Лет пять назад в нашем храме Владимирской Божией Матери, в Ярославле, появился Сережа. Он инвалид с рождения — ДЦП. Мама бросила его сразу, в роддоме, и родственников у него не было.
Сережа жил в колокольне при храме — без отопления, воды. А зимой уезжал в свою комнату — у него было какое-то государственное жилье. Летом в храме всегда было чем заняться по мелочи, а по воскресеньям, надев видавшие виды, но опрятные брюки, ботинки, рубашку и куртку, Сережа отправлялся на службу. В церкви, если не в праздник, народу бывало не так уж и много, в основном постоянные прихожане, которые Сережу знали. Заботливые бабушки несли ему конфеты и печенье, кто-то давал деньги, хоть он никогда не просил. И как-то все привыкли к тому, что справа от входа всегда сидел маленький улыбчивый человек с аккуратным хвостом, бородкой и добрыми голубыми глазами.
В ноябре прошлого года, с наступлением холодов Сережа уехал. А весной, когда потеплело, его место на скамейке так и осталось пустым. Видно, переехал. Но куда? Никто не знал.
Весна в этом году была затяжной. В долгие майские праздники мы с мамой решили отправиться в Тутаев, небольшой городок в 50 км от Ярославля. Мама — художник, и в путешествии мы сделали много фотографий домов, церквей, речки, пруда и необыкновенно красивых облаков для ее будущих картин. Вдоволь нагулявшись по вполне живописным провинциальным улочкам, мы сели в машину и отправились домой. Примерно на полпути где-то вдали от дороги показались купола. Не задумываясь, а скорее повинуясь какому-то странному чувству, решаю свернуть.
Очередной поворот извилистой грунтовки — и вот показались три старых дома. Перед одним, серым, седым от времени, повернутым фасадом к дороге, стоял столб с приметной ярко-синей телефонной будкой. Слева была та самая церковь, белая, с уходящими в небо куполами.
Мы остановились у закрытых ворот и вышли поснимать. Между домом и церковью высилась огромная куча толстых чурбаков и рядом почти такая же — колотых. На одном из чурбаков сидел маленький человек с небольшим топором и железным штырем и методично, удар за ударом, раскалывал тяжелые бревна.
— Сережа!
Свой голос я услышала словно со стороны и, как мне показалось, окликнула его я даже раньше, чем узнала.
— Сережа, ты? Здесь? Как?
— Здравствуйте! А вы кто?
Я подошла ближе.
— Ой, Настя! А я вас и не признал! Да и как, чтобы вы — и здесь? Вот уж не ожидал!
У Сережи теперь была длинная с проседью борода. Маленькая черная шапка, свитер, а на коленях — войлочные наколенники. Но глаза его были такими же голубыми, и улыбался он так широко, словно не было для него в жизни большей радости, чем наш неожиданный визит.
— А я тут с ноября и живу, батюшка местный мне дом дал, этот, — Сережа с гордостью кивнул в сторону серого дома, того, с будкой. В тот же момент из дома вышел трехногий кот, сурово глянул на непрошенных гостей, потом подошел к маме, обнюхал ноги и завалился на спину, подставив ей живот и тем самым высказав свое расположение.
— Тут хорошо. У меня теперь и кот есть, вон, Моисей. Он трехногий, зимой в капкан попал, лапу отморозил. Я его когда нашел, он совсем плохой был, а вместо лапы только кость торчала. Я его выходил, он со мной и остался. А еще тут работы много. Вот, видите кучу бревен? Я сам ее, сам... Медленно, конечно, но зато сам ведь… — Сережа говорил это и улыбался, широким жестом обводя наколотые уже дрова.
Солнце выглянуло из-за тучи, стало слепить, и я отступила на несколько шагов назад, в тень церкви. Посмотрела на Сережу: ничего вроде не изменилось — у огромной кучи неподъемных деревяшек по-прежнему сидел маленький человек с почти неходящими ногами и трехногий рыжий кот. Только вот теперь я наконец смогла разглядеть его по-настоящему.
Мне всегда казалось, будто люди с физической инвалидностью — лишнее напоминание о том, что мои собственные дела обстоят не так уж плохо, ведь есть те, кому гораздо хуже. Как же я ошибалась.
Стоя напротив Сережи, я понимала, что невозможно, неправильно называть слабым, немощным человека, у которого такой огромной силы душа. Удивительно, но, глядя на него, хотелось думать не о том, что у меня все хорошо, а, наоборот, съежиться от стыда за собственную беспомощность и малодушие.
Впервые в жизни я ощутила себя человеком с ограниченными возможностями. Ограниченными возможностями души.
Он, не знавший материнской любви, умел любить жизнь.
Он, не умеющий толком ходить, нашел и выходил живую душу.
Он, не имеющий больших физических сил, радовался тому, что много работы. Не ныл, не жаловался — радовался.
Я стояла ошеломленная и смотрела на того, кто каждое утро просто просыпается, молится Богу и идет делать свое большое дело. И я понимала одно: ведь именно он тяжело, потихоньку, но доделает его до конца, что не всегда удавалось мне.
Тут я услышала голос мамы.
— Сережа, можно мы тебя сфотографируем? Я картину напишу.
— С меня? Картину? Сережа засмеялся.
— Ну какая ж с меня картина!
— Самая лучшая картина, Сережа. Самая лучшая. Та самая, которую мечтаешь написать всю жизнь…
По дороге домой мы молчали. Ехали медленно, спешить не хотелось. Думали каждая о своем, но, судя по слезинкам, катившимся из глаз, об одном и том же.
О том, как неисповедимы пути Его.
О том, как просто быть счастливым, если живешь с верой.
О том, что истинная сила — не в кулаках. Истинная сила в том, чтобы любить и всегда и везде оставаться человеком.
И еще о том, что прекрасное не всегда красиво — в нашем обыденном представлении о красоте. Иногда оно, прекрасное — это маленький человек с сухими ногами, раскосыми глазами и огромным сердцем. Человек, заставляющий остановиться и задуматься.
Человек, умеющий любить по-настоящему.
Божий человек.
Человек с безграничными возможностями души.
Анастасия Захарова
Храм Сорока мучеников Севастийских, Переславль Залесский
Оценил 31 человек
60 кармы