Как умирающая женщина позвала Бога по имени

Самолёты взлетали по ночам.

Она к этому привыкла — за годы жизни в гарнизоне привыкаешь ко всему. К тому, что до ближайшего города четыре часа по разбитой дороге. К тому, что зимой снег заметает окна до половины, а летом гудят комары величиной с ноготь. К тому, что муж может уехать на неделю, на месяц, и нельзя спрашивать куда.

Гул турбин за окном был как дыхание — привычное, почти успокаивающее.

Но в ту ночь она не слышала самолётов. Она слышала только собственное сердце. Оно билось неправильно — с перебоями, с провалами, будто кто-то неумело играл на расстроенном инструменте. И между ударами была тишина.
Страшная, ватная тишина, в которой она проваливалась куда-то вниз.

Ей было тридцать три года. Дети спали в соседней комнате — две девочки, пяти и семи лет.

Некрещёные. Она сама некрещёная. Муж — тоже. В этом гарнизоне не было церкви, не было священника, не было даже бабки, которая знала бы молитвы. Только лес, взлётная полоса и небо, по которому ползли огни уходящих самолётов.

Она лежала в темноте и понимала: это конец. Не как в книгах пишут — красиво, с последними словами и прощаниями. А просто и страшно. Тело отказывало, как отказывает старый механизм. Что-то внутри ломалось, и она не могла это остановить.

Муж спал рядом. Она не стала его будить — что он сделает? До больницы четыре часа. До утра она не доживёт. Она это знала — не умом, а чем-то глубже. Тем местом внутри, которое не врёт.

И тогда она заговорила.

Не вслух — губы не слушались. Но внутри, там, где тишина была громче всего, она сказала:

— Любовь... Любовь, приди и спаси меня.

Почему это слово? Она не знала. Молитв не помнила — никто не учил. «Отче наш» слышала когда-то, но забыла. Осталось только это — детское, нелепое, отчаянное.

Любовь.

Потому что от любви всё живое рождается на земле. Это она знала точно. Видела, как дочки появились на свет — крошечные, мокрые, орущие. Это была любовь. Видела, как муж возвращается из командировок — уставший, молчаливый, но живой. Это тоже была любовь. Значит, есть что-то, что стоит за этим словом. Что-то, что даёт жизнь.

— Любовь, приди...
Она повторяла это снова и снова. Не зная, к кому обращается. Не зная, слышит ли её кто-нибудь. Просто цеплялась за это слово, как утопающий цепляется за доску.

Ночь тянулась бесконечно.

Сердце продолжало сбиваться. Боль накатывала волнами. Иногда ей казалось, что она уже умерла — и это продолжение, какое-то странное продолжение. Но потом возвращалась боль, и она понимала: нет, ещё здесь.
Любовь, приди и спаси меня.

Она не знала тогда, что Бог и есть Любовь. Что в Евангелии так и написано — прямо, без иносказаний: «Бог есть любовь». Что она, неграмотная в вере женщина, посреди ночи, посреди леса, посреди советского военного гарнизона, назвала Творца вселенной Его настоящим именем. Но Он — знал.

* * *

Утро пришло.
Она открыла глаза и не сразу поняла, что жива. За окном было серо, пасмурно. Гудели самолёты — значит, мир не кончился. Рядом зашевелился муж, глянул на неё и сел в кровати.
— Ты чего такая?
Она не могла объяснить. Просто сказала:
— Вези меня в церковь.

Он смотрел на неё, как на сумасшедшую. Какая церковь? Где? До ближайшего города — четыре часа. И то не факт, что там есть храм. Времена были такие, что церкви стояли закрытыми, полуразрушенными, с заколоченными окнами.
— Вези, — повторила она. — Пожалуйста.
Он не спорил. За годы вместе научился понимать, когда она просит по-настоящему.

Они ехали долго. Дорога была разбитая, машину трясло. Дочки на заднем сиденье прижимались друг к другу и молчали — чувствовали, что происходит что-то важное. Она смотрела в окно на бесконечный лес и думала: если не найдём храм, я умру. Сегодня умру.

Но храм нашёлся.
Маленький, деревянный, с покосившимся крестом. Она не помнила, как вышла из машины. Как дошла до двери. Помнила только руки священника — большие, тёплые, пахнущие ладаном. И его голос:

— Крестить будем?
— Да, — сказала она. — Меня. И детей. И мужа, если согласится.

Муж согласился. Стоял рядом, хмурый, непонимающий, но стоял. Не ушёл.

Её крестили полуживую. Она едва держалась на ногах, и священник разрешил ей сидеть. Вода была холодной — обожгла, как огонь. И в момент, когда она текла по лицу, священник произнёс:

— Крещается раба Божия...
И она услышала имя.
Своё новое имя — то, которым её теперь будут звать на небесах. Но не только. Она услышала что-то ещё. Что-то, что было ответом на её ночную молитву.
Любовь пришла. Любовь её услышала. У Любви было имя — и это имя она теперь знала.
Календарь на стене показывал праздник Казанской иконы Божией Матери.

* * *

Потом было много всего. Они вернулись в гарнизон — она, муж, дочки. Все крещёные. Что-то изменилось, но она не могла объяснить что. Воздух стал другим. Или она сама стала другой. Храма в гарнизоне по-прежнему не было. Тогда они его сделали.

Это звучит странно, почти смешно. Но так и было. Нашли помещение — бывший овощной магазин, пустовавший уже несколько лет. Договорились с начальством. Привезли священника из города.

Венцы для венчания брали напрокат — настоящих в том храме не было. Они были первыми в истории гарнизона, кто венчался.

Стояли посреди бывшего овощного магазина, под иконами, которые кто-то принёс из дома, и священник читал молитвы, а за стеной гудели самолёты.

Она плакала. Не от горя — от чего-то другого. От того, что Любовь, которую она позвала в ту страшную ночь, оказалась настоящей. Живой. И теперь она знала Её имя.

Сорок литургий отслужил батюшка в том магазине, прежде чем помещение освятили по-настоящему. Сорок раз она стояла там, среди соседей, которые тоже потянулись — сначала из любопытства, потом всерьёз. Сорок раз слышала слова, которых не знала раньше, и они ложились в душу, как зёрна в землю.

А потом она запела. Голос у неё был обычный, не поставленный. Но когда она пела на клиросе — сначала робко, сбиваясь, путая слова — что-то происходило. Как будто тот ночной крик, то отчаянное «Любовь, приди!» превращалось в музыку. В благодарность. В ответ.

Храм рос. Люди приходили. Крестились, венчались, приносили детей.

Она смотрела на это и думала: всё началось с той ночи. С того момента, когда она, умирая, не зная ни одной молитвы, позвала Бога единственным словом, которое знала.

И Он пришёл.

* * *

Прошло много лет. Дочери выросли. Обе венчаны, обе учились в православном университете. У них свои дети — шестеро внуков. Каждое воскресенье вся семья в храме. Она стоит на клиросе — уже не в том овощном магазине, давно в настоящем храме Михаила Архангела — и поёт.

Голос с годами не стал лучше. Но стал чище. Иногда, когда она поёт «Херувимскую» или «Милость мира», в горле встаёт ком. Она вспоминает ту ночь. Тот гарнизон. Ту тишину между ударами сердца. И слово, которое спасло ей жизнь.

Любовь, приди и спаси меня.

Она не знала тогда, что это молитва. Не знала, что так можно. Думала, что молитва — это что-то сложное, книжное, с «ибо» и «яко».

А оказалось — можно просто. Можно одним словом. Можно из темноты, из страха, из полного незнания — протянуть руку и коснуться Того, Кто ждал всегда.

Бог есть Любовь.

Она теперь это знает. И каждый раз, когда поёт, она говорит Ему это снова. Говорит — и слышит ответ. Тот же самый, что услышала в ту ночь, когда должна была умереть, но не умерла.

Потому что Любовь пришла.

Иногда я думаю о том, сколько людей в эту самую минуту лежат в темноте и не знают, как позвать на помощь. Им кажется, что нужны особые слова, особые заслуги, особая святость. Что Бог не услышит их — таких обычных, таких неготовых.

Но Он слышит всех.

Он слышит даже тех, кто не знает Его имени. Потому что Его имя — Любовь. И каждый, кто когда-либо по-настоящему любил или просил любви, уже произносил это имя, сам того не зная.

Сергей Вестник