Обряд принятия волчьей силы.- Инициация.

Тема оборотничества – одна из тех мистических тем, что обрели особую популярность в последние годы: книги, фильмы, разнообразные байки-страшилки вовсю её муссируют. Возможно, одной из причин популярности является тот факт, что в данном случае байки и легенды имеют под собой вполне реальную, хотя и не буквальную, основу – как в истории, так и в психиатрии (ликантропия), не говоря уже о сказочной традиции.

В Русском орфографическом словаре термин «оборотничество» толкуется следующим образом:

«Оборотничество – в мифологии магическая перемена облика персонажа. Преимущественно – временное превращение с последующим возвратом к первоначальному (подлинному) виду».

Превращения в сказках встречаются так часто, что сложнее отыскать сказку, в которой бы не упоминался этот вид волшебства. Иванушка превращается в козлёночка, купеческая жена – в белую уточку, волк Ивана-царевича – в коня, затем Жар-птицу, а затем в Василису Премудрую, сама Василиса – то в лягушку, то в птицу, прекрасная Царевна – в лебедя, Финист – в ясного сокола, богатырь – в серого волка или медведя… и т. п.

Исследователь сказочной традиции В.В. Пропп относит происхождение подобных сюжетов к инициатическим испытаниям, которым подвергался каждый достигший определённого возрастного рубежа член архаичных сообществ .

За тысячи лет в традиционном обществе сложилась система, направляющая и контролирующая человека, переживающего особые ключевые моменты жизни, система целенаправленных психологических трансформаций и испытаний, получившая в научной литературе название «инициация».

Под термином «инициация» (от латинского «начинать», «посвящать») подразумевается посвятительный переходный обряд, знаменующий переход индивидуума на новую ступень развития (например, переход в новую возрастную группу) в рамках какой-либо социальной группы или мистического общества.

М. Элиаде выделял три основных типа инициации:

Возрастные обряды, в процессе которых подростки получают доступ к сакральным знаниям, сексуальности, приобретают статус взрослого полноправного члена социума;

Специализированные обряды при вступлении в тайное закрытое сообщество;

Шаманские посвящения, требующие от неофита трансформации обыденного человеческого состояния, обретение черт сверхчеловеческой сущности.

В исторической литературе обычно выделяются три фазы (ступени) инициатических испытаний: 1) отделение инициируемого от привычного ему окружения; 2) переходный период (символическая «смерть») включающий обучение и собственно испытания; 3) возвращение прошедшего инициацию индивида в общину уже в новом качестве полноправного её члена. В своих основных деталях этот сценарий использовался как в мужских, так и в женских инициациях.

В процессе инициации испытуемый ставился на грань выживания не случайно. Подростковый возраст – время физиологической и психической трансформации организма – тяжело переживается подросшим ребёнком, толкая его подчас на опасные шалости, патологические проявления характера, иногда даже опасные для окружающих. Внезапное коренное изменение привычных условий человеческим организмом и психикой зачастую воспринимается как кризис, провоцирующий невроз. То есть, по сути, болезнь перехода.

Для преодоления болезни требуются действенные лекарства, и роль таких лекарств в традиционном обществе играли жесткие, подчас жестокие инициатические испытания. Шоковая терапия инициации перетряхивала психику, стирая поведенческие стереотипы предыдущего возрастного этапа, и способствовала быстрой адаптации к изменившимся условиям.

При прохождении испытаний подросток должен был войти в «особое состояние изменённого сознания» (первое правило «перехода»!), потеряв себя прежнего и собственную индивидуальность, растворив индивидуальное сознание в «коллективном бессознательном». Для этого нужно было утратить память, способность к присущему человеку логическому мышлению – «разумению» и разбудить древнейшие животные инстинкты, дремлющие в подсознании. Методы приведения подростка в подобное состояние гуманностью не отличались: жестокие побои, унижение, страх, голод, недостаток сна, крайняя усталость сопровождались воздействием психотропных веществ. Жестокость, однако, была оправдана реалиями сурового времени. Общество не могло позволить себе нынешней роскоши – несколько лет ждать естественного выхода подростка из возрастного кризиса. Кризис требовалось преодолеть в кратчайшие сроки: подросший ребёнок должен был умереть и родиться вновь уже взрослым ответственным человеком.

Одним из вариантов временной «смерти» и являлось, судя по всему, ритуальное превращение – оборотничество. Очевидно, что и сам феномен, и включение его в инициатическую традицию восходят ко временам древнейших охотников и базируется на практике охотничьей маскировки, а также на некоторых тотемических и анимистических воззрениях: о воплощении души человека в животном (растении, предмете), о родстве члена человеческого сообщества с первопредком-зверем.

Этнографические и фольклорные источники указывают на такие способы «перевоплощения» в зверя, как зашивание или заворачивание в звериную шкуру, запрет на стрижку волос и ногтей, на использование огня и земледельческих орудий труда, питание исключительно мясом, перенимание звериных повадок, принятие обета молчания и общение посредством лая или рычания. Отсюда сказочные мотивы о богатырях, поступавших некогда в обучение к мудрецам и освоивших язык зверей и птиц. Разбуженные и укрощённые инстинкты впоследствии проявляли себя на поле брани. Так, знаменитый древнерусский князь Святослав в бою дрался рыча, как зверь, а его воины «издавали дикий, пугающий вой». Кстати, рудиментом подобных способностей можно считать сохранившееся до наших дней охотничье умение «вабить», то есть выть, находясь в особом психологическом состоянии – «мы с тобой одной крови» – и подманивать волков во время охоты.

Упоминание волка в данном контексте не случайно. Именно волчьи бесстрастность и бесстрашие должны были выработать в себе «переступающие черту» молодые воины. Важным моментом инициации, согласно исследованиям В.Г. Балушка, было «вступление неофитов в контакт с духами предков; посвященные вступали в контакт не только со своими предками-людьми, но и с духом тотемного предка-волка». В славянской традиции подобных воинов-оборотней называли волкодлаками (вукудлаками, волколаками), в скандинавской – берсерками.

Не случайно местом обучения подростков и местом проведения испытаний служил лес – с одной стороны, проекция «мира мёртвых», с другой – обиталище тотемных предков, в частности, волков. Лес – «особое место» (второе правило «перехода»). Сказочные герои оказываются в таком волшебном лесу обычно сплочёнными группами, промышляют исключительно охотой или разбоем. В сказах (например, из собрания А.Н. Афанасьева) живущие в изолированных избушках «лесные братья» имеют животный облик, который легко изменяют на человеческий. Так, героиня одной из сказок оказывается свидетельницей чудесного перевоплощения: «...Пошла в поле, и зашла в пустой дом, и ухоронилась. И вот топотня, топотня, бегут сорок волков, и стали развертываться кругом столба по солнышку, и развернулись, и очутились все добрыми молодцами...».

Кстати, разворачивание вокруг столба посолонь не случайно. Движение по солнцу мыслилось нашими предками как «правильное» и должно было возвратить ушедших в «Навий мир» обратно в мир людей. Оборачиваясь в зверя, напротив, следовало двигаться (поворачиваться) противосолонь. В фольклоре упоминаются и такие способы превращения, как «перекувырнуться» через пень, нож, топор, огонь, переступить особым образом через заговорённую колдуном вещь и т. д. Стоит ли говорить, что в процессе инициаций реальных превращений, разумеется, не происходило, зато происходила основательная психологическая перестройка, привязанная к короткому действию – перевороту. В дальнейшем, вероятно, переворот служил своего рода детонатором, обеспечивающим мгновенную перестройку сознания, включения его в боевой режим – состояние обострённых «звериных» инстинктов, нечувствительности к боли и усталости. Вероятно, традиционная подготовка воина предполагала выработку подобного навыка на уровне условного рефлекса. Так в опытах Павлова включение электрической лампочки стимулировало выработку слюны у подопытного животного.

Впрочем, все эти предположения основаны лишь на логике да немногочисленных фольклорных упоминаниях.

Исторических источников, освещающих детали славянских инициатических испытаний, связанных с оборотничеством, почти не сохранилось. По сути, единственным источником является широко известное упоминание Геродота о неврах, проживавших к северо-западу от Чёрного моря и считающихся одним из праславянских племён: «…каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик»

К этому источнику примыкают данные этнографии. Так, сохранился заговор XV века, записанный неизвестным читателем на полях "Псалтыри". Заговор относится к разряду воинских и оперирует понятиями оборотничества: "Се аз, зверь юн, очи мои звери, а гроза моя ц(а)р(е)ва, блудитеся меня, кр(е)стьяне, аки овцы волка…". Текст ещё одного заговора буквально направлен на защиту «обращённого» от недругов: « Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтобы они серого волка не брали, теплой шкуры с него не драли. Слово мое крепко, крепче сна и силы богатырской…» 

О способностях воинов и поэтов к оборотничеству повествует и «Слово о полку Игореве»: в «Слове» упоминается князь Всеслав Полоцкий и вещий Боян, а также цикл былин о Вольхе Всеславьевиче. Отрывки из этих произведений процитированы в эпиграфе статьи.

Исследователь Д.Громов трактует как автопортрет в оборотническом обличье также рисунок новгородского мальчика Онфима на одной из берестяных грамот ХIII века с подписью: «Я зверь» 

Отголоски традиций «волчьего братства» сохранились в некоторых обрядах, зафиксированных этнографами на Украине, русском Севере и особенно в казачьей среде.

Исследователи инициатических традиций сходятся в следующем:

Практика инициаций, в том числе воинских, была распространена у всех индоевропейских народов, в том числе, у славян;

В славянской среде воинские инициации юношей сводились к «превращению» последних в воинов-волков, сплочённых в дружины-стаи («волчьи братства»);

Суть "волчьей" воинской инициации заключалась в радикальном изменении сознания в результате его "погружения" в низшие слои «коллективного бессознательного», тесно связанные с животным миром;

Перестройка сознания в процессе ритуала формировала у инициируемых особое мировоззрение и особую способность быстро входить в необходимое для боя эмоциональное «животное» состояние, основными чертами которого были бесстрашие и беспристрастность.

Однако всё вышеизложенное относится к мужским, преимущественно воинским, инициациям. О женских же инициатических практиках фактически ничего не известно. Только глухие отголоски в фольклоре. Вероятно, даже в архаичные времена они были окружены большей тайной, нежели мужские. Сохранению тайны способствовал и тот факт, что, в отличие от коллективных мужских, женские инициации были индивидуальными. Особенно это касается инициаций, связанных с тайными, «ведьмовскими» знаниями и умениями. Каждый мужчина в древности должен был овладеть воинскими навыками, но далеко не каждая женщина получала особое жреческое посвящение. А именно жреческое посвящение предполагало способности к оборотничеству.

«Когда царем на Руси был Иван Васильевич Грозный, <...> он решил... уничтожить колдунов и ведьм <...> Навезли со всех сторон старых баб и рассадили их по крепостям с строгим караулом, чтоб не ушли. Тогда царь отдал приказ, чтобы всех привели на площадь. Собрались они в большом числе, стали в кучку, друг на дружку переглядываются и улыбаются.

Вышел сам царь на площадь и велел обложить всех ведьм соломой. Когда навезли соломы и обложили кругом, он приказал запалить со всех сторон, чтобы уничтожить всякое колдовство на Руси на своих глазах. Охватило полымя ведьм – и они подняли визг, крик и мяуканье. Поднялся густой черный столб дыма, и полетели из него сороки, одна за другою – видимо-невидимо... значит, все ведьмы переметчицы обернулись в сорок и улетели и обманули царя в глаза»

Подобным образом в сказке улетает от высокопоставленного насильника жена Федота-стрельца, так же покидает Ивана-царевича Василиса Премудрая. Собственно, и поверья о летающих на помеле ведьмах восходят к мифологеме «женщина-птица». Этот устойчивый образ повсеместно проявляется в традиционном женском костюме (орнамент, «птичьи» головные уборы – кичка, сорока, пава), в ритуальных танцах и обрядах. Достаточно вспомнить средневековые новгородские браслеты с изображениями «птичьих» танцев или роль девушек в весеннем птичьем празднике Жаворонки.

Очевидно, владение искусством магического «птичьего» танца и пения были в женских посвящениях обязательными. Так считал и В.В. Пропп [10]. А, если обратиться к народной традиции, то вплоть до XX века некоторые календарные праздники на селе начинала половозрелая «девка-игруха», мощный голос которой мог заполнить пространство радиусом более километра, вводя односельчан в праздничное состояние. А девичьи заклички весенних праздников должны были достигнуть аж светлого Ирия, напомнив зимующим там птицам о необходимости возвращения и отмыкания «тёпла летичка».

Согласно преданиям, такие танцы и такая музыка обладали способностью вызвать дождь, ускорить рост растений, отогнать болезнь, не говоря уже о правильном настрое во время обряда или праздника. Факт, что и в наши дни занятия фольклорным пением излечивают многочисленные болезни. И не только. Кстати или некстати здесь будет вспомнить о свойствах сохранившейся до XIX века в Беларуси «троистой музыке», заставлявшей падать с веток плодовых деревьев прожорливых гусениц?

Наконец, танец и пение по сей день служат мощными афродизиаками и несомненно привлекают мужчин – а ведь именно этим магическим умением должна была владеть достигшая брачного возраста девушка в первую очередь. Ведь основным жизненным предназначением женщины было (и остаётся, несмотря ни на что!) создание семьи, рождение и воспитание детей.

Можно предположить, что женские инициации не предполагали жестокого физического воздействия: будущая жена и мать должна была сохранить красоту и здоровье, но преодоление страха, голода, испытание ума, характера, хозяйственных и чисто женских умений, а также ритуальное странствие в них присутствовали наверняка.

Что же до «ведьмовских» умений, то ими могла овладеть не каждая. Требовались врождённые (чаще передаваемые по наследству) способности, желание и сила духа. Всё это демонстрирует Василиса Премудрая из одноимённой сказки, сохранившей память об инициатических испытаниях. Вероятно, будущая жрица-ведунья обучалась и сдавала экзамен на знание трав и настоев, заговоров и наговоров, изготовление амулетов и проч. Посредством изготовленных амулетов (часто птичьих) и ворожьбы прошедшая соответствующее обучение женщина могла создать «особое место» где угодно – в доме ли, на природе или на деревенской улице. Главное, что требовалось от женщины – мгновенно ввести себя в «особое состояние сознания». Амулет или текст заговора служили всего лишь ключом, отпирающим волшебную «дверцу» самонастройки.

Но, безусловно, особого обучения требовали техники психического воздействия на других – умение «отводить глаза», «насылать морок», в том числе, исчезать из поля зрения, «улетать». Кого при этом видел свидетель – птицу, кошку, летучую мышь или ведьму на метле – это зависело либо от фантазии свидетеля, либо от того эмоционального образа, за который цеплялось сознание ведуньи. А вот «детонатором», «переключателем» психики в данном случае, скорее всего, служил взмах руками – «крыльями» (возможно, сопровождавшийся хлопком). Думается, не случайно почти все сказки, упоминающие превращение женщины в птицу, содержат фразу: «…взмахнула (вариант: захлопала) крыльями – и улетела». Как и в случае с мужчиной-«волкодлаком», образ служил конкретным ориентиром, сливающим чувственную силу женщины с чувственностью животного царства. Эмоциональный всплеск получал подпитку от самой природы, из животного царства и глубин генетической памяти.

Инициации как пограничному, переходному рубежу в человеческой жизни должны были соответствовать также пограничные периоды календарного времени. И, как мне представляется, для мужчин и женщин они тоже были различными.

В.Г. Балушок связывает мужские воинские инициации с днями двух христианских святых – Святого Георгия и Святого Николая, указывая на украинские поверья, будто «вовкулакой человек становится в день св. Юрия, а в человека опять превращается на Николу зимнего». То есть в язычестве это изначально Перун и Велес, что логично: в исторической традиции Перун считался у славян покровителем воинов, а Велес был хозяином Нижнего мира, связанного с волшебством и, соответственно, превращениями.

День Святого Георгия (Юрий зимний) приходится на 9 декабря, Никола зимний – на 19. Показательно, что именно на Николу зимнего в народе принято было устраивать мужские братчинные пиры, на которые не допускались ни женщины, ни молодёжь. Зато молодёжь активно гуляла на Святки-Коляды. И именно святочные ритуалы сохранили повсеместное ряжение, когда колядовщики надевали звериные маски, напяливали на себя вывернутые овчиной наружу шубы и организовывали «святочные бесчинства». Чем не отголоски деятельности разбойной «волчьей дружины»?

Добавим, что дни, близкие к зимнему коловороту, – особые, «пограничные» дни, когда, согласно поверьям, границы между мирами становятся зыбкими, и Нижний Мир вплотную соприкасается с Миром Земным. Так что налицо третье условие «перехода» – «особое время».

Учитывая пролонгированность инициатических испытаний, можно предположить и ещё один возможный вариант. Маскировка и ритуальные бесчинства характерны также для Масленичной недели. Некогда Масленица (Комоедицы) приходилась на весеннее равноденствие, масленичные балаганы включали скоморошьи забавы с медведями, да и пробуждение медведей от зимней спячки приходится на этот период. Возможно, в данном случае мы нащупываем время инициаций «медвежих братств»? Ведь медведь также являлся тотемом многих славянских племён. А, возможно, это время было шансом для тех, кому воинская наука давалась с большим трудом? Ведь и в наши дни допускается пересдача…

А что же с женскими инициациями? На наш взгляд, их преимущественное время – осень и «особое время» близ Осеннего Равноденствия. Три из четырёх двунадесятых Богородичных христианских праздников приходятся на осень или близкие к ней дни – Успение (28 августа), Рождество Пресвятой Богородицы (21 сентября) и Введение (4 декабря). В том же ряду стоят осенняя Казанская (праздник иконы Казанской Богоматери) и многочисленные женские тезоименинные праздники.

30 сентября – «Всесветные бабьи именины», они же «всесветная бабья выть». С чего бы плакать в праздник о женской судьбине? Не отголосок ли это проводов достигших отрочества дочерей в Мир Иной, к самой Бабе-Яге?

14 октября – ещё один Великий праздник – Покров Пресвятой Богородицы.

В ту же пору – с Покрова – начинаются девичьи посиделки, на которые не допускают парней. Парни, если и приходят, то как разбойники или «похитчики»: то кудель подожгут, то девку в игре схватят и потащат из хоровода – «волки»! А вот присутствие на посиделках «сватьей бабы Бабарихи» приветствовалось: она и сказку расскажет, и совет мудрый даст. Рукоделие, танцы и песни являлись обязательным компонентом девичьих посиделок – а, как мы помним, это искусства магические, приворотные. На Покров же девки бежали к заутрене с молитвой: «Батюшка-Покров, покрой землю снежком, а меня женишком». На Покров же начинали играть первые свадьбы.

27 октября и 10 ноября – дни Святой Параскевы Пятницы, заменившей в народной традиции языческое женское божество Мокошь, великую Пряху, дарительницу жизни и смерти, покровительницу бабьих рукоделий. Образ сказочной Бабы-Яги, сурового инициатора, восходит именно к этой языческой богине. Баба-Яга являлась, по одним данным, её жрицей, по другим, – самой Мокошью. Любопытно, что вплоть до XX века на Параскеву устраивали «льняные смотрины», когда женщины хвастались друг перед другом вытрепанным льном и рукоделием, а девушки просили святую о хорошем женихе.

О том же молили 14 ноября свадебных кузнецов – Козьму и Демьяна. Кстати, именно на Козьму и Демьяна устраивали особые девичьи посиделки, на которые приглашали парней и кормили их куриной лапшой… приворотное зелье? Или сброшенный птичий образ – ритуальная смерть и возвращение в мир людей?

А ещё после Кузьминок начинались девичьи гадания про жениха – тоже отголосок магических практик.

Свадьба – венец, итог успешно пройденной инициации. А женские инициации индивидуальны, так уж распорядилась природа. Поэтому их «особое время» будет тянуться до зимы, а потом, возможно, проявится вновь весной, накануне Радуницы и Красной горки, а затем на Троицкую Семиковую неделю, когда границы иных миров снова приоткроются. Кстати, если проводить параллели с природными явлениями, то появление потомства у птиц приходится именно на весну. Зато осень – время отлёта, когда птенцы окончательно становятся на крыло.

Возможна и другая трактовка. Осень – время общих возрастных женских инициаций, своего рода инициаций первой ступени, когда проводилась проверка готовности девушки к созданию семьи и ведению домашнего хозяйства. А вот жреческое обучение немногих избранных требовало дополнительного времени, и время жреческого посвящения могло быть иным. Случайно ли народные поверья сохранили представления о ведьминых шабашах на Вальпургиеву ночь – 1 мая? И случайно ли второй свадебный пик приходится на близкую к ней по времени Красную горку? Причём, именно сыгранная на Красную горку свадьба считалась в народе почти что гарантией супружеского счастья…да может ли быть иначе, когда жена – Василиса Премудрая?

Таким образом, вероятно, осень – преимущественное, но не единственно возможное время для женских инициаций. И, строго говоря, женская инициация – длиною в жизнь, ибо магические умения жене, матери и хозяйке дома придётся применять практически ежедневно.

Девка – не парень: её удел не краткая мгновенная мобилизация сил, а постоянное подспудное пребывание в «особом времени», «особом месте» и «особом состоянии сознания», предполагающем возможность в нужный момент обернуться птицей и взлететь.