Пушкин против демократии-2

Некоторое недопонимание и даже недоумение, проявившиеся в комментариях к моей первой статье о Пушкине, заставляют меня вернуться к этой теме.

Прежде всего, хочу сказать, что проблема лжи и недомолвок в отношении, казалось бы, всенародно любимого поэта, носит для меня какой-то личный характер.

Все началось в студенческие, советские ещё, годы, когда я была с экскурсией в Пушкинских горах. Бал чудный солнечный сентябрьский день. Золотая осень во всей её красе…

И молодая девушка-экскурсовод с упоением рассказывает нам о том, как гнусный царизм убил великого поэта. Одним из доказательств такой гнусности, по её мнению, был тот факт, что Пушкина отпевали чуть ли не тайно, опасаясь волнений. Отпевали не в той церкви, куда он с семьёй ходил, а чуть ли не на окраине, на Конюшенной площади.

Я тогда сразу не сообразила, что девушка просто не была никогда в Питере, и что только на этом основано её убеждение в том, что Конюшенная площадь может быть исключительно на окраине… Я стояла и судорожно пыталась сообразить: а какой же храм был ближе к Мойке, 12, чем тот храм, что на Конюшенной? Конечно, я тогда много чего не знала, но точно знала, что от дома на набережной Мойки, дом 12 до Конюшенной площади – 3 шага.

Потом я узнала, что всё, что нам тогда рассказывала девушка-экскурсовод, не было её личным изобретением. Это была одна из множества гнусных сплетен, направленных против Пушкина. Даже мёртвый – он был опасен врагам России!

Автором этой сплетни являлся Герцен, который в своей гнусной газетенке писал, якобы Императору «не понравилось, что у дома поэта стояло все время множество народа, происходило это в двух шагах от Зимнего Дворца, поэтому в морозную ночь тело поэта, окруженное жандармами и полицейскими, тайно перевезли не в его приходскую, а в совершенно иную церковь, там священник поспешно отслужил заупокойную обедню, а сани увезли тело поэта в монастырь Псковской губернии, где находилось его имение».

В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, в соответствии с воспоминаниями Данзаса, друга и секунданта Пушкина, дело происходило так:

«Тело Пушкина стояло в его квартире два дня, вход для всех был открыт, и во все это время квартира Пушкина была набита битком».

Тайная перевозка тела Пушкина – тоже ложь. Тело перевозилось ночью потому, что до позднего вечера приходили люди прощаться с телом любимого поэта.

«В ночь с 30 на 31 января,- сообщает Данзас,- тело Пушкина отвезли в Придворно-Конюшенную церковь, где НА ДРУГОЙ ДЕНЬ совершено было отпевание, на котором ПРИСУТСТВОВАЛИ ВСЕ ВЛАСТИ, ВСЯ ЗНАТЬ, одним словом, весь Петербург. В церковь пускали по билетам и, несмотря на то, в ней БЫЛА ДАВКА, ПУБЛИКА ТОЛПИЛАСЬ НА ЛЕСТНИЦЕ и даже на улице. После отпевания все бросились к гробу Пушкина, все хотели его нести».

Конечно, такая мерзкая сплетня была не случайностью. Она была направлена на очернение не только, и уже – не столько Пушкина, сколько Императора Николая Первого.

Здесь придётся остановиться на такой теме, как отношения Пушкина с царём и с «высшим светом».

Надо сказать, что в 90-е годы мне несказанно повезло: на одном из книжных развалов я купила почти все книжки из серии Бориса Башилова «История русского масонства». 14-й и 15-ё выпуски этой серии назывались «Пушкин и масонство». Это сейчас такую литературу легко найти в интернете, а тогда…

Потом уже я прочитала Николая Шахмагонова, Василия Иванова и  других авторов, которые в чем-то поправили то, что я вычитала у Бориса Башилова, поэтому получился симбиоз.

ПОЭТ и ЦАРЬ

Ещё в январе 1826 года Пушкин в письме к Жуковскому просил, чтобы тот напомнил новому Государю, что он не принадлежал к «возмутителям 14 декабря» и походатайствовал о возвращении его из ссылки. А далее, касаясь царствования Александра и его личности, прибавил:

«Говорят, ты написал стихи на смерть Александра – предмет богатый! – Но в течение десяти лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрёк ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры – глас народа. Следовательно, я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба».

Впоследствии враги Пушкина пытались обвинить его в том, что он старался подслужиться, подладиться к Царю, что сделал выбор между народом и Царём в пользу Царя. Они клеветали.

Александр Сергеевич Пушкин сделал выбор не между народом и Царём, а между Державой, к которой относил и Царя, и народ, с одной стороны, и бунтовщиками, вольтерьянцами и масонами, желавшими видеть Россию растоптанной и обращённой в сырьевой придаток Запада, с другой стороны.

Пушкин подтвердил это и в письме к Жуковскому, датированном 7 марта 1826 года, заявив:

«Бунт и революция мне никогда не нравились… Вступление на престол Государя Николая Павловича подаёт мне радостную надежду…».

И уж никогда, ни в каких учебниках истории или литературы не упоминалось о письме Пушкина к Государю Императору Николаю Первому, которое он датировал 11 мая 1826 года. Вот это письмо:

«Всемилостивейший Государь!

В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного Императора, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею просьбою…

Здоровье моё, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чём и представляю свидетельство медиков. Осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать или в Москву, или в Петербург, или в чужие края».

И затем, на отдельном листочке, сделал приписку:

«Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем не существовали, не принадлежать; свидетельствую при сём, что и ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

И вот 18 сентября 1826 года встреча Государя Императора Николая Павловича и Александра Сергеевича Пушкина состоялась в Москве, в Чудовом монастыре.

Друг поэта граф Струтынский записал её по свежим следам со слов поэта, поведавшего ему о ней с искренним восторгом. Вот эта запись:

«Вместо надменного деспота, крутодержавного тирана, – рассказывал Пушкин, – я увидел человека прекрасного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я услышал снисходительный упрёк, выраженный участливо и благосклонно.

– Как, – сказал мне Император, – и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой. Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно.

Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос ещё звучит у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.

– Что же ты не говоришь, ведь я жду, – сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.

Отрезвлённый этими словами, а ещё больше его взглядом, я, наконец, опомнился, перевёл дыхание и сказал спокойно:

– Виноват и жду наказания.

– Я не привык спешить с наказанием, – сурово ответил Император, – если могу избежать этой крайности, бываю рад, но требую сердечного подчинения моей воле; я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым. Ты не возразил на упрёк о вражде к твоему Государю. Скажи ему, почему ты враг ему?

– Простите, Ваше Величество, что, не ответив сразу на ваш вопрос, я дал вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии.

Государь Николай Павлович усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:

– Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугенбундов, республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своём жалки и вредны!

Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете, ведущее к диктатуре, а через неё – к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Сила страны в сосредоточенной власти, ибо, где все правят – никто не правит, где всякий законодатель – там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!

Государь умолк, раза два прошёлся по кабинету, затем вдруг остановился передо мной и спросил:

– Что же ты на это скажешь, поэт?

– Ваше Величество, – отвечал я, – кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.

– Она годится для государств, окончательно установившихся, – перебил Государь тоном глубокого убеждения, – а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия ещё не вышла из периода борьбы за существование, она ещё не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она ещё не достигла своего предназначения, она ещё не оперлась на границы, необходимые для её величия. Она ещё не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит, до сих пор друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только Самодержавие – неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки, и малейшее сотрясение разрушило бы всё строение государства.

– Неужели ты думаешь, – продолжал Государь, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние Самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня. Не посмела! Потому что Самодержавный Царь был для неё представителем Божеского могущества и Наместником Бога на Земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы.

Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал.

Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошёлся по кабинету, снова остановился передо мной и сказал:

– Ты ещё не всё сказал, ты ещё не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю.

– Ваше Величество, – отвечал я с чувством, – Вы сокрушили главу революционной гидры, Вы совершили великое дело. Кто станет спорить? Однако… есть и другая гидра – чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!

– Выражайся яснее, – перебил Государь, готовясь ловить каждое моё слово.

– Эта гидра, это чудовище, – продолжал я, – самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над вашей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.

– Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость – в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своём достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона.

– Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущённые зрелищем униженного, страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство законов, стоящих надо всеми и равных для всех!

После паузы Пушкин продолжил:

– Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!

– Смелы твои слова, – сказал Государь сурово, но без гнева, – значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь Государя?

– О, нет, Ваше Величество! – вскричал я с волнением. – Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что в ней всё чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!

– Хочу верить, что так, и верю, – сказал Государь более мягко, – у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе недостаёт рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легко мысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён, ему нужно содействие людей и времени.

Император внимательно посмотрел на поэта и продолжил убежденно:

– Нужно объединение всех высших и духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самосознания в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение.

Поэт слушал внимательно, и Государь не мог не заметить заворожённого взгляда, обращённого на него. Чистота души, великой души поэта была налицо, и Николай Павлович сказал:

– Что до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился, ибо выбор зависит от тебя, помни, что я сказал и как с тобою поступил, служи Родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!».

Эта беседа была рубежной для Пушкина, она избавила его от остатков сомнения, она сделала его ревностным поборником Самодержавной власти. В его душе, сознании, в его миросозерцании соединилось понимание и осознание необходимости борьбы за торжество «симфонии двух властей», подорванной и расколом XVII века, и чужебесием петровских преобразований и «бироновщиной».

Государь Император после той встречи в Чудовом монастыре сказал Блудову:

– Знаешь, что нынче я говорил с умнейшим человеком России?

– С кем же? – поинтересовался тот.

– С Пушкиным, – ответил Государь

Приезд Пушкина Москва восприняла с восторгом, везде носили его на руках.

Но всеобщий восторг сменился скоро потоками гнусной клеветы, как только в масонских кругах стал известен консервативный характер возмужавшего Пушкина. Вольтерьянцы и масоны не простили Пушкину, что он повернулся спиной к масонским идеям революционных преобразований России, что он с симпатией высказывался о духовном облике подавителя восстания декабристов – Николае I.

Поняв, что в лице Пушкина они приобретают опасного врага, вольтерьянцы и масоны прибегли к своему излюбленному приему политической борьбы – к клевете.

В ход пускаются сплетни о том, что Пушкин купил расположение Николая I ценой пресмыкательства, подхалимства и шпионажа.

Когда Пушкин написал «Стансы», А.Ф. Воейков сочинил на него следующую эпиграмму:

Я прежде вольность проповедал,

Царей с народом звал на суд,

Но только царских щей отведал,

И стал придворный лизоблюд.

В одном из писем В. Вяземскому Пушкин сообщает:

- «Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то две тысячи пятьсот в месяц (которые бы очень мне пригодились), и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и милостями царскими».

На распущенные клеветнические слухи Пушкин ответил замечательным стихотворением:

ДРУЗЬЯМ

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, НАДЕЖДАМИ, трудами,

О нет, хоть юность в нем кипит,

Но не жесток в нем дух державный:

Тому, кого карает явно,

Он втайне милости творит.

Текла в изгнаньи жизнь моя,

Влачил я с милыми разлуку,

Но он мне царственную руку

Подал – и с вами я, друзья.

Во мне почтил он вдохновенье,

Освободил он мысль мою,

И я ль, в сердечном умиленьи,

Ему хвалу не воспою?

Я льстец? Нет, братья, льстец лукав:

Он горе на царя накличет,

Он из его державных прав

Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: «Презирай народ,

Гнети природы голос нежный!»

Он скажет: «Просвещенья плод –

Страстей и воли дух мятежный!»

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу…

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Для Пушкина Николай I был настоящий властелин, каким он показал себя в 1831 году на Сенной площади, заставив силой своего слова взбунтовавшийся по случаю холеры народ пасть перед собой на колени (см: Письмо Пушкина к Осиповой от 29 июня 1831 г.).

Хорошее отношение к Николаю I Пушкин сохранил на протяжении всей своей жизни. Бенкендорф писал царю: «Пушкин, автор, в Москве и всюду говорит о Вашем Величестве с благодарностью и величайшей преданностью».

В 1831 г. Пушкин сообщает Нащокину: «Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди, попаду во временщики, и Зубков с Павловым явятся ко мне с распростертыми объхятьями». Некоторое время спустя снова пишет ему: «Царь взял меня на службу, то есть дал жалованье и позволил рыться в архивах для составления истории Петра I. Дай Бог здравия Царю».

В 1832 г. поэт получил, как личный подарок Императора, «Полное Собрание Законов Российской Империи».

28 февраля 1834 года Пушкин записывает в дневник: «Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена рукопись с его замечаниями (очень дельными)…»

6 марта 1834 г.: «Царь дал мне взаймы двадцать тысяч на напечатание Пугачева. Спасибо».

П. Струве пишет, что можно было бы привести еще длинный ряд случаев не только покровительственного, но и прямо любовного внимания Николая I к Пушкину.

Когда против Пушкина масонскими кругами, злыми на него за «измену», было поднято обвинение в том, что он является автором порнографической «Гаврилиады», Николай I приказал передать Пушкину следующее:

- «Зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».

Даже самое поверхностное знакомство с отношениями, существовавшими между Пушкиным и Николаем Первым, убеждает, что Император не мог быть инициатором преследований, которым все время подвергался Пушкин. Но тем не менее факт систематических преследований Пушкина налицо.

Гениальный поэт, по оценке П. Вяземского, оказался в «гнусной западне».

Кто же был виновником создания этой «гнусной западни»?

Ответ может быть только один: в травле и гибели великого русского поэта и выдающегося политического мыслителя могли быть заинтересованы только масоны и вольтерьянцы, большинство которых по своему социальному положению были члены высших слоев общества.

В Петербурге при жизни Пушкина было три главных «политических» великосветских салона: салон графа Кочубея, графа Нессельроде и салон Хитрово-Фикельмон.

Салоны Нессельроде и Кочубея были враждебно настроены к Пушкину, и Пушкин был открыто враждебен обществу, группировавшемуся вокруг этих салонов.

Сама Хитрово и ряд посетителей ее салона были настроены к Пушкину дружелюбно (по крайней мере, внешне), но салон Хитрово-Фикельмон посещали и враги Пушкина, явные и скрытые. Именно в этом салоне Пушкин встретился с Дантесом, и вся дальнейшая драма Пушкина протекала именно в этом салоне.

И.Е Грот пишет в статье «Дуэль и смерть Пушкина»:, что «злые силы сделали Наталью Николаевну игрушкой своих черных планов. Если бы им не удалось использовать Натали, они нашли бы другой способ, но Пушкина все равно бы погубили.

Описание графиней Фикельмон поведения Натали и Дантеса дает нам полную уверенность в невиновности Натали и в виновности Дантеса. Описание действий Дантеса всякого заставит думать, что с его стороны было обдуманное злое намерение, что он сознательно вел игру свою с целью у всех на глазах скомпроментировать Н.Н. Пушкину и, растравив горячий темперамент поэта, довести его до гибели».

Вдохновителями гнусной кампании против Пушкина были граф и графиня Нессельроде, которые были связаны с главным палачом поэта Бенкендорфом. Граф Карл Васильевич Нессельроде, ближайший и интимнейший друг Геккерна, был немцем, ненавистником русских, человеком ограниченного ума, но ловким интриганом.

Графиня Нессельроде, едва умевшая говорить по-русски, играла виднейшую роль в свете и при дворе. Она ненавидела Пушкина, и он платил ей тем же. Женщина эта не могла простить Пушкину эпиграммы на ее отца, графа Гурьева, масона, бывшего министром финансов при Александре I, зарекомендовавшего себя корыстолюбием и служебными преступлениями:

«…Встарь Голицын мудрость весил,

Гурьев грабил весь народ.»

Из салона Нессельроде, чтобы очернить и тем скорее погубить поэта, шла гнуснейшая клевета о жестоком обращении Пушкина с женой, рассказывали о том, как он бьет Наталью Николаевну (ее преждевременные роды объясняли тем, что Пушкин бил ее ногами по животу). Она же распускала слухи, что Пушкин тратит большие деньги на светские удовольствия и балы, а в это время родные поэта бедствуют и обращаются за помощью, что будто бы у Пушкина связь с сестрой Натальи Николаевны – Александриной, у Наталии Николаевны – с царем и с Дантесом и т.д.

Эта же масонская мафия доносила Государю и политической неблагонадежности Пушкина. Гонителем и убийцей Пушкина был целый преступный коллектив.

Фактические исполнители примыкали к патологическому кружку, группировавшемуся вокруг Геккерна. Это были Дантес, князья Долгорукий, Гагарин, Уваров. Долгорукий прямо заявлял о своих претензиях на престол, «узурпированный» Романовыми. Этот кружок был связан общими эротическими забавами, «нежными узами» взаимной мужской влюбленности.

«Между высшим светом, который поэт называл «притоном мелких интриганов, ненавистников и негодяев», и Пушкиным шла постоянная и ожесточенная борьба, но борьба неравномерная:

Пушкин боролся в одиночку, ему морально сочувствовали и поддерживали близкие, искренне к нему расположенные друзья,- против поэта орудовал комплот – масонская мафия, которая имела власть и влияние, которая плотной стеной окружила самодержца и создавала между ним и поэтом непроницаемую стену» (В. Иванов. Пушкин и масонство).

Многолетние преследования Пушкина в 1837 году кончаются его убийством. Убийца уже давно был подыскан: это был гомосексуалист и светский вертопрах француз Дантес. Будущий убийца Пушкина появился в Петербурге осенью 1733 г.

Те же силы, которые воздвигали препятствия перед Пушкиным, все время разрушали все препятствия перед Дантесом. За три года службы Дантес 44 раза подвергся разного рода взысканиям, но это не мешало ему быстро продвигаться по службе и еще быстрее войти в высший свет Петербурга.

«Слухи о возможности дуэли получили широкое распространение,- пишет В. Иванов,- дошли до Императора Николая I, который повелел Бенкендорфу не допустить дуэли. Это повеление Государя масонами выполнено не было».

После получения вызова на дуэль Геккерн был у Бенкендорфа. Последний, вместо того, чтобы выполнить приказ Царя, спрашивает совета у княгини Белосельской: как ему поступать – посылать жандармов на место дуэли или нет?

- «А пошлите жандармов в другую сторону»,- отвечает княгиня.

Через несколько дней после смерти Пушкина князь Вяземский писал А.Я. Булгакову: «Много осталось в этом деле темным и таинственным для нас самих».

Секундант Пушкина Данзас говорил А.О. Смирновой, что Бенкендорф был заинтересован, чтобы дуэль состоялась.

Государь,- пишет В. Иванов,- не скрывал своего гнева и негодования против Бенкендорфа, который не исполнил его воли, не предотвратил дуэли и допустил убийство поэта.

Когда Бенкендорф явился во дворец, Государь его очень плохо принял и сказал:

- «Я все знаю,- полиция не исполнила своего долга».

Бенкендорф ответил:

- «Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль будет там».

Государь пожал плечами:

- «Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду».

Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил:

- «Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями».

Князь Петр Волконский присутствовал при этой сцене, что еще более конфузило Бенкендорфа.

Высший свет, узнав о смертельном ранении Пушкина, радовался, что ранен он, а не Дантес. «Нидерландское посольство атаковалось обществом, выражавшим свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека»,- пишет своему правительству Посланник Саксонии.

В письме к О.А. Смирновой Николай I писал:

- «Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Эта рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил замолкнуть».

На докладе по делу Дантеса Николай I написал: «Быть по сему, но рядового Геккерна (Дантеса), как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерский патент».

В беседе с графом П.Д. Киселевым Государь сказал ему:

«Он погиб. Доктор пишет, что Пушкин проживет лишь несколько часов. Я теряю в нем самого замечательного человека России».