Русская поэзия XVIII века

XVIII век русской поэзии – это век её развития и становления,
век, в который она приобретает строгий порядок и форму;
век, в который формулируются казавшиеся незыблемыми законы стихосложения и в который они же нарушаются не терпящим рамок и границ гением русских поэтов. Так сложилось, и, вероятно, это неслучайно, что история русской поэзии рассматривается не в связи с какими-то эпохами в жизни русского общества, а привязана к конкретным личностям, повлиявшим своим творчеством на ход этой самой истории.

Василий Тредиаковский

Предтечей русской поэзии в современном понимании этого слова является Василий Тредиаковский. Его перевод романа французского писателя XVII века Поля Тальмана «Езда на остров любви», в издание которого были включены и собственные стихи поэта, несмотря на всё своё несовершенство, несмотря на вычурный и зачастую несуразный слог, не высмеянный впоследствии разве только ленивым, является одной из ключевых вех на историческом пути русской поэзии.

Портрет В. К. Тредиаковского, 1766 г., по гравюре А. Я. Колпашникова

Конечно, и до Тредиаковского русская словесность, воплощавшаяся в том числе и в стихотворных формах (вспомним знаменитое «Слово о полку Игореве» и русские былины), не была в зачаточном состоянии, но, тем не менее,
поэзия как способ выражения авторских переживаний, глубоко личных, субъективных, эмоциональных и страстных, волнующих, заставляющих сострадать и сопереживать; то, что так живо охарактеризовано крылатой пушкинской фразой «над вымыслом слезами обольюсь», то явление в русской литературе, которое мы привыкли именовать лирикой, получает своё начало с выходом в свет вышеупомянутой книги.
До этого русская поэзия жила в форме сказаний, народного эпоса, в форме церковных песнопений. 
Её цели были другими: фиксировать исторические факты и народные предания, учить, назидать, вдохновлять, быть словесным вместилищем для молитвы.
Личные чувства автора оставались вне сферы её интересов, да и самому авторству не предавалось большого значения – создатель «Слова о полку Игореве», к примеру, не посчитал нужным снабдить своё произведение автографом. 
Тредиаковский первым выводит на передний план внутренний мир поэта.
Он смело экспериментирует с техникой стихосложения (трехстопный хорей, пропуски ударений в стопах, переход от силлабического к силлабо-тоническому стихосложению), вводит новые для русского языка жанры (идиллия, патриотическая лирика).
Громоздкие инверсии, витиеватый слог, непредсказуемые метафоры и сравнения – эти формы отстранения от повседневного языка и обыденного мира пленяют воображение поэта, позволяют ему стать настоящим новатором в области поэтического языка.
В 1735 г. он издаёт трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих званий», в котором изложены большинство из его идей.
«Вообще изучение Тредиаковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей». Эта оценка, принадлежащая Пушкину, показывает нам истинное историческое значение человека, творчество которого послужило фундаментом будущего великого здания русской поэзии.

Строфы похвальные поселянскому житию

Счастлив! в мире без сует живущий,
Как в златый век, да и без врагов;
Плугом отческим поля орющий,
А к тому ж без всяких и долгов.

Не торопится сей в строй по барабану;
Флот и море не страшат его;
Ябед он не знает, ни обману;
Свой палат дом лучше для него.

В нем всегда или он виноградны
Вяжет лозы к ты́чкам и шестам;
В дни гуляет, те когда изрядны,
По долинам, либо по стадам.

Он в иной серпом день очищает
Ветви все негодные с дерев,
Добрый к оным черен прививает;
Смотрит, в хлебе нет ли вредных плев.

Либо мед и сот кладет сам в кади,
В ночь или бывает рыб ловец;
Сам же иногда, волны́ в дом ради,
Всех обросших он стрижет овец.

Осень как плодом обогатится,
Много яблок, груш и много слив;
О! как полным сердцем веселится,
Их величину, их зря налив.

Что тогда из всех плодов зреляе,
Отбирает разно по частям:
То шлет в храм к молитве, что честняе;
Приходящим часть хранит гостям.

Часть в подарок сродникам, часть брату;
Благодетель ту б взял, говорит;
Ту несите куму; ту часть свату;
Пусть за ту мне друг благодарит.

Иногда лежит под старым дубом,
Иногда на мягкой там траве;
Нет в нем скверных мыслей зле о грубом:
Что есть дельно, то всё в голове.

Быстрые текут между тем речки;
Сладко птички по лесам поют;
Трубят звонко пастухи в рожечки;
С гор ключи струю гремящу льют.

Толь при разном диком сельском шуме
Ненадолго спит вздремавши он;
Что ни было доброго на думе,
Забывает всё в глубокий сон.

Но зимою нападут как снеги
И от стужи избы станут греть,
Много и тогда ему там неги:
Начнет род другой забав иметь.

В поле ездит он или с собаки,
Боязливых зайцев в сеть ловя;
То с волками смотрит псовы драки,
То медведя оными травя.

Тешит он себя и лошадями;
И кладет отраву на лисиц;
Давит многих иногда силками,
Иногда стреляет разных птиц.

Часто днями ходит при овине,
При скирдах, то инде, то при льне;
То пролазов смотрит нет ли в тыне,
И что делается на гумне.

Кто ж бы толь в приятной сей забаве
Всех своих печалей не забыл?
Хоть в каких бы кто честях и славе,
Кто сея б он жизни не взлюбил?

Буде ж правит весь толь постоянна
Дом жена благословенный с ним,
Сарра коль была или Сусанна,–
То спокойства нет сравненна с сим

Весь некупленный обед готовит,
Смотрит, пища чтоб вкусна была,
Из живых птиц на жаркое ловит,
И другое строит для стола.

А потом светлицу убирает
К мужнему приходу с дел его,
Накормивши деток, наряжает
Встретить с ними б мужа своего.

Тот пришед в дом кушать, и садится
За накрытый, набранный свой стол:
Что ж порядочно у ней всё зрится,
То причины нет, чтоб был он зол.

Каплуны прочь, птицы африкански,
Что и изобрел роскошный смак;
Прочь бургонски вина и шампански,
Дале прочь и ты, густой понтак.

Сытны токмо щи, ломть мягкий хлеба,
Молодой барашек иногда;
Все ж в дому, в чем вся его потреба,
В праздник пиво пьет, а квас всегда.

Насыщаясь кушаньем природным,
Все здорово провождает дни;
Дел от добрых токмо благородным,
Не от платья и не от гульни.

Счастлив, о! весьма излишно,
Жить кому так ныне удалось.
Дай бог! чтоб исчезло всё, что пышно,
Всем бы в простоте святой жилось.
<1752>

Михаил Ломоносов

Мало на свете гениев было и есть, столь разносторонних как Михаил Васильевич Ломоносов, и одной из сфер его многочисленных открытий была поэзия.

М. В. Ломоносов. Прижизненное изображение. Бумага, гравюра резцом. Э. Фессар и К. А. Вортман. 1757 г

Тщательно и критически изучив «Новый и краткий способ» Тредиаковского, Ломоносов по достоинству оценил его новаторские шаги, но, в то же время, отмёл ограничения – наследие отживших традиций барокко, – сдерживающие дальнейшее развитие русской поэзии.
В 1739 году Ломоносов присылает в Российскую академию наук «Оду на победу над турками и татарами и на взятие Хотина», приложив к ней «Письмо о правилах российского стихотворства». Это письмо явилось изложением системы стихотворной речи, которая ляжет в основу великолепного здания русского поэтического наследия.
Он описывает 30 стихотворных размеров и провозглашает их эстетическое равноправие, отдавая, тем не менее, предпочтение ямбу.
В этом отношении его взгляды были противоположны взглядам Тредиаковского, считавшего хореические размеры лучшими и естественнейшими для русского языка.
Ломоносов говорит о том, что ямб более подходит для выражения глубоких, возвышенных мыслей, хорей – эмоций и чувств; первый тяготеет к книжному языку, второй – к народному творчеству, фольклору.
В равной степени он допускает и двухсложные размеры (хорей и ямб) и трёхсложные (дактиль и анапест), а также стихи со смесью строф хореических с дактилическими или ямбических с анапестическими. Каждый из этих шести размеров имеет пять вариантов стопности – от 2 стоп до 6. Таким образом (6*5) и получилось 30 стихотворных размеров, о которых мы упоминали выше.
Ломоносов допускает сочетание мужских рифм с женскими и дактилическими, вводит свободное сочетание хорея с дактилем и ямба с анапестом – стих, получивший название дольника, так как в нём постоянно только количество ударных слогов, безударных же в стопе могло быть как два, так и три.
Это открытие является по-настоящему провидческим, получившим широчайшее распространение в творчестве поэтов Серебряного века.
Но главным открытием Ломоносова было, всё-таки, утверждение четырёхстопного ямба, размера, ставшего впоследствии символом русской поэзии вообще.
Вспомним, хотя бы, пушкинское «Четырестопный ямб мне надоел:
Им пишет всякий. Мальчикам в забаву...»
Ломоносов сформулировал знаменитую теорию трёх стилей – высокого, среднего и низкого – и определил для каждого из них область жанрового применения.
Высокий стиль, состоящий из сочетания церковнославянских слов и слов, общих для церковнославянского и русского языков, приличествовал героическим поэмам и одам; средний, включавший в себя также слова русского языка, которых нет в церковных книгах, служил языком сатиры, трагедий, элегий, идиллий и стихотворных дружеских посланий; низкий, состоящий только из русских, иногда даже просторечных слов, был применим только в области комедий, эпиграмм и песен.
Творчество Тредиаковского и Ломоносова, их теоретические изыскания в области стихосложения определили весь путь будущей русской поэзии: описанные ими стихотворные формы будут применять не только их близкие потомки, но также и наши современники.

О сомнительном произношении буквы Г

Бугристы берега, благоприятны влаги,
О горы с гроздами, где греет юг ягнят.
О грады, где торги, где мозгокружны браги,
И деньги, и гостей, и годы их губят.
Драгие ангелы, пригожие богини,
Бегущие всегда от гадкия гордыни,
Пугливы голуби из мягкого гнезда,
Угодность с негою, огромные чертоги,
Недуги наглые и гнусные остроги,
Богатство, нагота, слуги и господа.
Угрюмы взглядами, игрени, пеги, смуглы,
Багровые глаза, продолговаты, круглы,
И кто горазд гадать и лгать, да не мигать,
Играть, гулять, рыгать и ногти огрызать,
Ногаи, болгары, гуроны, геты, гунны,
Тугие головы, о иготи чугунны,
Гневливые враги и гладкословный друг,
Толпыги, щеголи, когда вам есть досуг.
От вас совета жду, я вам даю на волю:
Скажите, где быть га и где стоять глаголю?
<1748-1754>

Александр Сумароков

Поэзия Александра Сумарокова – это поэзия классицизма в его законченной форме.
Он по праву считал себя создателем высокого классицизма в России и, видя в своих предшественниках, Тредиаковском и Ломоносове, одновременно, и учителей и оппонентов, вёл с ними литературные споры по поводу стихотворных средств, подходящих для выражения тех или иных переживаний и эмоций.
С одной стороны, он многое перенял у них, с другой, считая себя защитником классицизма, отвергал отжившие формы барокко.

Портрет А. Сумарокова с посвящением М. Хераскова. Джеймс Уолкер, 1787

Творчество Сумарокова вобрало в себя все известные на тот момент жанры и стихотворные формы и открыло для русской поэзии немало новых.
Он смело экспериментирует в области стихосложения: вводит новые размеры (амфибрахий, свободный стих или велибр), применяет различные строфические построения, использует пропуски ударений в стопах.
Отличительной чертой творчества поэта является тяготение к жанрам среднего и низкого стилей.
До нас дошло около 400 его басен.
Его сатиры клеймят сословное чванство и прочие пороки общества.
Он – один из зачинателей русской пародии: в цикле «Вздорных од», к примеру, им был высмеян неистовый одический стиль Ломоносова.
Вокруг Сумарокова собирается целая школа, представители которой уже к середине XVIII века довершают начатое им строительство здания русского классицизма.
Литературный разброд и языковой хаос предшествующего времени сменяется стройной системой, строго определяющей правила стихосложения для всех существовавших на тот момент жанров и стилей.

Ода вздорная I
Превыше звёзд, луны и солнца... 

Превыше звезд, луны и солнца
В восторге возлетаю нынь,
Из горних областей взираю
На полуночный океан.
С волнами волны там воюют,
Там вихри с вихрями дерутся
И пену плещут в облака;
Льды вечные стремятся в тучи
И их угрюмость раздирают
В безмерной ярости своей.

Корабль шумящими горами
Подъемлется на небеса;
Там громы в громы ударяют
И не целуют тишины;
Уста горящих тамо молний!
Не упиваются росою
И опаляют весь лазурь;
Борей замерзлыми руками
Из бездны китов извлекает
И злобно ими в твердь разит.

Возникни, лира, вознесися,
Греми во всех концах земли
И песнию великолепной
Умножи славу ты мою!
Эол, пусти на волю ветры
И возложи мои ты мысли
На буреносны крылья их!
Помчуся по всему пространству,
Проникну воздух, небо, море
И востревожу весь эфир.

Не сплю, но в бодрой я дремоте
И наяву зрю страшный сон.
Нептун из пропастей выходит,
Со влас его валы текут,
Главою небесам касаясь.
Пучины топчет пирамид;
Где только ступит, тамо ров.
Под тяжкою его пятою
Свирепы волны раздаются,
Чудовищи ко дну бегут.

Как если я того достоин,
Скажи мне, о Сатурнов сын!
Почто оставил ты чертоги
И глубину ревущих вод?
Отверз уста правитель моря —
Стократ сильняе стала буря,
И океан вострепетал;
Леса и горы затрещали,
Брега морские затряслися,
И устрашился сам Зевес.

«Твоею лирой насладиться
Я вышел из пучинных недр;
Поставь Фебанские ты стены
На мразных северных брегах;
Твои великолепны песни
Подобны песням Амфиона;
Не медли, зижди новый град
И украси храм музам пышно
Мусией, бисером и златом». —
Он рек и скрылся в бездне вод.
<1759>

Гавриил Державин

Державин совмещает в себе, казалось бы несовместимое: его творчество является одновременно и вершиной русского классицизма, и, в то же самое время, будучи неспособным уместиться в строгих рамках данного эстетического направления, преодолевает казавшиеся ненарушимыми ограничения и вводит в поэзию то, что станет впоследствии основным содержанием почти всех литературных произведений – интерес к неповторимой индивидуальности человека, к его внутреннему миру.

Ещё Ломоносов определил строгое соответствие жанров и стилей; Державин же соединяет в одном произведении оду с элегией («На смерть князя Мещерского») либо с сатирой («Фелица»), широко использует антиномии и контрасты, применяя в одной и той же строфе слова, принадлежащие к высокому и низкому стилям. В эстетике классицизма до него это было немыслимо!

Державин видит в поэзии инструмент воздействия на нравственность человека: его цель –прославлять великие дела и порицать дурные. Высота философской мысли Державина заставляет задуматься о главном и вечном.

Его ода «Бог» – один из примеров глубоких богословских размышлений о Творце, раскрывающая перед читателем Божие величие и сияние образа Божия в человеке.

Бог

О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах Божества,
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все Собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы нарицаем — Бог!

Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет,
Хотя и мог бы ум высокий,
Тебе числа и меры нет!
Не могут Духи просвещенны,
От света Твоего рожденны,
Исследовать судеб Твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает,
В Твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.

Хаоса бытность довременну
Из бездн Ты вечности воззвал;
А вечность, прежде век рожденну,
В Себе Самом Ты основал.
Себя Собою составляя,
Собою из Себя сияя,
Ты свет, откуда свет истёк.
Создавый все единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек.

Ты цепь существ в Себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся.
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под Тобой.

Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут;
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют;
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры,
Перед Тобой — как нощь пред днём.

Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия;
Но что мной зримая вселенна,
И что перед Тобою я? —
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед Тобой — ничто.

Ничто! — но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! — но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты.
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно, есь и Ты.

Ты есь! — Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет;
Ты есь — и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты Духов небесных
И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю;
Я царь, — я раб, — я червь, — я бог! —
Но будучи я столь чудесен,
Отколь я происшел? — Безвестен;
А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, Создатель,
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! в бессмертие Твое́.

Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей.
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
<1784>

Посевы и всходы

Подводя итоги, можно сказать, что в XVIII веке были посеяны и взращены семена, всходы которых принесут великолепнейшие побеги, проросшие в Золотой век русской литературы.

Без Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова с его школой, без Державина, который «заметил и, в гроб сходя, благословил» величайшего из русских поэтов, не было бы ни Золотого, ни Серебряного веков, не было бы того великого дворца поэзии, которому по его богатству и красоте поистине нет равных.

Библиотека русской поэзии