Княгини у восточных славян. Ч. III

3 3105

Здравствуйте, дорогие друзья!

Итак, продолжим…

Рассмотрение данного комплекса вопросов вынуждает нас обратится к чрезвычайно сложной и многообразной теме борьбе матриархата с патриархатом.

Русская культура, впрочем, как и культура иных народов, например, тюрок, включает различные варианты отношения к женщине, в том числе и резко негативные (1). Относительно же Киевской Руси имеются свидетельства о неполноправии женщины, в том числе и информация, заключённая в ст. 95 Пространной Правды (ПП), которая лишала женщин права на наследство (2), что, на первый взгляд, неоспоримо свидетельствуют о господстве патриархата. Достаточно правдоподобно и предположение Н.И. Костомарова о том, что ряд женщин избегали холопство выходом замуж, т.е., иными словами, защита мужчины спасала от несвободного состояния. В данном случае учёный ссылался на ст. 110 ПП: «Холопьство обелное трое… а второе холопьство: поиметь робу без ряду, поиметь ли с рядомь, то како ся будеть рядил, на том же стоить» (3). Только согласно ст. 66 Судебника 1497 г., женщина, вышедшая замуж за холопа, превращалась в робу (4). Ранее же было по-другому. В частности, согласно ст. 88 ПП, за убийство жены, по мнению Н.И. Хлебникова, Д.И. Иловайского и А.А. Зимина, платили половинную виру: «Аже кто убиеть жену, то тем же судомь судити, яко же и мужа; аже будеть виноват, то пол виры 20 гривен». На этом основании Н.И. Хлебников делал вывод о том, что ранее за это деяние платили лишь урок, как за убийство ребёнка. В германском праве мужчины мстили за оскорбление, нанесённое женщине, на Руси же подобная норма отсутствовала. Напротив, для Д.И. Иловайского это показатель того, что положение женщины в Древней Руси «вообще не было бесправным» (5). Разумеется, принять логику последнего нельзя.

«Зеркало» любой эпохи – этикет, очень важный в традиционных обществах, отражает обозначение женщин, даже княгинь, по мужу или отцу. Так и осталось неизвестным, в частности, имя жены Александра Невского, дочери полоцкого князя Брячислава (6). «Томъ же лете оженися Мьстиславъ Кыеве, – читаем в Новгородской I летописи (НПЛ) старшего извода под 1122 г., – поя Дмитровьну Новегороде Завидовиця». Аналогичный текст читается в НПЛ младшего извода и в Софийской I летописи. Дмитр Завидович был новгородским посадником, о кончине которого та же НПЛ упоминает под 1118 г. Парадоксальнее всего при этом, однако, то, что реальная политическая роль женщины при этом не бралась в расчёт. Так, даже мать Даниила и Василька Романовичей, активно участвовавшая в политической борьбе, называлась лишь по мужу – «Романовая». Анна – это её монашеское, а не светское имя. Последнее, что отмечала Н.Л. Пушкарёва, тоже осталось неизвестным (7). Аналогичное обозначение княгини мы видим и в граффити Софийского собора в Киеве («Всеволожа», «Володимиряя») (8). Нельзя оставить без внимания и тот факт, что в антропонимиконе новгородских берестяных грамот практически нет нехристианских женских имён. На основании данных фактов А.Г. Кузьмин даже делал вывод о том, что восточнославянские женщины, в отличие, к примеру, от скандинавок, вообще не имели личных имён, как и римлянки (9).

Отметим и ещё один факт – многоженство князей, фактически сохранявшееся даже в христианские времена. Здесь двоеверная Русь довольно похожа на иные аналогичные общества, в частности, на Исландию после официального крещения, где многожёнство также было обычным явлением, даже у христианских священников (10). Но не будем торопиться с выводами, и проанализируем имеющиеся факты. Сыном наложницы, в частности, был Владимир Святославич, сын киевского князя Святослава Игоревича, великого воителя, и Малуши, ключницы (в Ипатьевской летописи и ЛПС – милостницы) Ольги (11). Что же касается трактовки рассматриваемых событий, которую мы видим у А.А. Шахматова о Мистише Свенельдиче и так называемых «сказочных предках» Владимира Святославича, которую в целом принял В.П. Аникин и которая весьма сочувственно была воспринята Д.С. Лихачёвым, В.Л. Яниным, Д.М. Балашовым и Е.А. Мельниковой, а с определёнными колебаниями – Б.Д. Грековым, причём последний в конечном итоге оставлял вопрос открытым (12), то она не находит опоры в источниках (13). Иными словами, Малуша вовсе не происходила из рода древлянских князей.

Сыном наложницы был и сын Святополка Изяславича Мстислав, убитый в осаждённой цитадели Владимира-Волынского в 1099 г. (14), и Олег, сын Ярослава Осмомысла, которого отец желал видеть галицким князем в обход своего законного сына Владимира, внука Юрия Владимировича по матери (1187 г.) (15). М.Ф. Владимирский-Буданов полагал, что происхождение матери в случае с Владимиром Святославичем и аналогичных случаях – «неисправимый порок». Примерно в том же ключе рассуждал и Б.Д. Греков. В последние годы Р.Г. Скрынников высказал мнение, согласно которому Владимир и добивался брака с сестрой василевсов Анной Романовной, чтобы уничтожить клеймо своего происхождения. С.В. Юшков считал, что последний потому принадлежал к феодальной по своей ориентации знати, ибо в дофеодальном государстве, где было сильно влияние аристократической традиции, «робичич», как его называет Рогнеда, дочь полоцкого князя Рогволода, не мог бы пользоваться успехом («Не хочю розути робичича, но Ярополка хочю») (16). Однако, вряд ли это так. В.С. Иконников полагал, что происхождение таких княжичей хотя и принималось во внимание, но не мешало последним «добиваться своих прав». Однако, и последнее мнение принять не представляется возможным. Скорее правы другие авторы, которые резонно указывали на то, что побочные дети в княжеской среде Древней Руси были уравнены в правах с законными. Они так же получали владения, а незаконных дочерей отцы так же выдавали замуж за королей, как и законных (17). Похоже, что это действительно мало кого смущало. Примеры упомянутых выше Владимира, Мстислава и Олега говорят сами за себя. Что же касается первого из них, то слова Рогнеды, которых, кстати говоря, нет в Ипатьевской летописи, – это, скорее, отражение вражды Новгорода, князем которого тогда был Владимир, и Полоцка, а не следствие некоей «аристократической разборчивости» полоцкой княжны. В аналогичном ключе рассуждает и современный исследователь проблемы Н.И. Милютенко. Об этом достаточно ясно говорит, впрочем, ЛПС. Здесь Рогнеда фактически отказывается от брака с новгородским князем, потому что он иноплеменник (враг): «Не хощоу Кривитина розоути, но Ярополка хощоу». Полочане, по всей видимости, либо не считали тогда себя кривичами, либо, что гораздо вероятнее, позднейший летописец (или переписчик), желая подчеркнуть тот факт, что Владимир для Рогнеды – иноземец, неверно употребил данное слово. В «Повести временных лет» (ПВЛ) и НПЛ младшего извода не говорится, кого Владимир посылает сватать Рогнеду, но о результатах ему сообщают отроки (18). Логично предположить, что и само посольство состояло из них, иначе непонятно молчание тех «гипотетических» знатных и богатых людей, которые должны были быть, по идее, отправлены молодым новгородским князем в качестве сватов. Отроки же – самая низшая категория дружинников, не тождественная, вопреки М.П. Погодину, детским. Это, видимо, рабы, может быть, частично, происходившие из военнопленных, как полагал ещё М.Д. Затыркевич (19).

Таким образом, война была неминуема с самого начала. Он едва ли вообще рассчитывал на успех, ибо таким составом посольства Владимир намеренно нанёс чрезвычайное оскорбление Рогволоду, Рогнеде и всему Полоцку в целом, так что и в словах княжны нет ничего удивительного. Одновременное же рассмотрение русских фактов домонгольского периода и фактов истории других славянских и, шире, индоевропейских народов показывает, что перед нами – архаика, а не новообразование. В частности, Владислав-Герман дал земли как законному сыну Болеславу Кривоустому, так и незаконному – Збигневу. Более того, последний, как известно, вёл долгую войну с братом за престол (20). Аналогичные случаи известны в германском мире. Так, Теодорих Великий выдал замуж двух своих внебрачных дочерей за соседних королей – Алариха Везеготского и Сигизмунда Бургундского. Карломан отдал Каринтию и Паннонию своему незаконному сыну Арнульфу. Незаконным сыном был и герцог нормандский Вильгельм Завоеватель – «Viljálms bastarðar Engla-konungs», как его называет «Heimscringla». В Сицилии после смерти законного сына и внука Рожера I трон перешёл к его внебрачному сыну Танкреду (21). В Древней Скандинавии в высшей знати имелось стремление оставить как можно больше потомков, и здесь, как и на Руси, известно несколько правителей, которые были рождены от рабынь. Это Магнус и Олаф Тихий, сыновья Харальда Сурового, Якоб, сын шведского конунга Олафа Скётконунга, Магнус Добрый, Магнус Голоногий, Магнус Слепой (22). На Западе Церковь, в частности, на Челсийском соборе 787 г., запрещала помазывать на власть внебрачных детей королей, подобно тому, как запрещала рукополагать незаконнорожденных в священники. С.М. Соловьёв полагал, что аналогичной была позиция Церкви и на Руси, хотя она и не всегда преуспевала в этом (23). Однако, о подобных серьёзных усилиях Русской Церкви данных, строго говоря, нет вообще, что, в целом, легко объяснимо тем, что она довольно часто мирилась с различными явлениями общественной жизни, идущими из языческой старины. Интересно, что русские сказки сохранили сведения о многожёнстве, причём о многожёнстве положительных героев. Причём, в соответствие с историческими реалиями изучаемого времени, сказки говорят о том, что жена была одна, а остальные фактически имели статус наложниц: «А сам начал жениться. Они все девки за него гнались, но на всех не стал жениться, а женился на одной, на младшей, а стал жить со всеми тремя, стал жить, поживать и добра наживать» (24). Сказки отразили и равенство всех сыновей правителя как претендентов на власть (25). Итак, одинаковый юридический статус княжеских детей от разных жён в Киевской Руси можно считать бесспорным фактом. Но это, с другой стороны, слабо вяжется с классическими формами отцовского права, так что мнение сторонников существования здесь отношений классического патриархата в любом случае нуждается в корректировке. На фоне проанализированных выше фактов данное явление следует характеризовать именно факт эпохи борьбы за господство права отцовского рода, и не более того.

Половинная же вира за убийство женщины в ПП, о которой говорил Н.И. Хлебников, – также отражение новых, стадиально более поздних для восточных славян общественных отношений. Образец более ранней нормы – одна из статей соглашения Смоленска с Ригой и Готским берегом (между 1230 и 1270 гг.), в которой за насилие над свободной женщиной устанавливается такой же по размеру платёж, как и за убийство свободного человека (26). Известный эклектизм («смешанный» характер норм) древнерусского права может объяснить нам одновременное бытование данных двух норм, относящихся к двум разностадиальным периодам. К тому же ст. 88 ПП, о которой идёт речь, вполне возможно, просто соединение двух разновременных частей: в первой из них, более древней, говорилось о равенстве «суда» при убийстве мужчины и женщины, а во второй уже была добавлена норма о половинной вире за убийство женщины, если только не правы С.В. Юшков, М.Н. Тихомиров и Н.Л. Пушкарёва, которые видят изначальное чтение в тех списках, где вместо «виноват» стоит «виновата». В таком случае вообще следует признать, что вира за убийство мужчины и женщины была равна (27). Кроме того, женщина, судя по нормам древнерусского права, имела определенную гражданско-правовую самостоятельность. Судя по проекту договорной грамоты Новгорода с Любеком и Готским берегом 1269 г., если «поручится жена за своего мужа, и итти ей в холопство за дом вместе со своим мужем, если они не могут заплатить; а не поручится жена за своего мужа, и она свободна от того долга» (28). Итак, для домонгольского времени можно констатировать равноправие мужчины и женщины, как и для некоторых иных архаических индоевропейских обществ, например, для древнеисландского или карантанского (29).

В славянском обществе VI в. распространяется ряд обычаев семейно-брачной сферы, характерных для патриархата. Мы имеем в виду обычай самоубийства вдов. Впервые у склавен и антов, говоря формально, он отмечен василевсом Маврикием Стратегом в 580-х гг., когда и был, видимо, написан его «Стратегикон». Данный автор отмечает добровольность ухода из жизни и то обстоятельство, что так поступали многие славянки, а значит, отнюдь не все: «Σωφρονούσι δέ καί τά τήλεα αύτών ύπέρ πάσαν φύσιν άντρώπου. Ώστε τάς πολλάς αύτώς τήν τών ϊδίων άνδρών τελευτήν ϊδιον ήγείσται τάνατον καί άποπνίγειν έαυτάς έκουσίως ούχ ήγουμένας ζωήν τήν έν χηρεία διαγωγήν». «Мужчина начинал восприниматься как единственная и незаменимая опора семейного уклада», – писал по этому поводу С.В. Алексеев. В данном случае с ним можно согласиться, но другой его вывод – о том, что это действительно достаточно чётко зафиксированное «начало обычая» во времени (30), вызывает серьёзные возражения. Письменные известия о предках нынешних восточнославянских народов и для VI в., а тем более – для более ранних времён вообще достаточно скудны. К тому же, едва ли возможно сомневаться в значительной региональной специфике обычаев славян в тот период. Однако, с VI по X век данный обычай явно укрепляется, может быть, распространяясь и территориально. О нём сообщает ал-Мас`уди. Однако, данный автор также говорит о добровольности самоубийства, прямо противопоставляя в этом отношении индусов и славян. Обратившись же к тексту «Рисалэ» Ахмеда Ибн-Фадлана, можно сказать, что, судя по контексту, одна из женщин умершего или убитого представителя элиты должна была уйти вслед за ним. Таким образом, в данном случае укрепление патриархальных устоев налицо. Интересно, что в Русском Поморье при заключении второго брака вдова и под венец шла во вдовьей одежде. Встреча с умершим мужем или женихом – популярный мотив сказки и особенно баллады, что было, как справедливо писал Е.М. Мелетинский, связано с данным обычаем. Известны и сказки о сватовстве мертвеца к девушке. С распространением христианства такие сюжеты порой начинают иметь зловещий оттенок. Теперь уже дьявол в виде умершего жениха, а не сам жених привозит девушку в могилу, о чём, в частности, повествует одна из русских сказок Карельского Поморья. Но для своего времени он едва ли воспринимался как нечто страшное, и вот почему. Вновь обратившись к «Рисалэ» Ахмеда Ибн-Фадлана, ясно, что умирающая девушка входила в рай вместе с мужчиной. Отсюда достаточно правдоподобным становится вывод о том, что без него в «ирий» она войти не могла, о чём, впрочем, и сообщает нам ал-Мас’уди. Иное объяснение данного обычая, которое предлагал Б.Д. Греков, не представляется нам убедительным. Данный исследователь, как известно, не верил в добровольность самоубийств вдов, и ограничивал число мужчин, вслед за которыми умирали девушки, только богатыми и знатными. «Несомненно, мы имеем здесь одно из следствий длительного существования рабства, – писал учёный, – так как подобных обычаев в родовом доклассовом обществе нет» (31). Однако, источники не говорят о том, что самоубийства женщин были только у богатых. Несовместимость же данного обычая с родовым строем также вовсе не бесспорна.

Стадиально гораздо более поздним, чем явления культуры, рас смотренные выше, следует признать и описание правления Тюштяна как «золотого века» в мордовском фольклоре. Люди тогда не умирали, причём рождались только мальчики, а не девочки. Примерно такие же стадиально новые, патриархальные представления отразились и в ряде фактов восточнославянской этнографии. Так, в Орловском у. Орловской губ., если следующим ребёнком хотели мальчика, то послед зарывали под святым углом в доме (почётное место главы дома, обозначение дома вообще), а если девочку – на чужом поле (32). В новогодних обрядах щедрому хозяину сулили рождение сына или даже нескольких сыновей, а скупому – рождение дочери (33). Переход к власти мужчин в русских сказках порой объяснялся как результат некого греха женщины в отношении Христа и святых (34), а изначально, может быть, языческих сакральных персонажей, что имеет характер своеобразного прецедента. Порой мать как положительное начало противопоставляется жене как началу отрицательному (35). Существуют, напротив, и свидетельства о том, что и в ходе этой борьбы порой побеждало именно материнское начало. Об этом можно судить, в частности, по сказке о невесте-змее, насильно добывающем себе мужа. Когда герой захотел повидать родителей, жена-оборотень отпускает его. Это противоречит более древним установлениям, когда видеться было запрещено вообще. В «своём» мире герой с помощью волшебных предметов жены убивает трёх змеев и женится на неверной жене, которая подменила эти предметы и добилась гибели мужа. В Хрустальном дворце первая жена оживляет героя и снова отпускает его, заявив, что не будет его неволить жить с ней. Отмстив изменнице, герой возвращается к жене-змее (36). Перед нами – отражение времени крушения древних запретов и обычаев матриархального общества, но отражение со стороны приверженцев более древних традиций, необязательно женщин. Из рода жены уже можно уйти, женившись на другой, но такой уход, как стремятся уверить слушателей последние, обязательно ведёт к ужасным последствиям. Не отрицание древнего, порой насильственного для мужчины брака с невестой-животным, а подчинение ему, – вот единственно правильное поведение. Только оно позволит воспользоваться волшебной мощью рода жены, т.е., в данном случае, – женских божеств. В результате в данную сказку вложен смысл, противоположный смыслу былины о Луке Даниловиче, убийце своей невесты-змеи. Менее ярок пример о змее как невесте в сказке, где героя принудили к этому браку её братья-змеи. Взамен змеиха помогает ему (37). Говоря же собственно о борьбе с элементами материнского права, ясно, что подобное, в конечном итоге, могло иметь место как частный случай представлений о «суде богов». В вырожденном варианте подобные представления сохранились в русских сказках (бич как средство против большины женщин) (38).

Но есть сказки, где о таковом говорится вполне серьёзно. Если мужчина сумел обмануть женщину, она становится ему верной женой. Хитрость здесь показана в архаическом ключе, порой откровенно напоминая волшебство или отождествляясь с ним, на что обращал внимание В.Я. Пропп. Следовательно, перед нами – своеобразное состязание в магии. То, что героиня таких сказок, в конце концов, становится прекрасной женой (39) – не только влияние сказочного канона, согласно которому всякая сказка должна заканчиваться счастливой свадьбой. Похоже на то, что её поведение ритуально обусловлено: победителю в «суде богов» следует только покориться. Нельзя также сказать, что козни женщины против будущего мужа вызваны нежеланием выходить за него замуж или ненавистью. Она просто ищет себе мужа, наилучшего из возможных, что легко объяснимо суровыми условиями жизни восточных славян в изучаемое время. Потому в поединке двух претендентов она порой отказывается помочь прежнему мужу, заявляя, что она будет принадлежать тому, кто одолеет в борьбе. Такое поведение безоговорочно осуждается лишь позже (40). Дело в том, что новый муж, победивший в поединке, носившем обрядовый характер, как мы показали в другом месте на примере Мстислава Владимировича, принимал не только все права, но и все обязанности прежнего мужа, в том числе и по отношению к детям последнего. Кровная месть в таком случае не имела места (41).

Интересен и карельский сюжет о Вяйнямёйнене и деве-лососе, где соединились, судя по всему, разностадиальные мотивы. Герой хочет съесть пойманную рыбу, но та освобождается. Тогда Вяйнямёйнен понимает, что перед ним – девушка, и корит себя за то, что не смог её удержать. Это уже примета перехода к патриархату. Но сюжет имел и более древний пласт: дева-лосось тут же объявляет герою, что она явилась не для того, чтобы её съели, а для того, чтобы стать его женой (42). Таким образом, перед нами – завуалированное описание всё того же обряда «добывания мужа», что и у восточных славян. Такая борьба отразилась в том числе и в текстах о похищении тех или иных волшебных благ, которые имелись у женских божеств. У восточных славян это живая и мёртвая вода и молодильные яблоки. Их похищение в сказках явно тождественно овладению священной сутью женщины-лидера, потому «хозяйка» тут же соглашается стать женой героя. Иногда для подчинения себе брачного партнёра считалось необходимым соблюсти соответствующий ритуал, например, первым пройти к своему месту после венчания и пр. Некогда к этому относились столь серьёзно, что, по воспоминаниям носителей традиции, жених и невеста по 1-2 часа стояли у стола, стремясь «перестоять» друг друга (43). Борьбой за власть, которая воспринималась, во многом, в сакрально-магическом ключе, следует объяснять возникновение «чисто мужских» или «чисто женских» обрядов, запрещённых для представителей противоположного пола. Так, троицкие обряды были чисто девичьими, сакрально отмеченную пищу (яичницу) парням при этом не давали. Отсюда же и запрет женщине или девушке появляться босоногой или простоволосой, т.е. магически незащищённой, перед пастухом (44), связанным с мужской магией лешего. Интересно, что русская календарная песня, записанная в Оренбургской губернии, отражает и такую коллизию, как появление поляницы в патриархальной семье. Здесь воительница стремится «задарить» военной добычей суровых свёкра и свекровь: Подойду, подойду, / Под Царь-город подойду! / Вышибу, вышибу, / Копьём стену вышибу! / Выкачу, выкачу, / С казной бочку выкачу! / Подарю, подарю / Люту свёкру батюшке! / «Будь добрей, будь добрей, / Как родимый батюшка!» / Подойду, подойду, / Под Царь-город подойду! / Вышибу, вышибу, / Копьём стену вышибу! / Вынесу, вынесу, / Лисью шубу вынесу! / Подарю, подарю / Люту свекровь матушку! / «Будь добрей, будь добрей, / Как родима матушка!» (45).

Подобное вполне могло иметь место в Восточной Европе, где процесс перехода к патриархату у различных этнических групп мог протекать с разной скоростью и в совершенно различных формах. Но почему же в Древней Руси женщины назывались по имени своего мужа или отца? Без ответа на данный вопрос рассмотрение элементов у восточных славян языческой поры останется неполным. Разумеется, во многом это уже реалии иного, патриархального общества, обозначение человека по имени того, кто в данной традиции является для него главным, кто опекает. Так матери юнаков в хорватском эпическом тексте называются по именам их сыновей, так и племянники в былинах М.С. Крюковой не имеют своих имён, и их называют по имени дяди. Саму сказительницу, судя по её же комментариям, это очень удивляло, она уже не понимала смысла подобного обозначения, но пела так, как ей велела традиция (46). Но обозначении женщины по имени мужчины совершенно не вяжется с мощью элементов материнского права у восточных славян. Данному явлению имеется, видимо, следующее объяснение, о котором, насколько нам известно, ещё не говорили в литературе. Сакрально-магическая подоплёка борьбы матриархата и патриархата – это и есть глубинная причина обозначения женщин по мужу или по отцу, чего обычно не знали именно классические формы патриархата – не знали явно ввиду неактуальности. Нарочитое «лишение имени» имело магическое значение с целью подорвать влияние женской магии, которая считалась чрезвычайно могущественной. Имя, по данным лингвистики, – священная внутренняя сущность человека, от и.-е. *en-men, букв. 'вложенное внутрь' (47). В языческой Руси имели место манипуляции с именами с целью сделать человека более слабым – и социально, и магически. После того, как Рогнеда назвала его сестричича «робичичем», Добрыня проводит определённые действия, которые следует воспринимать не как самодурство или изощрённую жестокость, а как магический обряд: «Слышавше же Володимеръ о тои речи, оже рече: «Не хочю я за робичича», пожалиси Добрына и исполнися ярости… и взяша городъ, и самого князя Рогволода яша, и жену его, и дщерь его, и Добрына поноси ему и дщери его, нарекъ еи робичица, и повеле Володимеру быти с нею пред отцемъ ея и матерью, потом отца ея оуби, а саму поя жене, и нарекоша еи имя Горислава…». Полагать, как В.Н. Татищев, что перед нами всего лишь «имени сарматского переменение на славенское», вызванное тем, «что Владимир, от бабки Ольги приняв наставление, более славян, неже прежде варяг, предпочитал», явно недостаточно. «Эпическое», как его называет Н.И. Милютенко, имя Горислава нельзя, как этот исследователь, объяснять просто поздним происхождением источника данных летописей. Данный источник учёный отождествлял с летописцем Переяславля Русского. Чтобы уничтожить отрицательное воздействие слов Рогнеды о Владимире как «робичиче», без чего, видимо, было бы невозможно прочно подчинить Полоцкую землю, необходимо было обрядово «поносить» её отца и её саму, «наречь» саму княжну дочерью раба и ритуально же «быти с нею» на глазах и отца, и матери. После этого можно было убить бывшего полоцкого князя, ибо его магическое могущество как полубога было уже подорвано. Но и все вышерассмотренные меры были бы, видимо, малодейственными, если не лишить Рогнеду её внутренней сущности – имени.

Но как же понимать само имя «Горислава»? Во II редакции своего труда В.Н. Татищев производил его от слова «гореть» («зане любочестием горяше») (48). Может быть, он был и прав. В любом случае прежняя сущность человека с переменой имени также изменялась. Но возможно и иное объяснение её нового имени, производящее его от слова горе. В таком случае, назвав её «славной своим горем», представители стороны «жениха» навек отбирали у неё добрую Долю, что окончательно лишало Рогнеду магического могущества и как женщину, и как княгиню. При определении смысла нового имени Рогнеды мы предпочитаем оставить вопрос открытым, ибо с чисто лингвистической точки зрения более вероятно предположение В.Н. Татищева, а учитывая смысл проведённых Добрыней и Владимиром обрядовых действий, скорее следовало бы склониться к сближению Горислава с горе, если только перед нами не связанные между собой по семантике слова, хотя бы на уровне народной этимологии. В любом случае данный пример весьма показателен и свидетельствует в пользу нашего предположения о «лишении имени» женщин в восточнославянском среде изучаемого времени. Но здесь необходимо сделать ещё одно дополнение. Н.И. Милютенко полагал, что Рогнеда, желая убить Владимира, действовала из мести, подчиняясь господствовавшей в то время скандинавской традиции. Но летописи отразили более сложные чувства полоцкой княжны, которые вовсе не ограничивались лишь местью: «Поя же паки и ины жены многи, и нача еи негодовати; неколи ему пришедшее к неи и уснувшю, и и хоте зарезати ножем, и ключися ему убудитися, и я ю за руку. Она же сожалиласи рече бяху: «Зане отца моего уби и землю его полони, мене деля. И се ныне не любиши мене со младенцемъ симъ» (49). Похоже, Рогнеда могла бы смириться с гибелью отца и других родичей. Но так как Владимир пошёл из-за неё на войну, то, по её логике, он должен был любить только её и своего сына от неё. Итак, здесь не только месть, но и, в первую очередь, женская ревность и ревность из-за сына. Подобное можно объяснить в контексте кровавой эпохи перехода от материнского к отцовскому роду, когда подобные коллизии, над думать, не были редкостью. Но возможно и другое предположение. Рогнеда была «побеждена» не обстоятельствами или же собственным честолюбием, ради которого она была бы согласна забыть гибель родичей, а теми магическими обрядами, которые были проведены после штурма Полоцка. Возможно, именно они поставили препоны для действий княжны. Такая трактовка исследуемых событий, разумеется, очень далека от мировидения человека Нового времени, но для архаической потестарно-правовой культуры здесь едва ли можно увидеть что-то невероятное.

Как мы видим, магического могущества женщин по-прежнему боялись. Женщина по-прежнему считалась хозяйкой Доли. Но, похоже, тогда полагали, что последнюю можно добыть насильственно. Обращаясь к латыни, можно отметить, что лат. felix `счастливый, одарённый Судьбой` возможно, вслед за О.Н. Трубачёвым сблизить с лат. fēlō `кормлю грудью`. Последнее же слово происходит от и.-е. *dhe-. Подобные представления отразились и у Псевдо-Кесария. По его словам, склавины «γυναικομαστοβορούσιν ήδέως, διά τό πεπληρώσθαι τού γάλακτος» («с удовольствием пожирают женские груди, наполненные молоком»). Разумеется, нельзя исключать и влияния литературного штампа. То же самое Стефан Византийский приписывал хабаренам, а Иероним – аттиконам (50). Но в контексте всего сказанного о материнском молоке и о наделении матери Долей в данном случае можно объяснить само происхождение штампа. Речь, видимо, идёт о страшном обряде насильственного «отвоевания» Доли. В период борьбы с матриархатом у некоторых индоевропейских народов, хотя, может быть, и не у славян, появилось представление о том, что таким образом можно обеспечить себя последней. Все тогда были уверены, что Долей может наделить только женщина, и что она заключена в том числе и в молоке. В языческих же традициях победителей не судят. Вырванное насилием благо всё равно оставалось у того, кто его добыл.

В период борьбы с матриархатом пытались противопоставить мужскую магию жрецов, которыми, как известно, являлись старшие в роду. В других же случаях жрецы стремились сами «стать» женщинами.

Но об этом – в следующем, завершающем посте, посвящённом данной тематике.


Конашенок попытался улететь в Армению, но был задержан в аэропорту Пулково, а позже, заикаясь от страха, записал видео, где принёс свои «глубочайшие извинения»

Сегодня и вчера стримеры наперебой извиняются за свои слова в прямом эфире, сказанные сразу после теракта. Одна женщина из Липецкой области в эфире говорила, что в Москве убили всего 113 человек, а на...

«Крокус-покус» Агаларовых: здание в кадастре не числится, а работали дети и самозанятые

Многие наверняка обратили внимание на школьников, выводивших людей из «Крокус Холла» в ходе теракта 22 марта. Они прославились на всю страну и получили уже немало наград. Правда, юридич...

Русская ракета попала "куда нужно". Варшава спешно отправила в отставку инструктора ВСУ после смерти генерала
  • ATRcons
  • Вчера 20:06
  • В топе

Решение об отстранении было принято на основании данных контрразведки Польши. Кадровые перестановки в "Еврокорпусе"  Пресс-служба Министерства обороны Польши сообщает об уволь...

Обсудить
  • Давайте еще больше язычества и Господь отнимет,у вас Россию,как Израиль,у евреев.
  • :thumbsup: :thumbsup: :thumbsup: