, конечно, была вздорной, ибо в «ученых» вопросах Ельцин разбирался еще хуже, чем Горбачев, но цель его состояла в том, чтобы спровоцировать генсека на расправу с бунтовщиком. Ельцин хотел пасть жертвой его гнева, чтобы подняться таким образом до одного с ним уровня. Ведь вызовы принимают только от равных.
Но Горбачев не дал ему такой возможности. Правда, поначалу он от неожиданности даже потерял дар речи — генсек выбежал из кабинета и отсутствовал около получаса. Члены Политбюро сидели притихшие, не зная, как реагировать на это событие. Но, немного остыв и поразмыслив, Горбачев вернулся к товарищам и взял примирительный тон, показывая Ельцину, что готов замять дело. Он, конечно, ответил ему по всем пунктам, выказав крайнее недовольство его поступком, но тут же и согласился с отдельными замечаниями критикана, пообещав учесть его мнение в окончательной редакции доклада. После чего распустил Политбюро с уверенностью, что инцидент исчерпан.
Однако Ельцину нужно было совсем другое. И видя, что Горбачев не собирается принимать к нему жестких мер, он решил подтолкнуть его к этому, и сам подал ему прошение об отставке. Мотивировал свое заявление Ельцин тем, что его товарищи не оказывают ему достаточной поддержки в его начинаниях в Москве и даже ставят ему палки в колеса (опять указывался Лигачев). В конце заявления Ельцин предупреждал генсека, что в случае оттягивания решения, он будет вынужден сам поднять этот вопрос на ближайшем Пленуме ЦК. В шахматах такой ход называется «вилкой». Угрожая Горбачеву своей отставкой, Ельцин одновременно покушался и на должность второго человека в партии. Ни то, ни другое Горбачева не устраивало, но и избежать одного из двух этих исходов он уже не мог. В любом случае Ельцин оставался с выигрышем — добровольная отставка сразу создавала ему всесоюзную, а то и мировую известность (ибо такого не бывало за всю историю КПСС), а замена Лигачева на Ельцина давала последнему статус второго человека в партии и самую выгодную позицию для атаки на пост уже самого Горбачева.
В обоих случаях Горбачев проигрывал.
Однако, опять ничего не поняв, или, желая, по своей склонности к компромиссам, удержать и то, и другое, Горбачев ничего не предпринял, отложил заявление Ельцина в долгий ящик и уговаривал его по телефону «не пороть горячку». Тогда Ельцин выполнил свою угрозу и неожиданно выступил со своей критикой уже на Пленуме ЦК в присутствии всех его членов и наблюдателей из-за границы. Поскольку такой скандал замять уже было невозможно, Горбачеву пришлось-таки перейти к решительным действиям. По его сигналу с резким осуждением Ельцина выступили все лица из ближайшего окружения генсека и многие из тех, кто искал повода отличиться в таком деле. Смутьяну устроили настоящую головомойку. После чего Горбачев снова попытался уладить дело миром, дав понять Ельцину, что если тот покается, то наказание будет минимальным. Ельцин, конечно, покаялся, — долго извинялся и расшаркивался перед Горбачевым, пытаясь сгладить впечатление от своей выходки. Однако в конце извинений повторил свою просьбу об отставке. Горбачев снова оказался в тупике. Так ничего и не решив, он закрыл Пленум, а Ельцин стал раздумывать над своим следующим ходом.
Ему нужно было добиться от них снятия его с постов немедленно, а не тогда, когда они сами пожелают. Только так он мог изобразить это событие не отставкой «за развал в работе», как они собирались сделать, а местью за критику самих первых лиц, причем за критику с позиции перестройки, а не с позиции ее противника. Тем самым Ельцин получал бы статус «незаслуженно обиженного» генсеком и его «подпевалами». При этом он выглядел бы страдальцем не только «за верность идеям перестройки», но и за нужды простого народа, который, как было ясно сказано в его выступлении, «от перестройки все еще ничего не получил» (что было чистою правдой). Тем самым Ельцин становился бы еще и мучеником за святое дело. К тому же он предусмотрительно обвинил Горбачева в формировании вокруг него «культа личности», что в тогдашних условиях было уже ударом ниже пояса по отношению к генсеку, делавшему себе имя на осуждении Сталина.
Вымышленные «копии» речи Ельцина на Октябрьском Пленуме быстро расходились по стране, создавая ему теперь уже не московскую, но и всесоюзную и даже мировую известность и славу. Еще эффективнее работали слухи и мифы об этом событии, — один нелепее другого.
Но Горбачев опять медлил и ничего не предпринимал.
Тогда Ельцин пошел на крайнюю меру. Через два дня после праздника 70-летия революции его помощники обнаружили вдруг своего шефа в его кабинете с окровавленной раной в области левой груди. Спешно вызвали скорую помощь и отправили его в больницу. Рана оказалась поверхностной (Ельцин порезал себе кожу груди ножницами для разрезания бумаг), но его пришлось госпитализировать для «восстановления душевного равновесия». Поскольку невероятные слухи снова поползли по столице (естественно, все подозревали кровавую расправу над бунтарем), то дальше игнорировать «проблему Ельцина» Горбачеву было уже нельзя. В Москве и Свердловске отдельные граждане выступили с плакатами и листовками в поддержку гонимого борца за народное благо. С другой стороны, Ельцин рассчитывал и на то, что генсек испытает чувство вины перед товарищем по партии (доведение до суицида!), в чем и не ошибся. Не выдержав, Горбачев позвонил ему в больницу и постарался успокоить тем, что наказание будет не слишком строгим — Ельцина оставят простым членом ЦК и переведут его в Госстрой на специально созданную под него должность заместителя председателя (в ранге министра) с сохранением многих привилегий. Только от политики Горбачев просил его теперь воздерживаться.
Тем самым Ельцину снова удалось убить двух зайцев — и заработать себе славу жертвы генсека, и скостить цену за нее до минимума.
Ельцина привезли на Политбюро, а потом и на Пленум МГК, где устроили ему еще одну головомойку. Обозленная московская знать бросилась распинать его с такой яростью, что стало неловко даже самому Горбачеву. Генсек сидел в президиуме красный, как рак, поглядывая изредка на свою жертву, сидевшую с низко опущенной головой. Однако особых эмоций от этой порки Ельцин не испытывал. Единственное, что его удручало — это отсутствие среди его московских товарищей простаков, пожелавших бы разделить с ним его участь. Никто из них так и выступил в его защиту. Наивный нашелся только среди его охранников — капитан КГБ Александр Коржаков не порвал отношений с бывшим шефом после его отставки и продолжил посещать его по праздникам (за что тут же был уволен со службы). Среди партийных же товарищей Ельцина второго «Коржакова» не нашлось.
Выслушав всю положенную критику в свой адрес, Ельцин произнес покаянную речь, закончив ее следующими словами: «Я потерял как коммунист политическое лицо руководителя. Я очень виновен перед Московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед бюро, и конечно, виновен лично перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитет которого так высок в нашей партии, в нашей стране и во всем мире ... Я должен сказать, что я верю по-партийному абсолютно твердо в генеральную линию партии и в решения XXVII съезда ... Я перед вами, коммунистами, заявляю абсолютно честно: любой мой поступок, который будет противоречить этому моему заявлению, конечно, должен привести к исключению из партии».
Разумеется, все эти слова в его устах ничего не стоили.
После порки Ельцина сняли с поста Первого секретаря московского горкома, исключили из кандидатов в члены Политбюро и из секретарей ЦК. Но, как и обещал Горбачев, оставили его простым членом ЦК и послали его работать в Госстрой в ранге министра. Работой он там себя не утруждал, и большую часть времени проводил за встречами с многочисленными «ходоками», которые вдруг потянулись к нему в Москву со всех концов необъятной советской державы.
Итак, Ельцин признал свое поражение и лишь постарался сохранить то, что было еще можно. Но он не проиграл в главном — популярность его после расправы над ним и превращения его в высокопоставленного «мученика перестройки» взлетела до небес. О нем заговорили уже не только в Москве, но и по всей стране, и даже по всему миру. К нему устремились толпами корреспонденты ведущих мировых агентств, и интервью с ним жадно читались по всему свету. Окольными путями эти интервью попадали и к советскому читателю, усиливая его интерес к человеку, бросившему вызов «самому Горбачеву» и всей номенклатуре. А поскольку распространение всякой легальной информации о нем внутри страны было пресечено, то мифы о Ельцине стали раздуваться с удесятеренной силой. Покаянной речи его на Пленуме МГК никто не верил, а вместо нее народ стал сочинять свои, «героические» версии этой речи и распространять их по всей стране. Популярность же самого Горбачева с этого момента пошла на спад. Тем более, что уже и само время работало теперь на Ельцина и против Горбачева. Первый уже ни за что не отвечал, а второй, продолжая пилить сук, на котором сидел, собирал теперь на себя и все шишки.
Итак, скажу, что фортуна непостоянна, а человек упорствует в своем образе действий, поэтому, пока между ними согласие, человек пребывает в благополучии, когда же наступает разлад, благополучию его приходит конец. Однако в действительности кто меньше полагался на милость судьбы, тот дольше удерживался у власти. Не стоит лишь надеяться, что можно принять безошибочное решение, наоборот, следует заранее примириться с тем, что всякое решение сомнительно, ибо это в порядке вещей, что, избегнув одной неприятности, попадаешь в другую. Однако в том-то и состоит мудрость, чтобы, взвесив все возможные неприятности, меньшее зло почесть за благо.
Выступив против Горбачева решительно, но преждевременно, Ельцин многое потерял. Но еще больше он приобрел, как это выяснилось уже довольно скоро, — всего через год. Объявив выборы на XIX партконференцию, на которой он собирался провести свое решение о «демократизации» избирательной системы в стране, Горбачев не собирался допускать на эту конференцию Ельцина. Но неожиданно обнаружил, что уже не в состоянии этому воспрепятствовать. Все вокруг хотели видеть и слышать его соперника, ибо таковы правила демократической игры, в которую Горбачев столь опрометчиво ввязался. В защиту Ельцина выступили многие иностранные «друзья» генсека, большинство перестроечной прессы и интеллигенции, но главное, — выступил сам народ. Почти во всех городах Ельцина включали в списки делегатов (из которых его потом вычеркивали наверху), на многих заводах рабочие грозили забастовками (особенно — в промышленном Свердловске), на улицах городов появились протестующие и митингующие в поддержку Ельцина, повсюду расклеивались листовки в его защиту и т.д. Не выдержав этого давления, Горбачев вынужден был уступить и в самый последний момент дал команду включить Ельцина в число делегатов от захолустной Карелии.
Во время конференции Карельскую делегацию разместили на галерке и слова от нее никому не давали. Телеоператорам было запрещено направлять в ее сторону камеры и в президиум даже поступали записки с просьбами «показывать и галерку тоже». Но эти просьбы игнорировались. Из потоков казенного красноречия делегатов выделилось только выступление писателя Юрия Бондарева, сравнившего перестройку «с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка». Выступивший на другой день номенклатурный журналист Генрих Боровик стал уверять, что «самолет» этот «взлетел с болота» и обратно ему садиться уже нельзя, нужно лететь только вперед и уже на ходу думать о прокладке «дальнейшего маршрута», а также — чинить сам самолет, ибо он уже «заржавел». Следующие ораторы выражали на разные лады уверенность в мудрости «командира экипажа», который обязательно выведет их на ровное и сухое место.
Конференция уже подходила к концу, когда Ельцин опять выкинул неожиданный номер — под прицелами телекамер он, с гордо поднятым вверх мандатом, двинулся к трибуне и взял ее штурмом. Во избежание еще большего скандала, Горбачев снова был вынужден уступить и дал ему слово. Ельцин зачитал заготовленную речь, в которой повторил все свои обвинения в адрес Лигачева и Горбачева и попросил делегатов конференции «реабилитировать его прижизненно». Хотя речь его несколько раз прерывалась аплодисментами, Горбачев решил и на этот раз дать наглецу словесный отпор. Предоставили слово Лигачеву, который только и смог, что повторять, как заклинание, одну фразу: «Борис, ты не прав!». Сам Горбачев в заключительном слове более трети своего выступления посвятил выпадам против Ельцина. Но все это только усилило народную симпатию к мученику и ненависть — к его гонителям. После конференции почтальоны понесли ему в Госстрой письма и телеграммы мешками. Ельцин не знал, куда их складывать, и полностью воспрянул духом. Он опять выиграл, а Горбачев — проиграл.
На следующий, 1989 год Горбачев затеял выборы Первого Съезда народных депутатов СССР, и Ельцин, опять пойдя на риск, выставил свою кандидатуру в самой Москве, и победил там с разгромным результатом в 89 процентов голосов. Это был настоящий триумф. После чего Ельцину организовали «туристическую» поездку «на смотрины» в США, где его принимали как героя, а сам он буквально влюбился в эту страну (вернее, — в ее витрины). До этой поездки Ельцин заграницу совсем не знал. В отличие от Горбачева, исколесившего еще до 1985 года вместе с супругой всю Европу и побывавшего даже в Канаде (где он впервые сошелся с Яковлевым, прозябавшим там послом), Ельцину удалось ранее побывать только в двух захудалых странах — в Никарагуа и на Кубе. Разница с США, конечно, была огромной и Ельцин был просто опьянен всем американским (как в переносном, так и в прямом смыслах).
Но самым большим его успехом в этой поездке стало то, что ему удалось напроситься на прием к «лучшему другу Горбачева» — президенту Бушу. Последний, в угоду Горбачеву, сделал так, что его встреча с Ельциным состоялась не по протоколу, а как бы случайно, по недоразумению. Но это «недоразумение» длилось четверть часа, и можно не сомневаться, что Ельцину хватило времени, чтобы внушить Бушу веру в свою готовность пойти в перестройке куда дальше нерешительного Горбачева. Что дело было именно так, можно судить по более ранней встрече Ельцина с канцлером Германии Колем, в ходе которой он дал понять канцлеру, что был бы согласен на объединение Германии. Ради власти Ельцин был готов вообще на все. Таким образом, ему удалось получить доступ в круг ведущих мировых политиков, — пусть, пока, и с черного хода, — и зарекомендовать себя там в качестве «теневого Горбачева», причем, — более решительного и готового на куда большие уступки (хотя, казалось бы, — куда больше-то?..).
В подтверждение обещаний, выданных Бушу, Ельцин сразу же вошел в число вожаков «демократов», образовавших на съезде так называемую «Межрегиональную депутатскую группу», и стал поддерживать все ее демарши. Однако выжать из этого что-то для себя лично он не смог. В Верховный Совет его не избрали, и, во избежание народного недовольства, руководству съезда пришлось уговаривать неприметного депутата Казанника, чтобы он уступил Ельцину свое место. Что тот и сделал с пользой для своего имени. Однако в самом Верховном Совете Ельцина засунули в бесперспективный Комитет по строительству и архитектуре, в результате чего карьера его опять зашла в тупик. Чтобы поддержать как-то угасавший интерес к себе, Ельцин инсценировал покушение на себя, выкупавшись в одежде в осеннем ручье за городом и явившись в таком виде на пост ГАИ. На два месяца к этому случаю было приковано всеобщее внимание.
Но дальше этого дело не пошло.
Однако в этот момент у Ельцина созрел уже новый план, состоявший в том, чтобы выиграть намечавшиеся на следующий год выборы в народные депутаты РСФСР, возглавить затем Верховный Совет этой республики, и потом вывести ее из состава СССР. Без России СССР сразу же рассыпался бы на части, а сам Горбачев превращался бы в главу «несуществующего государства». И Ельцин становился бы наконец первым лицом в стране, пусть и урезанной наполовину.
И у этого замысла были уже все шансы на успех.
Прежде всего, сама ситуация в СССР к тому времени была доведена уже Горбачевым до начала развала страны. О своем намерении выйти из Союза открыто заявили уже «парламенты» шести небольших советских республик — трех прибалтийских и трех закавказских. И Горбачев только уговаривал их отказаться от своих планов, но на деле ничего решительного не предпринимал. Он не мог справиться даже с такими карликами. Тем более, он будет вынужден «проглотить» суверенитет такого гиганта, как Россия.
Во-вторых, Ельцин мог быть уверен и в том, что его поддержат все враждебные СССР страны, во главе с США, ибо именно на его развал все они и работали с самого начала их «дружбы» с Горбачевым. «Я помню, — вспоминал впоследствии «революционер» Глеб Павловский, — что в конце 1989 года, когда дело шло к выборам в Российской Федерации, Джордж Сорос собрал нескольких человек и сказал: «Ну что, вы так и будете телиться?». Каждый по-своему описал, каким образом он не будет телиться, и Сорос сказал: «Ваши проекты интересны, и, в принципе, я готов потратить на это миллион долларов». Но эта поддержка, — оправдывается Павловский, — фактически играла роль лишь дополнительной катализации достаточно динамичного процесса. Да, на дополнительное финансирование революции можно было отдать несколько коробок из-под ксероксов, факсов или компьютеров, но в основном она финансировалась государством через систему кооперативов» . Иначе говоря, не только западные «бизнесмены», но и горбачевские «кооператоры» уже вовсю работали тогда на развал страны. И Ельцин вполне логично рассчитывал и на их помощь.
В-третьих, план отделения России от Союза должен был понравиться и большинству будущих народных депутатов РСФР, которые избирались тогда в основном из лиц, проигравших перед этим выборы в депутаты СССР. Зависть к более удачливым соперникам заставила бы этих аутсайдеров противопоставить свой Съезд их Съезду. А в таком противостоянии победа неизбежно оказалась бы на стороне второсортных российских депутатов, а не первосортных союзных. Ибо за первыми стояли бы избиратели самой России, а за вторыми — непонятно кто. И в этом расчет Ельцина был совершенно верен.
Наконец, в-четвертых, план Ельцина имел все шансы на успех и у большинства самого российского народа. Оболваненный «демократической» пропагандой, этот народ в большинстве своем уже не верил в Союз, и, наоборот, был уверен в том, что без Союза ему заживется лучше. «За нашу и вашу свободу!», — кричал этот народ на митингах, лобызаясь там со своими прибалтийскими иудами. К тому же, депутаты-сепаратисты из союзных республик выдвинули к тому времени множество самых вздорных претензий к неугодному им «Центру», то есть, — к России. И главная из них состояла в том, что Россия якобы «объедает» все остальные республики и живет за их счет, что вызывало у большинства россиян справедливое возмущение. Наивный писатель-«деревенщик» Валентин Распутин даже воскликнул однажды на съезде: «А, может, России следует самой выйти из состава СССР, раз она вам так не нравится?». И россияне аплодировали этой «здравой» мысли.
Таким образом, к отделению России от остальных республик тогда было уже все подготовлено, и только от воли главы союзного государства зависело — быть далее этому государству или уже не быть. Что же касается самого этого главы, то он не проявлял никакой воли, и народ в большинстве своем уже отвернулся от лицемера и обманщика Горбачева. Последний был вынужден даже ввести уголовную ответственность «за оскорбление Президента СССР», что, впрочем, мало ему помогало. Его регулярно освистывали на демонстрациях, демонстрировали ему издевательские лозунги и плакаты, а один отчаянный гражданин попытался даже застрелить его из обреза во время официальной демонстрации на Красной площади прямо на трибуне Мавзолея. Ненавидя и презирая Горбачева, советский народ перенес уже все свои упования на импозантного и решительного Ельцина.
Поэтому Ельцин, выставив свою кандидатуру в Свердловске и собрав там 84 процента голосов (чуть меньше, чем ранее в Москве), легко стал участником Съезда народных депутатов РСФСР. Затем он с большим трудом, но все-таки выполнил и вторую часть своего плана — получил место Председателя Верховного Совета России (с третьего голосования и набрав только 4 голоса сверх нормы). А уже через две недели, — 12 июня 1990 года — ему удалось уговорить Съезд российских депутатов принять почти единогласно (907 голосов — за, 13 — против, 9 — воздержались) Декларацию о государственном суверенитете России (РСФСР).
Один из «прорабов перестройки», Гавриил Попов, бывший тогда народным депутатом СССР, но работавший больше на Ельцина, чем на союзное государство, оценивал впоследствии это событие так: «Советская империя, — писал он, — была обречена. Ряд республик — по меньшей мере 5-7 из них — хотели независимости. Но именно Россия своим стремлением отделиться буквально обрекла на самостоятельность такие гиганты, как Украина, Казахстан, Узбекистан, Белоруссия. На мой взгляд, жажда российских депутатов-демократов не остаться вторыми, стать первыми, их неприкрытая неприязнь и даже зависть по отношению к депутатам союзным сыграли не последнюю роль в этом процессе. А у российских номенклатурных реформаторов главным было три фактора. Во-первых, желание выйти из-под контроля союзных реформаторов. Во-вторых, понимание того, что реформы в масштабе СССР на порядок усложнят задачу. «Нам бы с Россией справиться» — вот их позиция. И, наконец, третье: четкое осознание того, что благодаря нефти и газу Россия стала самой богатой из республик СССР. Амбиции депутатов-демократов и планы депутатов-коммунистов совпали, и российский парламент чуть ли не единогласно сразу же принял декларацию о независимости, фактически — курс на развал СССР. Но даже при принятии такого курса требовалось решить, как защитить интересы миллионов русских и русскоязычных, остающихся за пределами России (...). Как быть с автономиями и регионами, не желавшими оставаться в сталинских границах «своих» союзных республик и желавшими или независимости (как Чечня), или перехода под крыло другой республики (как Абхазия или Крым). Стремление российской номенклатуры занять Кремль буквально отмело все здравые варианты «развода» ...» .
Чтобы подлить масла в огонь, «демократы» организовали 18 сентября 1990 года публикацию в «Комсомольской правде» подрывной брошюры всемирно известного антисоветчика Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию», в которой излагался известный план отделения России от «среднеазиатского подбрюшья». Вокруг этой писанины тут же развернули шумную дискуссию.
Итак, Ельцину удалось возглавить Россию и получить мощное оружие против Горбачева. Однако власть его оставалась непрочной — избравший его с большим скрипом Съезд мог в любой момент отправить его в отставку и заменить кем-нибудь другим. Уже 21 февраля 1991 года была сделана попытка такого рода. На заседании Верховного Совета РСФСР было оглашено «письмо шести», а именно — заместителей председателя Верховного Совета С.П. Горячевой и Б.М. Исаева, председателей обеих палат — В.Б. Исакова и Р.Г. Абдулатипова и их заместителей — А.А. Вешнякова и В.Г. Сыроватко, — в котором резко критиковался Ельцин и выдвигалось требование о его отставке. Однако в его защиту выступил тогда первый заместитель председателя Руслан Хасбулатов и депутаты не приняли никакого решения.
Поэтому первым делом Ельцин постарался обезопасить себя от этой угрозы. Для этого он убедил депутатов ввести в России пост Президента республики (якобы для более успешной борьбы с Горбачевым, избранным тогда уже президентом СССР). В марте 1991 года был проведен российский референдум по этому вопросу, а 12 июня того же года состоялись и первые всенародные выборы, на которых Ельцин победил в первом же туре с результатом в 57 процентов голосов. Так он обезопасил себя от своих депутатов. В ходе выборов Ельцин обещал избирателям «вернуть народу все награбленные у него богатства».
Теперь он мог продолжать выполнение своего плана. После торжественной «инаугурации» с участием патриарха Русской церкви Ельцин подписал свой первый указ — «О первоочередных мерах по развитию образования в РСФСР». Выполнять его он не собирался. Первым же иностранным правителем, поздравившим его с избранием, был, разумеется, Дж. Буш, удачно оказавшийся тогда с визитом в Москве. Ельцин принимал его в своей резиденции в Кремле, и надо полагать, они поняли друг друга.
После этого Ельцин продолжил реализацию своего плана, в чем ему чуть было не помешали гэкачеписты. Быстро расправившись с ними, он поспешил закрепить свой успех Беловежскими соглашениями о роспуске СССР. 12 декабря 1991 года это соглашение ратифицировал Верховный совет России (из 196 депутатов против голосовали только шестеро: С.Н. Бабурин, В.Б. Исаков, И.В. Константинов, П.А. Лысов, Н.А. Павлов и С.А. Полозков). А уже 21 декабря того же года, собравшись снова в Алма-Ате, где к главам трех славянских республик присоединились главы еще восьми, президенты-сепаратисты подписали Декларацию о создании СНГ. «С образованием Содружества Независимых Государств, — говорилось в ее заключительных строках, — Союз Советских Социалистических Республик прекращает свое существование» . «Это наша победа, — победа ЦРУ», — заявил тогда своему народу торжествующий президент Дж. Буш.
Итак, Горбачев наконец-то был отправлен на свалку истории. Властолюбие Ельцина было полностью удовлетворено. Геннадий Бурбулис, игравший тогда при Ельцине роль «серого кардинала», радостно потирал руки: «Теперь над нами никого уже нет!..».
Однако простые россияне ждали теперь от них не дальнейшего разрушения страны, а выполнения розданных ими обещаний. Но на это президент Ельцин был способен так же мало, как и его предшественник Горбачев (как писали американцы, в экономических вопросах Горбачев, по сравнению с Ельциным, был «просто экспертом»). Этот человек умел только разрушать, а что ему теперь делать с разрушенной страной, он не представлял. Поэтому он дал поручение Бурбулису подыскать ему толковую команду «специалистов» для наведения порядка в экономике. Оторванный от жизни Бурбулис нашел теоретика Егора Гайдара, горевшего желанием стать «вторым Бальцеровичем» , то есть опробовать на России новейшие методы «шоковой терапии», разработанные американцами для стран третьего мира и уже опробованные тогда на Аргентине (с самыми плачевными результатами). Суть этой «терапии» сводилась к тому, что все должен был сделать «сам рынок», который нужно было «только разрешить». Отличие капитализма от социализма в том и состоит, объясняли Гайдар и его товарищи Ельцину, что социализм нужно долго и упорно строить, а капитализм — достаточно просто разрешить. Дальше все будет выстроено само собой.
Ельцину, всегда любившему простые решения и предпочитавшему не развязывать узлы, а разрубать их одним ударом, такая теория пришлась по душе, и он дал Гайдару добро на его эксперимент. Быстро набрав команду «молодых реформаторов», Гайдар приступил к действиям. Он отпустил цены, которые тут же взлетели в 26 раз (и уничтожили все сбережения россиян). «Если цены станут неуправляемы, — говорил перед этим Ельцин, — превысят более чем в три-четыре раза, я сам лягу на рельсы».
Затем Гайдар разрешил всем «свободную торговлю», и Москва тут же превратилась в гигантскую толкучку, заполненную торгующими с рук спекулянтами. Заводы и институты стали закрываться по всей стране, а выброшенные на улицу специалисты стали переучиваться на «челноков». Гайдар увидел в этом только подтверждение своих теорий — советские люди повели себя точно так же, как и аргентинцы, «законы рынка оказались одинаковы для всех».
Потом Ельцин провел своим указом (вопреки плану, разработанному Верховным Советом России) приватизацию народной собственности, в ходе которой большинство ваучеров, розданных населению, были либо скуплены теми же спекулянтами по цене бутылки водки (руководивший этой аферой Чубайс обещал им стоимость «в две автомашины Волга»), либо вложены в созданные мошенниками паевые фонды, из которых они бесследно исчезли. Так Ельцин выполнил свое обещание «вернуть народу награбленное у него».
Этого, конечно, народ ему простить не мог, и популярность Ельцина быстро покатилась вниз. Стотысячные митинги, вчера еще бушевавшие против Горбачева, теперь стали собираться против Ельцина. Наиболее популярным лозунгом в тот период стал призыв: «Банду Ельцина под суд!..».
В первый же год гайдаровских реформ промышленное производство в России упало почти наполовину, а население страны сократилось на 700 тысяч человек (в дальнейшем оно начнет убывать почти по миллиону человек в год). Встревоженные народные депутаты стали искать способы остановить катастрофу, и для начала потребовали срочной отставки Гайдара, Бурбулиса и Шахрая (автора юридической формулы развала СССР). Поскольку народ поддерживал эти требования, Ельцин был вынужден убрать их из правительства. Но увидев, что с заменой заумного Гайдара на косноязычного Черномырдина головотяпства в правительстве не убавилось, депутаты стали добиваться ограничения власти уже и самого Ельцина. Народ в большинстве своем поддерживал депутатов, и Ельцину снова пришлось пойти на преступление. Ведь средства завоевания и средства удержания власти — одни и те же, и тот, кто приходит к власти с помощью преступлений, вынужден затем прибегать к ним снова и снова, ибо упустив власть, преступник рискует быстро оказаться за решеткой.
Поэтому уже к весне 1993 года Ельцин решил разогнать мешавших ему депутатов. Он дал команду готовить для него новую Конституцию, в которой его власть уже не зависела бы от парламента, и стал разрабатывать планы разгона Верховного совета и Съезда народных депутатов. Однако первая попытка, предпринятая в марте 1993 года, не удалась — Конституционный суд квалифицировал ее как «попытку совершения государственного переворота», а спешно созванный Хасбулатовым IX (Чрезвычайный) Съезд народных депутатов чуть было не объявил Ельцину импичмент (не хватило всего 72-х голосов). И Ельцин временно отступил. Поскольку все газеты, радио и телевидение в тот момент находились у него в руках, им была поставлена цель — «разоблачать» и очернять депутатов. Те с готовностью развернули кампанию по дискредитации парламента.
Стремясь получить народную поддержку, Съезд народных депутатов назначил на апрель 1993 года референдум о доверии и президенту, и съезду. Но, поскольку СМИ уже обработали сознание россиян и создали из депутатов образ зловредных «врагов реформ», то общий счет голосов оказался не в их пользу. За досрочную отставку Ельцина высказались около 50 процентов принявших участие в голосовании, за досрочные выборы Съезда — 67 процентов. Истолковав это голосование в свою пользу, Ельцин решил издать свой знаменитый Указ № 1400 о разгоне парламента.
Депутаты не подчинились указу и призвали народ на защиту действующей Конституции. Вокруг «Белого дома» образовалось кольцо защитников депутатов, а на площадях Москвы стал собираться протестующий народ. Часть депутатов Ельцину удалось подкупить и они перебежали на его сторону, но большинство забаррикадировались в здании парламента и проголосовали за отрешение Ельцина от власти. Журналисты лезли из кожи вон, чтобы настроить народ против депутатов, не гнушаясь для этого никакими средствами, но озлобление народа против бездарного и лживого Ельцина было уже столь велико, что у парламента нашлось огромное множество сторонников. В Москву стекались защитники парламента со всей страны. И в начале октября 1993 года противостояние вылилось в кровопролитные столкновения с милицией на улицах и площадях столицы. Но 3 октября с помощью войск специального назначения, выступивших на стороне Ельцина, восстание удалось подавить и руководители парламента во главе с Руцким и Хасбулатовым были посажены в Лефортово.
Ельцин торжествовал.
В этот момент наконец-то абсолютно вся власть оказалась в его руках. Над ним не было теперь не только Горбачева, но и никаких депутатов. Все страны НАТО во главе с США аплодировали его победе. И он мог теперь «даровать» России такую Конституцию, какая только ему заблагорассудится. Но эта, последняя победа Ельцина оказалась пирровой. Народ в большинстве своем уже полностью отвернулся от него, и вопрос о его падении сделался только вопросом времени. С тех пор Ельцину не удалось одержать уже больше ни одной победы. Он стал терпеть одно поражение за другим, пока его наконец не вынудили уйти в позорную отставку.
И свое первое поражение он потерпел сразу же после расстрела парламента. На назначенные им на 12 декабря 1993 года выборы в новый российский парламент — Государственную Думу — народ в большинстве своем не явился. Администрации президента пришлось подтасовать явку, объявив ее в 55 процентов (на деле было не более 40 процентов). Поскольку одновременно с этими выборами проводилось и голосование по новой Конституции, то оказалось подтасованным и оно. Новую Конституцию, которую не успели не только обсудить, но и просто прочитать, народ не признал своей и никакого уважения к ней не выказывал. Но самую звонкую оплеуху Ельцин получил от избирателей в день голосования прямо в прямом эфире. Собравшиеся вместе с ним в Кремлевском дворце по случаю голосования его «демократические» союзники с самого начала были шокированы результатами голосования по партийным спискам — народ в большинстве своем голосовал против них и, явно в насмешку, отдавал первое место на выборах партии эпатажного шоумена Жириновского. Обалдевший от такого издевательства «демократ» Карякин выскочил на сцену и крикнул в микрофон: «Россия, ты одурела!». С тем и вошел в историю. Торжественный банкет в прямом эфире Ельцину пришлось свернуть.
Народ плюнул ему в его праздничный стакан.
Вдобавок ко всему вновь избранная Дума уже 23 февраля 1994 года объявила амнистию всем обвиняемым по «делу ГКЧП» и всем защитникам парламента в октябре 1993 года, а Генеральный прокурор Казанник, не спросив самого Ельцина, немедленно выпустил их всех из тюрьмы (за что тут же лишился своей должности). В марте 1994 года эта же Дума признала недействительной ратификацию «Беловежских соглашений» Верховным Советом РСФСР.
Второе свое поражение, еще более позорное, Ельцин потерпел в Чечне, военные действия против которой он начал в конце 1994 года. Еще в сентябре-октябре 1991 года бывший советский генерал Джохар Дудаев разогнал советские органы власти в Чечено-Ингушской республике и объявил о своей независимости. Захватив горы оружия, которое военные не смогли вывезти оттуда, Дудаев сформировал свои собственные вооруженные силы и превратил Чечню в гигантское гнездо разбойников. Три года Ельцин ничего не предпринимал против них и даже продолжал финансировать мятежную территорию. И только в конце 1994 года он решил наконец-то «взять Грозный одним полком за 24 часа». Но бездарное руководство операцией с его стороны привело к катастрофическим последствиям. Терпя одну неудачу за другой и положив множество жизней с той и другой стороны, Ельцин в конце концов вынужден был признать свое поражение и в августе 1996 года подписал позорный Хасавюртовский мир.
Третье свое поражение он потерпел в 1995 году на выборах в Государственную Думу, большинство в которой было отдано партии коммунистов Геннадия Зюганова. Проельцинский «Демократический Выбор России» даже не преодолел 5-процентный барьер. К этому времени Ельцина в России ненавидели уже даже больше, чем когда-то Горбачева. По данным многочисленных опросов, полностью доверяли ему лишь 1,5 процента респондентов (при 70% осенью 1991 г.). Большинство опрошенных винило в возникших экономических и политических трудностях лично самого Ельцина. Процент считавших, что он не должен выдвигать свою кандидатуру на будущих выборах, с января по июнь 1995 года вырос с 65 до 71% .
Поэтому следующее свое поражение Ельцин потерпел на президентских выборах 1996 года. В сложившихся тогда условиях победить Зюганова на «честных выборах» ему было невозможно. И Ельцину, чтобы сохраниться у власти, пришлось пойти на новые преступления. Выборы решено было снова подтасовать, но для этого все же нужно было сымитировать хотя бы видимость нормального избирательного процесса, для чего требовались прежде всего огромные деньги. Эти деньги были выделены ему отчасти крупнейшими банкирами тогдашней России во главе с аморальным Борисом Березовским (Ельцин расплатился с ними самыми прибыльными активами из государственной собственности, в основном — нефтегазовыми и металлургическими гигантами страны). Отчасти эти деньги ему предоставил МВФ и правительства западных стран. И отчасти они были просто украдены из бюджета страны . А руководить всей этой аферой был поставлен Чубайс.
После чего «власть, — пишет Д. Фурман, — организовала фантастическую избирательную кампанию. В ходе этой кампании объективная информация в СМИ вообще исчезла, и появление главного соперника Ельцина Г. Зюганова на телеэкранах без сопровождения какого-либо негативного комментария было практически невозможным. Деньги — и бюджетные, и взятые у напуганных «олигархов» — раздавались пресловутыми «коробками из-под ксерокса». Для молодежи организовывались бесчисленные агитационные концерты звезд шоу-бизнеса. Ельцин ездил по стране, танцевал с молодежью и обещал всем все, что угодно. Германия и Франция срочно предоставили кредиты, чтобы Ельцин смог расплатиться по долгам бюджетникам ... Перед выборами десятимиллионным тиражом издавалась специальная бесплатная газета под названием «Не дай Бог!», посвященная живописанию ужасов, которые ждут Россию в случае победы коммунистов. Для пущей убедительности опубликовали даже подложную экономическую программу КПРФ. И естественно, задействовались все возможные «административные ресурсы» (возникший тогда эвфемизм, обозначающий разные способы незаконного и квазизаконного воздействия на избирателей и фальсификации результатов выборов) местных властей. (Один из анекдотов того времени: «Победит Ельцин, он получит 52%, а Зюганов — только 51%»)» .
Тем не менее, Ельцину удалось набрать в первом туре всего лишь около 35 процентов голосов. Но во втором туре все было подсчитано «как нужно». И Ельцин был объявлен переизбранным президентом, хотя никто в стране этому не верил. Власть его превратилась в совершенно узурпаторскую и держалась только на штыках его бездарных генералов и деньгах обнаглевших олигархов. Во избежания разоблачений, все бюллетени от той избирательной кампании были быстро уничтожены, а председатель ЦИК Рябов отправлен послом в Чехию. Пошатнувшееся здоровье Ельцина (в ходе второго тура он перенес уже пятый инфаркт и слег в больницу) уже не позволяло ему руководить страной, и от его лица этим стала заниматься кучка олигархов-проходимцев при посредничестве все того же Чубайса. Народ окрестил этот режим «семибанкирщиной».
Пятое и окончательное свое поражение Ельцин потерпел в 1998 году, когда его бездарное правительство было вынуждено объявить о своем полном банкротстве (дефолте). С этого момента уже буквально вся страна стала считать дни до избавления от такого президента. Государственная Дума возбудила против него процесс импичмента. Генеральный прокурор Скуратов возбудил «дело Мабетекса» (о подкупе членов семьи президента), а Совет Федерации отказывался отправлять Генерального прокурора в отставку. Ближайшие соратники Ельцина спешно создавали новые партии, чтобы подхватить свою долю власти в момент его ухода. И сам Ельцин, достигший, казалось бы, всего, о чем мечтал, не видел теперь в этом никакого смысла. Он любил власть, не зная, зачем она ему нужна. А получив всю ее в полное свое распоряжение, обнаружил вдруг, что не умеет с ней обращаться. И теперь он вполне мог бы повторить слова римского императора Александра Севера: «Я был всем, и все это ни к чему».
Единственное, что он смог еще сделать — это удивить напоследок еще раз всю страну, добровольно отказавшись от своей власти в прямом эфире. Выступив с новогодним обращением к стране в конце 1999 года, он сказал «дорогим россиянам» именно то, что они единственно хотели теперь от него услышать: «Я ухожу!». Попросив, как обычно, прощения за все свои «загогулины» и пролив крокодиловы слезы («Берегите Россию!»), Ельцин объявил, что передает свой пост Владимиру Путину.
И это было лучшее из всего, сделанного им в его жизни.
Обозревая действия этого государя, скажу в заключение, что Ельцину трудно отказать в отваге и силе духа, с которыми шел он к своей цели, выйдя при этом из самых низов. Но достиг он верховной власти лишь ценой величайших преступлений, вероломством, предательством и ложью, что, конечно, не может доставить ему ни славы, ни чести.
Оценили 4 человека
5 кармы